The Flash

Кейдж выдыхает сквозь зубы, тихо выругиваясь себе под нос. Он потерянно глядит на Кенши: его заполненные страхом глаза и руки, вцепившиеся во впалые бока под красной рубашкой, пропитанной потом. Слишком много недосказанностей. Ему противно. До одури противно и душно. Джонни сбегает, пока не поздно.

***

Кейдж просыпается в холодном поту, лёжа на скрипучем от старости диване. Он рефлекторно поднимает с него туловище и усаживается на самом его краю, быстро вздымая грудью. Джонни кратко оглядывается по сторонам, не узнавая комнату, в которой он находится. Ободранные обои на кирпичных стенах, плакат с его лицом где-то в углу, столик в центре помещения с низенькими ножками, напротив которого стоит деревянный комод с квадратной формы телевизором на нём. На столе сверкает полупустая бутылка джина и его кредитка — вероятно, с нулём на балансе. Голова гудит от мыслей. В памяти всплывают образы едва окончившегося сна. Грузные воспоминания режут сердце, а лёгкие будто протыкают обожёнными спицами металла. Он вскакивает с дивана и широкими шагами идёт в уборную, считая их. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Щёлк. Шагов всё так же пять, а тишину, прерываемую парой шлепков ног о пол, разрезает щёлчок выключателя света. Грязный от неперечислимого количества рвоты унитаз приглушённо отсвечивает лунным светом, исходящим откуда-то извне. Кейдж опускается на колени перед ним и, обхватив его за ободок, опускает голову в дырку. Его тошнит. Горло содрогается в судороге, а содержимое желудка исторгается мощными потоками в туалет. Пальцы сжимают края керамики сильнее: настолько, что костяшки белеют, а запястья из-за неестественной позы начинают ныть. В голове вновь предстаёт картина из сна. Джонни лежит в крови на земле: он не чувствует собственных рук, как при сонном параличе, а возле него бездыханным мешком с костями валяется Кенши. Его правая рука пытается двинуться в сторону трупа друга, но изо рта того начинают лезть жуки, а его тело резко охватывается отчаянным пламенем. Кейдж истошно орёт, наблюдая за тем, как Такахаши умирает прямо перед ним, охваченный яростным пламенем, прежде чем очнуться на диване, в старой квартирке на окраине Нью-Йорка. Кадык перестаёт трясти, рвота останавливается. Его хуёвит: ноги дрожат в коленях, упёртых в пол, а руки еле-еле держат его за бортики туалета. Подняв голову вверх и усевшись на пол, он зарывается руками в волосы и набирает воздуха в обожжённые после рвоты лёгкие. Глаза в панике рыщут пятна на потолке, но из-за темноты их не видно. Ему страшно. Ему чертовски страшно без стабильности. Кейдж привык видеть эти тошнотворные пятна жира, сырости и химикатов каждый раз, когда по ночам блевал в унитаз. Кажется, ему отключили свет, ибо он точно помнит, что щёлкнул выключателем, заваливаясь в ванную комнату. Свет не горит. Джонни спутанно выдыхает, выпустив руки из волос. Он двигает босыми стопами, отталкиваясь от кафельного пола и опираясь спиной о стену комнаты. Под ногами сыро: у него текут трубы. Не только в квартире, но и в башке. Заляпанные алкоголем, рвотой и пропахшие сигаретами пижамные штаны с принтом Флинстоунов мокнут у косточек ног, неприятно липнут вокруг худых ног под коленями и на бёдрах, как будто он нассал в штаны. Кейдж откидывает голову вверх, скользит рукой в карман и достаёт слегка сырую сигарету с почти полностью пустой зажигалкой. Он несколько раз крутит колёсико, прежде чем огонь из сопла тонкой вереницей освещает тёмную комнату. Сигарета зажимается меж указательным и средним пальцами. Джонни подносит её к зажигалке, безучастно глядя на неё. Потребовалось с десяток секунд, прежде чем сигарета хоть как-то заполыхала. Кейдж подносит сигарету к сухим губам и с никуда не ушедшей тошнотой вдыхает дым. Рейден без сил падает на землю, тяжело дыша. Джонни стоит возле него, оперевшись о колени. Он чувствует, как