Семья

Августа снова встаёт в стойку — ноги на ширине расправленных плеч, левой рукой держит лук посередине, пальцами правой — стрелу и крепко натянутую тетиву. Дыхание глубокое и размеренное — что толку от правильной хватки, если состояние не то, если к выстрелу не быть готовой? Что толку от всего этого, если в решающий момент рука дрогнет? Если стрела сорвётся? Если не будет второго шанса? Она смотрит на тренировочные манекены, нашпигованные стрелами, будто ёжи — иглами, и щурит глаз, целясь в грудь одного из них. Тетива поёт, вновь впиваясь в пальцы, и Августа выпускает стрелу. Та со свистом пронзает воздух — и цель. Наконечник ещё несколько секунд дрожит и наконец замирает. Августа молча смотрит на израненные пальцы и цыкает — кажется, переусердствовала. — Августа. Августа быстро прячет лук и окровавленную руку за спину и поворачивается на спокойный голос. — Отец, добрый вечер. Арлекино щурится — точь-в-точь как сама Августа несколькими минутами ранее — и плавно подходит ближе. Она смотрит изучающе, оценивая внешнее состояние, молча протягивает ладонь и большим пальцем стирает с щеки Августы капли крови. Тонкие брови Отца сдвигаются к переносице, когда она так же молча протягивает к ней вторую ладонь. Августа молчит и смотрит — глаза в глаза, не отрываясь, пытаясь прочитать чужие эмоции. «Отец» приподнимает бровь, но не торопится что-то говорить. Но смотрит уже с едва ощутимым недовольством на практически всегда безэмоциональном лице. — Руку, Августа. Покажи мне руку. Августа дёргает уголком губ в таком же неудовольствии, но показывает израненные пальцы и глядит исподлобья. Отец мрачнеет, но касается бережно, подносит ладонь чуть ближе к лицу, разглядывает ранки, а потом переводит взгляд на Августу. В чёрных глазах с косыми крестами вместо зрачков мелькает сочувствие. Но говорит Отец спокойно, и если бы Августа не знала, что на самом деле та привязана к своим «домашним», то могла бы счесть это равнодушием. — Для чего это, Августа? — Тренировки, — бурчит она, опуская взгляд, будто нашкодившая девчонка, хотя ей уже давно не шесть и не восемь — все семнадцать. — Я хочу быть идеальной. — Я не требую ни от кого из вас «идеальности». Я думала, ты это поняла ещё тогда, когда оказалась здесь. — Отец извлекает откуда-то из карманов бутылёк с мазью и бинты и так же спокойно обрабатывает руку Августы, цепко удерживая её в своей по-аристократически тонкой ладони. Августа морщится, когда ранки начинает щипать, но терпит. «Отец» косится на неё и дует на пальцы. — Не молчать. — Это необходимость. — В причинении себе боли? — Арлекино начинает бинтовать каждый палец по отдельности, больше не глядя на неё. Августе, если честно, и без того хватает ауры безмолвного недовольства, чёрной тучей нависшей над ними. — Нет, но... — Никаких но. И никаких тренировок, пока пальцы не заживут. Я ясно выразилась? — Да, Отец. — Вот и славно. Арлекино по-матерински нежно целует её пальцы, смягчившись, и Августа прикрывает глаза в ответ на этот жест, чуть притираясь щекой к ладони. — Иди отдыхать. Ты хорошо поработала, Августа.