Мозаика

Осенним вечером 1952 года, приблизительно в семь часов, мадам Мари Арно, выходя из автомобиля на авеню Монтень и намереваясь посетить своё ателье, споткнулась о булыжник на мостовой, упала и сломала себе шейку бедра. Напуганные сотрудники ателье и водитель мадам Арно немедленно отправили хозяйку в la clinique, и там, извещенные по телефону, ее посетили дочь с сыном. Мари Арно, как только перелом был осмотрен и зафиксирован, потребовала себе в палату — отдельную, разумеется — кофе и папиросы, а от явившихся детей — привезти из ее особняка шелковое постельное белье, несколько домашних платьев мадам и ещё множество мелочей, которые могут потребоваться женщине. Ни стонов, ни слез от мадам не дождались — даже испытывая сильнейшую боль, мадам Арно сжимала зубы и закрывала глаза, а когда становилось совсем невмоготу — страшно ругалась на иностранном языке, в котором многие сотрудники больницы опознали русский. Мадам стоически переносила все медицинские процедуры, но в палате навела свои порядки: после постельного белья и гардероба мадам в палате появился рабочий стол особой конструкции — чтобы не приходилось вставать с постели, и была подведена линия телефона. Мадам щедро оплачивала все свои прихоти, и, несмотря на постоянную ругань и недовольство, не менее щедро оплачивала больничные расходы и не раз была замечена в дарах для самой la clinique и для персонала лично. В этом была вся мадам — любимица модного мира, крестная мать многих великих кутюрье и истинная звезда французского Сопротивления во время войны. Спасенные с ее помощью люди исчислялись не десятками, а сотнями — евреи, французы, русские, немцы-антифашисты, поляки-беженцы: все они находили в мадам Арно участие, приют, транспортировку в более безопасные страны. Партизане, обращаясь к мадам Арно, получали прекрасное финансирование на оружие, связь, подкупы и многое другое, а немецкие офицеры до самого конца оккупации не имели представления о том, что возвышенная, немного не от мира сего мадам, так любезно предоставлявшая скидки на пошив гардеробов их женам, дочерям и любовницам, устраивающая такие элегантные рауты и приёмы, является страшнейшим их врагом. Под самый конец войны мадам была разоблачена — по чистой случайности один из лидеров Сопротивления был замечен выходящим из дома семейства Арно глубокой ночью, и немцы, нервные из-за неудач на фронте и постоянных стычек с партизанами, без предисловий взяли мадам и увезли в гестапо. Тогда мадам потрясла не только Францию, но и собственных мучителей — восстановив всю картину, дознаватели требовали от Мари Арно сдать всех связанных с нею людей, но мадам, которой на тот момент было уже почти шестьдесят, как воды в рот набрала и ушла в себя, терпеливо снося пытки голодом, карцер и многочасовые допросы, а если рот и открывала — так чтобы покрыть господ гестаповцев отборной бранью на пяти языках. Немцы уже, было, плюнули и просто были готовы расстрелять чертову старуху, но тут режим Виши пал, и Мари Арно оказалась на свободе, сказав, что мучители были ещё глупее, чем она представляла. — Почему, maman? — поинтересовалась её дочь Элен, с радостной улыбкой хлопоча вокруг настрадавшейся матушки. — Потому что мне-то что их так называемые пытки? — презрительно усмехнулась мадам. — Слушать докучливых глупцов часами я бывала вынуждена и вне так называемых допросов, а их жалкие попытки заморить меня голодом только помогли мне сбросить несколько килограммов. В моем возрасте это настоящий подарок! — снова усмехнулась мадам, глядя на опешившую дочь. — Если бы они действительно хотели что-то от меня узнать, то нужно было брать тебя, Симона или малыша Жана. Или, в крайнем случае, твоего duraka, — подытожила мадам русским словом, которым нередко звала своего зятя. Героизм мадам был награжден как государством, так и соотечественниками, и мадам Арно слыла настоящей легендой и гордостью нации, поэтому в больнице мадам было можно всё — даже если бы она только требовала и ничего не давала взамен. Впрочем, легендою она была и раньше. *** Она прибыла в Париж тихим сиреневым вечером, который разорвал, расплескал гул мотора. Последние несколько километров, или, как говорили тогда русские, v'erst, Маша решилась проехать на чертовом автомобиле Гэндзи — всего несколько верст, но все же ощущала себя настоящей спортсмэнкой. Ах, как приятно было после всех ужасов, что приключились с