его руки дрожат, а глаза мечутся с места на место. Он победил. Клубы дыма жгут горло, режут язык и собирают в уголках глаз Джонни слёзы дискомфорта. Некогда успешный актёр привык курить эти дерьмовые сигареты. Неважно где, неважно как. Джонни привык. Сигаретный дым расходится по горлу, и, пропустив его через лёгкие, Кейдж выдыхает, вместе с этим успокаиваясь. Лю Кан улыбается, показывая белоснежные зубы. Джонни эта улыбка не нравится. В первый день Джонни было особенно херово. Кейдж за час потратил несколько сотен баксов: на разного рода выпивку, дешёвые сигареты из гройссери под домом, в котором снимает квартирку, а ещё на простейшую еду: лапшу и консервы из Севен-Элевена. Ему не было дела до здоровья, жизни или до порядка головы. Хотелось только без вести пропасть, что, собственно, и произошло. Кейджа поздравляют все вокруг — даже побеждённый им ранее Рейден. Несмотря на радость всех остальных, ему эта идея больше не нравится. Помнится, к нему зашла хозяйка квартиры и отчитала как ребёнка за то, что Кейдж тушит бычки об диван. После этого он начал тушить их об себя. Сначала об рубашку, из-за чего на ткани оставались позорные дыры то тут, то там. А затем об кожу, из-за чего Кейдж полушёпотом начинал материться на себя. От радости остальных он улыбается, но глубоко в душе, на подкорке сознания, знает — он не справится. Джонни смотрит на Кенши, и ему кажется, что тот сразу всё понимает. Сигарета тлеет в пальцах, обжигая их. С губ срывается тихое «Блядь», и Кейдж бросает сигарету в унитаз, глядя на то, как сразу за этим из него идёт худой шлейф табачного дыма. Он затянулся всего один раз — нехорошо тратить вещи попросту, теперь ещё и пальцы болят. Поднявшись на ноги, Кейдж сплёвывает в туалет табачную пыль, смешанную с горечью после рвоты, и идёт обратно в жилую комнату, всё так же считая шаги. Щёлк. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шаги — единственная вещь, оставляющая его в более-менее здравом рассудке. Он знает точное расстояние от левого изголовья дивана до малюсенького холодильника в углу комнаты — ровно два. То же самое с уборной и с балконом. Когда на улице становилось особенно холодно и мокро, Джонни десятками минут стоял на балконе и пустыми глазами смотрел вдаль: на живой центр Нью-Йорка, на неоновые огни и тучи цвета индиго, видные из-за кислотного света со стороны города. Иногда он стоит в таком положении, совершенно не двигаясь до боли в теле. В жизни ощущение боли на себе он не припоминал, но от холода конечности ломило, а пальцы ног скручивались в беззвучной агонии. За окном стучат капли крупного дождя, больше походящего на небольшого помола град. Кейджу хочется выйти на улицу, но, выйдя из уборной, он лёг на диван не с привычной ему стороны, от чего сейчас он боится обсчитаться шагами и сбиться с устоявшегося порядка. Всё свободное время Джонни проводит за просмотром фильмов или самокопанием. За тот уже почти месяц, что он тут находится, все его воспоминания и ошибки юности уже давно были разжёваны вечно раздражённым мозгом, а половина кабельного ТВ была просмотрена не впервой. Изредка, когда делать было совсем нечего, а пожирать себя гнетущими мыслями в который раз не хотелось, Кейдж читал. Происходило такое от силы раза два, возможно, три, но никак не более. Он никогда не был человеком, заинтересованным в какого-либо рода литературе. Читал он свои старые сценарии — некоторые из немногих вещей, которые удалось прихватить с собой. Среди этих вещей так же был заряженный тремя патронами револьвер и вторая, идентичная его нынешней, рубашка —абсолютно такая же. И если рубашку он даже не доставал из дипломата, куда он всё сложил, то револьвер изначально лежал за подушкой дивана, на котором он проводил девяносто пять процентов своего времени. В первые дни, проведённые в этой квартире, Джонни не спал. Как сейчас он помнит, как