Семья

Августа просыпается с давящей болью где-то под рёбрами и задушенно вскрикивает, прижимая ладонь ко рту. Дышать нечем, а одеяло мерзко липнет к влажной коже, и Августа трясущимися руками спихивает его с себя. Она пытается убедить себя, что в безопасности, что рядом никого нет, но паника накатывает волнами и стискивает ледяными пальцами сердце. Больно дышать, а сознание отзывается только лишь вспышками чего-то кроваво-красного, и в горле застревает ком. Августа в отчаянии мечется по своей постели, скинув одеяло на пол, и оттого пропускает момент, когда на лоб ложится одна холодная ладонь, а другая прижимает за плечо к кровати. Она открывает глаза, отточенным рефлексом разведчицы и воина перехватывая чужие запястья — и обмирает, узнавая подчеркнутый лунным светом силуэт Отца. — Простите... — голос шелестит, когда Августа торопливо отпускает руки Арлекино и смотрит мимо — в окно, ловит взглядом отблески холодного лунного света на узорчатой раме. Она не говорит, что подумала в первые секунды, что в дом пробрался лазутчик; что сейчас её убьют, поскольку промедление стоит жизни — везде стоило. Отец кладёт ладонь на щёку, заставляет взглянуть на неё. Августа заглядывает ей в глаза — чёрные, с алыми крестами зрачков, — и не видит в них ни гнева, ни раздражения. Только бесконечное спокойствие и понимание. Большой палец смахивает со скулы слезу, и Августа хмурится — неужели всё же заплакала? Отец недоумённо приподнимает бровь. — Я не должна... — начинает Августа, но Арлекино прикладывает палец к губам — в её взгляде читается тёплая, почти материнская мягкость, несмотря на то, что щека Отца всё ещё в крови — очевидно, чужой. Чёрная ладонь накрывает глаза, лишая Августу возможности смотреть — уязвимость перед Отцом очевидна, но бежать не хочется. Ушей касается тихий, едва слышный напев, и она закрывает глаза и сама — привычная темнота обступает со всех сторон. Слух обостряется, и теперь мягкий голос Отца проникает глубже, убаюкивая. Ласковое напевание колыбельной без слов переносит в далёкое прошлое — когда она была ещё ребёнком, когда кошмары бездомной и приютской жизни всё ещё преследовали её. Августа выросла — выросли и кошмары, пусть сейчас она чувствовала в себе больше сил, чтобы справиться. Но что-то осталось ещё оттуда — бережные, почти материнские поглаживания по волосам, глубокий и завораживающий голос Отца, поющей колыбельную. Тогда — маленькой девочке. Сейчас — взрослой девушке. Это возвращает в детство — в безопасные его годы, когда она наконец попала в дом Очага, где обрела семью. Августа дышит ровно, медленно проваливаясь в дрёму под звуки знакомого певучего голоса, но чувствует, как плавно пропадает давление ладони, как одеяло укрывает её плечи, и как Отец заботливо подтыкает его — чтобы было теплее. Слышит в полузабытье, как шуршит свёрток, оставленный рядом с подушкой, и как притворно строго звучит полуприказ-полупросьба: «До утра не трогать». До утра Августа спит спокойно.