ней в последние недели, ехать в карете с японским человеком Масой, который не надоедал вопросами или разговорами, смотреть в окно, ночевать каждую ночь на новом месте в прекрасных условиях (Гэндзи любил то, что называл американским словом comfort), пробовать новую вкусную еду и ни о чем не думать! Чуть было всё не сорвалось на границе: паспорт, выправленный ещё в Иркутске, чем-то не понравился жандармам, и Машу долго мариновали — все расспрашивали, зачем да почему едет. Однако японский человек хорошо знал русские порядки — отозвал начальника в сторону, о чем-то побеседовал да что-то аккуратно в карман положил — и Машу с поклонами пропустили. А кроме этого неудобств не было вовсе — знай смотри себе в окно да занимай руки шитьём. Как жить дальше Маша не думала и не планировала — и не потому, как раньше, что считала это мещанством — просто не хотелось ничего планировать. Наряды она теперь шила другие — элегантные, изящные, более простые, чем когда-то в Москве, но все же с эпатажными деталями. Дамы во всем мире все ещё носили корсеты, а Маша, стройная от природы, корсетов не признавала, и все шила не под утяжку, а по естественным изгибам тела: мягкое, струящееся, удобное для движения и для статичной позы. Тогда ещё она не знала, что станет первой ласточкой новой моды, одной из тех, кто создаст моду нового века, и просто шила для себя, стараясь подальше отойти от страшных воспоминаний и декадентских глупостей. Начала повязывать платочки и шарфы на шею она тоже исключительно с практической целью — скрыть страшные следы, оставленные Калибаном и никак не желавшие сходить. А потом привыкла — и вне зависимости от моды на шее Маши всегда развевался шарф или покоился элегантный платок, завязанный каким-то хитрым узлом. Итак, последние несколько вёрст Маша ехала с Гэндзи, в том самом платье из чертовой кожи — единственным, которое решилась оставить из прошлой жизни, как своего спасителя. Гэндзи, джентльмен, отдал свои очки и сам морщился от летящей в глаза пыли. Ассистент его, мальчишка столь простецкой внешности, что она становилась даже оригинальной, демонстративно отворачивался и преувеличенно громко дудел в клаксон, когда Маша повизгивала от скорости, вцепившись руками в сиденье. Впрочем, с Сенькой вскорости подружились — то ли Маса, которого Сенька звал «сенсей», объяснил мальчишке, что с дамой так себя не ведут, то ли сам передумал: но в Париже стали уже истинными товарищами. Тот был не так уж прост и глуп, как казалось в начале — обладал серьезной хваткой бизнесмэна, был отменным механиком, верен, терпелив и учился чему угодно с удивительной быстротой. Маша только диву давалась, как полуграмотный гаврош с Хитровки (Сенька, когда подружились, всю свою биографию Маше рассказал) быстро учится и французскому языку, и французскому обычаю. А ещё рядом был Гэндзи, который вначале хотел податься куда-то далеко, на атлантические острова, но решил побыть ещё со своими подопечными. Все знали, что Маша влюблена в своего принца, и знала это и сама Маша. Вот только само слово любовь и все связанное с этим вызывало у Маши подспудное отвращение. Не выветрились ещё басни Просперо, его ложь и его грязное надругательство над ее наивностью, не отошла, на самом деле, после попыток убийства и самоубийства и сама Миронова. Поэтому она к Гэндзи не липла, держалась дружески, благодарно, но немного отстраненно: только, порой, любовалась им, как произведением искусства, да ухало куда-то вниз сердце на мгновение, когда он церемонно целовал ей руку по утрам. В парижской квартире, которую нанял для всей своей разномастной свиты Гэндзи, у нее была не то что отдельная комната — отдельные апартаменты со своей ванной, гостиной и спаленкой, со своим выходом на лестницу. Разделялись с основной квартирой массивной дверью, которую Маша при желании запирала на ключ. Гэндзи, дурачок, всё беспокоился о приличиях, что про Машу дурно подумают соседи, дворник и кто-то из его посетителей, примут за метрессу или содержанку. Представлял всем как «моя добрая з-знакомая госпожа Миронофф», держался подчеркнуто уважительно и даже немного по отечески, но от этого это выглядело ещё большим безобразием, и все только больше шептались да улыбались. А самой Маше, без прошлой московской даже лихости, на удивление было наплевать на мнение других. Считают любовницей Гэндзи — и что с того? Не будут попусту приставать непрошенные