сидел в углу, безэмоционально уставившись в стену. Как крутил барабан пистолета, склонив голову набок, пытаясь разглядеть в стенах на кирпиче что-то живое. И как засунул ствол в рот, зажав металл зубами и после нажав на курок. Вкус пороха ему ещё долго будет сниться в сопутствующих всюду кошмарах — мерзко хрустит на зубах и отдаёт палёной резиной. Лишь после щелчка прокрутившегося барабана револьвера, означающим отсутствие патрона внутри, он очнулся как от транса, опасливо озираясь по сторонам, лишь бы его никто не увидел. Пистолет выпал из рук, а Кейдж закрыл глаза потными от страха ладонями и от бессилия заревел. Первыми, когда он открыл глаза, на обозрение показались тени, в которых он усиленно пытался найти одушевлённость. И в тот момент ему показалось, что они на него смотрят. Смотрят, как смотрел бы на него его злой батюшка после провинности в гараже, абы хуже — в машине. Слёзы тогда не останавливались с добрый час, хотя Кейдж уже давно не вёл счёт времени. У него всё было в шагах: от расстояния до времени на застоявшихся часах в прихожей захолустья, где он поселился. Он сбежал: бросил всех и теперь сидит в углу один, боясь не то что оглянуться по сторонам, но и отцепить от лица длинные руки, вновь припавшие к нему, как к магниту. Джонни сворачивается в позе эмбриона в самом дальнем углу дивана, утыкаясь лицом в колени. Дождь на улице усиливается, а мысли из головы куда-то пропадают, оставляя его наедине с собой. Кейджу такое развитие событий крайне не нравится. Шумно шмыгнув носом, он поднимается с дивана во второй раз за ночь и шаткой походкой выходит на балкон и сразу ёжится, едва ступив за порог. От холода железа под ногами и ледяных капель дождя, лопающихся под давлением его тела, ему мгновенно становится холодно. Он смотрит вдаль: глотает цвета города глазами, вбирает в лёгкие воздух настолько, что его диафрагма вот-вот лопнет, и, закрыв глаза, выдыхает. Где-то там, вдалеке, он раньше жил, когда был маленьким. От воспоминаний о своей юности по спине бегут мурашки, сердце истерично бьётся о рёбра, а кровь как будто густеет. Мелко дрожа, Джонни в последний раз осматривает ночной Нью-Йорк, после сразу заходя обратно в квартиру. Кажется, он настолько замёрз, что даже кости его стали холодными, а зубы посинели. Только сейчас Кейдж заметил, что не посчитал шаги до балкона и обратно. Он сходит с ума.

***

Кейдж плотно сжимает в руках длинную катану, ухватившись за дряблую ручку из дерева красного оттенка. Он смотрит на Такахаши с непередаваемым словами холодом и безразличием. Желваки белым по бежевому выступают у скул, когда Джонни жмурит глаза и, не чувствуя катаны в руках, бросается на Кенши. Его тело с характерным грохотом доспехов бьётся о землю, а сам Такахаши бесшумно выдыхает и, не произнеся ни слова, умирает. Кейдж смотрит на тело друга, на свои руки, на кровь, разлитую везде, подобно бескрайним озёрам в Мичигане, и ему тошно. Кейдж резко просыпается, сразу же наклоняясь к полу и с тихим стоном исторгая желчь в тазик подле дивана. В глазах мутнеет, а руки отнимаются. Его лицо явно опухшее — он чувствует это и без взгляда на грязное зеркало в ванной, забрызганное рвотой и разводами от редких капель воды. Когда горло успокаивается, Джонни, шатаясь, встаёт с дивана и плетётся в сторону ванной комнаты. Он подставляет лицо под струи холодной воды, пытаясь прийти в чувства. Кажется, вода настолько холодная, что его кожа дубеет, а кончики пальцев и вовсе навсегда мёрзнут, бледнея. На улице уже утро: даже сквозь закрытые шторы на большом окне пробивается несколько грустнеющих лучей, больше походящих на ядерных зайчиков. Таких, которые смертельными дугами сметают всё на своём пути, исчезая так же неожиданно, как и появились. Про них он прочитал в какой-то псевдонаучной книжке пару лет назад. Джонни останавливает воду, упирается руками в на вид убитую раковину и смотрит в слив. Он похож на червивый апельсин, одним из которых Кейдж отравился после того, как взял Такахаши на слабо. От знакомого имени мозг раздражается, а имунная система глаз саботирует сама себя. Кейдж грызуще слепнет, а его руки больше не слушаются его. Он поднимает уставший взгляд, смотрит в зеркало и не видит в нём себя. Он видит не Джонни Кейджа, он видит Джонатана Карлтона. Вернее, его крайне побитую жизнью копию, пережёванную дважды, прежде чем рождённую на свет. Родился он три недели назад, бросив Такахаши, и теперь, будучи сыном божьим, страдает. Страдает за то, что сделал. Наверное, Кенши уже давно мёртв, и это бремя, тупейшая вереница вины, всегда будет закреплена за Кейджем. Хочется тишины, но нарастающий шум в ушах лопает его барабанные перепонки, а изо рта вылезают полчища муравьёв. Кейдж сплёвавает в раковину, надеясь выплюнуть свои лёгкие, а ещё лучше — всю грудную клетку, а вслед за ней — чёртов мозг. Снова глянув в зеркало, его охватывает дикий ужас. За ним, в отражении, стоит Такахаши, с пустыми глазницами, сшитыми чёрными нитями бледными губами и разбитым лбом. Самурайские тонкие пальцы держатся аккурат под челюстью, обрамляя шею. Джонни резко оборачивается, но за ним, вместо нечеловеческого образа Кенши, есть только пустующий дверной проход со скрипучей дверью. Сердце бешено клокочет — так же, как после кошмаров. Так же, как после его побега. Так же, как вчера на балконе. Когда Кейдж всё-таки выходит из комнаты, по полу больше не прыгают из стороны в сторону лучи солнца. На улице, кажется, пасмурно, ибо квартира погружена в полумрак. Он потерян во времени, но знает, что больше не сможет провести в помещении наедине с трупом Кенши ни секунды. Джонни хватает лежащие на тумбе с обувью ключи от квартиры и помятое пальто, а потом выходит на улицу. Прохладный ветер бьёт россыпью в лицо, сдувая запутавшиеся волосы назад, как только Кейдж оказывается вне дома. Руки засучиваются в карманы, а лицо инстиктивно прячется в ворот пальто. Он вышел на улицу впервые за несколько недель, больше не в силах находиться взаперти, но тут ему не легче. Ноги зябнут: он всё в тех же заляпанных штанах с Флинстоунами. В уголках глаз скапливается влага, а руки в карманах сжимаются в кулаки. Выдох, вырвавшийся из лёгких следом, больше походит на предсмертный хрип. Жизнь из него утекает меж пальцев, подобно ртути. Ртуть также травит, но в отличие от жизни Кейджа, она ни капли не бесполезна. Джонни знает, как будет чувствоваться пол под затылком, если он решит выстрелить себе в рот. После того вечера с тенями он панически боится оружия, а его револьвер был швырнут куда-то в угол: то ли за комод, то ли вообще под косяк балкона. За спиной Кейдж громко гудит машина — кто-то громко просигналил. Он отрывает взгляд от земли и понимает, что стоит посреди пешеходного перехода, а лужи на земле отражают алой светлынью: на светофоре зажжена самая верхняя лампа — красная. — Блять… — кратко кидает себе под нос Кейдж, перебегая дорогу. Он оказывается перед стеклянной дверью в небольшой магазинчик. Рука в кармане шарится внутри него и нащупывает купюру. Кейдж вытаскивает её и мелко глядит — двадцатка. В магазине пусто. За исключением подростка за кассой и самого Джонни, в нём никого нет. Двадцать долларов оказываются потраченными на бритвенный станок и упаковку лезвий, а ещё мятную жвачку. Джонни зубами прокусывает бумажную упаковку и выхватывает одну из подушечек, мгновенно давя её зубами. Раньше, когда он ещё не жил отшельником, то у него всегда была с собой хотя бы одна упаковка жвачки. Мятной, клубничной или ещё какой — без разницы, главное, что была. Помнится, Такахаши частенько просил у него штуку-две во время тренировок, ссылаясь на то, что его тошнит. И вправду: жевание помогало от рвоты. В этом Кейдж убедился, жуя табак каждый раз, когда его рвало. Воняло жутко, зато потом