кавалеры, которые вызывали бы только липкое чувство отвращения. Первое время Маша вспоминала гимназический французский и много гуляла. Язык, конечно, она впитывала хуже Сеньки: ну так у того талант, утешала себя она, да он и сам весь быстрый, вечно суетится да торопится. А Маша в дороге будто заразилась от Масы: стала медленная, вдумчивая, неторопливая. Спешить было уже некуда — будет, поспешила уже и пожить, и на тот свет отправиться — и что из этого вышло? Потом начала читать — хаотично, что попадалось под руку. Бывало, сядеть с книжкой на набережной или на бульваре с утра, и так и просидит, почти до ночи — ни есть не хочется, ни по более низменной нужде, будто падает в книгу всей душой, а снаружи сидит пустая оболочка. Гэндзи, бывало, все пугался, куда-де она пропадает на целые дни, но потом объяснила — покивал одобрительно: «Читайте, Мария, ч-читайте. Благое дело». Несмотря на некоторую эпатажность гардероба, в Париже на Машу меньше пялились, и вовсе не свистели — одно слово, другая страна. Видимо, и умы другие, и отношение к необычным дамским нарядам проще. Поэтому, когда фланировала бесконечными бульварами и авеню, ловила на себе чаще одобрительные взгляды или даже завистливые. С неодобрением косились только уж совсем пожилые. Во время одного из таких променадов, поздней весной, и произошло событие, которое решило Машину судьбу. Шла она, пожалуй, в одном из самых простых своих платьев — а-ля Мария-Антуанетта. И не платье это вовсе даже было, а так, рубашка с длинным широким рукавом. Рукава на манжетах перетянуты лентами, на талии пояс — широкий, как и было модно. Только никаких кружев, воланчиков не было, да и пояс простой, без бахромы и всяких глупостей. Фасон Маша подсмотрела на портретах казненной королевы, и тут же переделала под себя — без широкого выреза, без сотен нижних юбок. И подходит к ней женщина — маленькая, щупленькая, совсем неприметная — только волосы рыжие, как пожар, и нос торчит. Одета по моде, только во все черное, будто в глубоком трауре. «Стильно», решила Маша. — Мон дьё! — не тратя время на вежливости, воскликнула дама. — Ваше платье — это просто чудо, что такое. Такое простое, но элегантное. И вроде бы не по моде, но выглядит просто удивительно! Умоляю, расскажите, кто вам его сшил? — Я с-сама, — оторопела Маша от такой напористости и даже, как Гэндзи, начала немного заикаться. — С-сама сшила, м-мадам. — Но где же вы взяли выкройки? — не отступала рыжая дама. — Где взяли идею? — У Марии-Антуанетты, — честно призналась Маша. — Просто сделала немного современнее. — Боже, — прошептала дама. — Вы сами сшили такое чудо? Маша кивнула. — Мадемуазель, умоляю, поделитесь выкройками. Я так устала от этих тяжелых, громоздких туалетов, от этих нелепых «голубиных грудок», которые сейчас все носят! Так хочется простое, невычурное платье, в которым будет легко дышать! Ведь, если я не ошибаюсь, для него не нужен корсет? Маша, неожиданно густо покраснев, кивнула. Дама, несмотря на ее натиск, очаровывала искренностью, и Маша, в общем-то, не была против поговорить — тем более, столь явную и бурную похвалу ее наряд вызвал впервые. Закончилось всё тем, что Маша взяла свой самый первый заказ на пошив платья — дама прислала свои мерки и пожелания, выбор ткани и отделки оставила на усмотрение швеи. Работа спорилась, и Маша шила с радостью и каким-то особым рвением — наконец она нашла кого-то, кто понимал ее стиль! А когда пришла пора отдавать платье заказчице, дама приехала за ним сама — и ввергла Гэндзи в форменный шок. Когда примерки, восторги и благодарности закончились, дама улетела так же быстро, как и прилетела, оставив на столе у Маши немалую сумму франков. Тут только Маша и сообразила, что о цене они не договаривались: Маша привыкла не думать о деньгах, спокойно доживая тетушкино наследство в нанятой Гэндзи квартире и питаясь так же за его столом. Гэндзи же, придя к ней, выглядел действительно озадаченным, и, вопреки обыкновению, засыпал вопросами: — М-мария, я, конечно, знал, что вы особа необычная, — начал он, доставив Маше этими словами детское удовольствие. — Но чтобы сама Сара Бернар… Помилуйте, да где ж вы познакомились? И что ей, если это не тайна, от вас нужно? И только тут Маша поняла, где она видела лицо своей заказчицы, все это время казавшееся ей знакомым, а как поняла — так и застыла потрясенно сама, не в силах вымолвить ни слова.