гортань не болела, будучи исцарапанной желчью. Ноги ведут его домой — Джонни вообще не помнил, где он, но за многолетнюю жизнь в Нью-Йорке актёр худо-бедно, да ориентировался. Сейчас это происходило чисто из инициативы инстинкта самосохранения, но и тот значительно ослабел за последние несколько недель. Иначе Джонни бы не стал совать себе пистолет в рот и надеяться выбить себе мозги на стенку. Ладонь ложится на шаткую дверную ручку, а после давит на неё; Кейдж заваливается в пустую квартиру, едва дверь раскрывается. Он запинается о порог и, блякнув под нос, перескакивает с ноги на ногу, пытаясь удержать равновесие. Выходит совсем плохо: левая путается с правой, и по итогу Джонни незавидно громко падает на пол, выставив руки перед собой. В глазах темнеет. Джонни сидит вместе с Кенши у небольшого озерка, обсуждая один из своих давнейших фильмов. Такахаши сидит совсем недалеко — их ладони почти касаются друг друга на сырой траве, а его мирный взгляд устремлён на профиль Кейджа. Тот улыбается и с явным воодушевлением рассказывает о том, как снёс башку пришельцу. Когда Джонни наконец поворачивается на Кенши, тот слабо улыбается. У него нет зубов. Кейдж озадаченно хмурится, наклонив голову набок. С его губ слетает тихое «Кенши?», после которого тот меняется. Кардинально. Шея нечеловечески изворачивается, язык выпадает изо рта, а вслед за ним голова валится с плеч. Так всегда: каждый раз, когда Джонни снился кошмар — и всегда там был Кенши, — все сначала шло хорошо, начиналось так светло и тепло, что мышцы лица во сне расслаблялись и на потрескавшихся губах появлялось подобие кривой улыбки одними уголками рта. Но позже, стоило только подумать, что все будет хорошо и не придется подскакивать среди ночи, как образ Кенши становился сравнимым с теми трупами и изуродованными людьми, которых ему приходилось видеть за свою актёрскую жизнь. Такахаши пугал — искренне пугал. У него обязательно не было глаз или шея ломалась, или кровь хлестала во все стороны, забрызгивала самого Джонни, а подрывался он, только если сковывающая тело волна липкого страха отступала, позволяя открыть рот в немом вскрике, сделать вдох и уставиться в потолок.

***

Алкоголь расходится по телу шекспирской пьесой: разливается по венам и устремляется в мозг, снимая многовековое раздражение. Да, Джонни не Шаолиньский монах, но, кажется, за свою жизнь он видал в разы больше, чем они. Гордится ли он этим? Ни в коем случае. Не нравится ли ему это? Ему всё равно —он сдался. Эту бутылку джина он вкушает на пару с сухим рамёном уже третий день, и каждый новый глоток ощущается как первый — расслабляет, освобождает мозг от мыслей о Кенши и других. Даже сигареты не так помогают, как помогает старый добрый джин. Кажется, когда он ещё жил в своём особняке, а про существование Такахаши не знал ровным счётом ничего, то пил исключительно вино и изредка жрал водяру, что было крайне-крайне-крайне редким исключением. Как шанс того, что Землю снесёт очередной солнечной вспышкой. На руках появился ещё один небольшой ожог — Джонни снова курил. Жжётся, сука. А ещё у него такими темпами скоро начнётся заражение, поэтому нужно будет хотя бы ополоснуть этих тварей. Не то чтобы он не хотел умереть от заражения — умереть бы он умер, да больно будет. Сухая лапша сыпется из рук, крупными крошками падает на штаны и пол, а специи липнут к трещинам на коже пальцев и застревают под ногтями. Нужно убраться, а то при следующем визите хозяйка опять возмущаться начнёт. Вообще, бабуля, у которой Кейдж снял жилишку на три месяца вперёд, была вполне добродушной и нисколько не злой, просто сам Джонни был искомо капризным. Расточителем по натуре, грубо говоря. До кучи к плачевному состоянию квартиры, на неё ещё и Джонни свалился, переживающий лучшее время своей жизни. Кейдж берёт рюмку с остатками джина кончиками пальцев, поднося её ко рту, а затем запрокидывает голову и в мгновение опустошает ёмкость. Джина больше нет. Джонни встаёт с дивана, грузно вздыхает и, кинув грустный взгляд на происходящее на столе — тотальную ахинею, — плетётся в уборную. Ручка крана прокручивается влево, а затем из него хлещет ледяная вода. Кейдж подставляет под неё заляпанные в приправах руки и ополаскивает их. Жир уходит не без войны — пальцы становятся липкими даже под водой, а кожа неприятно зудит и, вероятно, воняет курицей. Скучающие глаза случайно останавливаются на бордовых отметинах, растягивающихся по длине всей руки. Джонни шумно сглатывает и, зажмурив глаза, подставляет предплечье под воду, шипя от колкой боли. Каждый раз он курит, каждый раз тушит бычки об себя и каждый раз жалеет об этом. Вода грохочет о раковину крупными потоками, и Кейдж слышит только её. Это второй раз за всё время тут, когда он ни о чём не думает. Звонок в дверь расходится в орущей трели, и Джонни поднимает глаза к зеркалу. Он снова не узнаёт себя. Двинув рукой, Джонни выключает воду и вытирает руки о засаленное полотенце. Мозг уже готовится вновь терпеть очередную пятнадцатиминутную нотацию от хозяйки о том, что Кейдж неблагодарный придурок, а потом она как ни в чём не бывало позовёт его выпить чайку со словами: «Не будь для меня чужаком, Джонни. Я женщина старая и вспыльчивая, ты уж меня прости». По крайней мере, так было последние два раза, когда она приходила. Кейдж выходит из уборной, идёт к входной двери и крутит замком над продолговатой ручкой. Когда тот с щелчком проворачивается, Джонни давит на ручку и открывает дверь. За ним стоит женщина лет шестидесяти, с голубого оттенка волосами и старческими морщинами у глаз. Она мирно улыбается и держит в руках тарелку с куском тыквенного пирога — Кейдж узнает этот запах из тысячи. — Ну ты как, родной? — мисс Райли, так звали женщину, предобро улыбается, прикрыв мутные от старости глаза. Она и была владелицей квартиры. — Нормально, — женщина понимающе вздыхает, открыв глаза и грустно закивав головой. Мисс Райли знала о не лучшем состоянии Кейджа — ведь видела ожоги от сигарет на руках и общее состояние квартиры. От того она и была так милосердна к нему, словно мать. — Я пирога вот испекла… — женщина глазами указывает на кусок пирога на тарелке. — Да что-то не свезло, и мороженое всё никак найти не могла, ты же с ним его ешь обычно. И говорю я себе, мол, «так, ну всё, клуша уже совсем всё забыла, сейчас Джонни ещё и без еды останется, как так!», и пошла я, значит, в магазин… Вот такой и была мисс Райли. Начинала говорить об одном, а заканчивала уже о другом. Ей это было простительно — она единственная терпела Джонни, несмотря на его выходки и крайне спорное содержание квартиры. Да и судя по всему, у неё никого больше-то и не было, разве что душка-муж, которого Кейдж видел лишь однажды, когда заключал контракт с мисс Райли. Мистер Райли был, наверное, простодушным старичком, слушающим джаз и разъежающим на своём потёртом от многих лет езды Мерседесе. Не был бы Кейдж в том состоянии, в котором находился сейчас, то познакомился бы со стариком и спросил совета. Тот вряд ли мудрый, просто Джонни нравится слушать истории старых людей — их воспоминания, что ли. — Так к чему я веду, — мисс Райли хлопает себя по лбу, полушёпотом причитая. — Я такого мальчишку очаровательного на улице встретила, а он ещё и тебя, оказывается, ищет! Ну не могла не помочь! — Ищет? Мальчишка? — Джонни в непонимании косится на мисс Райли. Она привела сюда его малолетнего фаната? — Ну, не совсем мальчишка, это я на старость лет брежу уже, не бери в голову, — женщина машет ладонью. — Он сказал, вы друзья старые, я отказать не могла, ты уж прости! По левую сторону от женщины появляется знакомое лицо. И голос — тоже знакомый. И Джонни кажется, что земля уходит у него из-под ног, когда он его слышит. — Давно не виделись, Кейдж.