Сквозь снег и пепел

      Облепиховый свет растопленным маслом льется из хрустко ощерившейся корявыми клыками прогоревших поленьев, изгрызенной дымом, грозно гудящей кракеновой пасти огромного очага. Плещет о стены, пятнает косыми тенями раскрасневшиеся от жара, мяса и вина лица. Оседает на лбу опалово бесцветными, росисто прозрачными бисеринками пота.       Санса вспоминает отцовские пиры. Громогласные и удалые, звенящие песнями, грохочущие хохотом, трещащие бранным хвастовством.       Вспоминает и тот, последний — еще и двух лун не минуло — горчащий пережитым ужасом и утратами, рвущий слух погребальной тишиной, странный, почти неуместный пир после битвы с теми, пришедшими.       Осторожно взглядывает на сидящего поодаль, все такого же прямого, будто аршин проглотил, невозмутимого, залитого мягким нарциссовым сиянием, безупречно статного лорда Мормонта. Нового господина Винтерфелла. Нового хранителя Севера.       Его не было на том пиру. Он истекал кровью на соломенном тюфяке во внутренней галерее замка, превращенной Сэмвеллом Тарли в некое подобие лазарета. Санса узнала его, когда заглянула проведать раненых (ей казалось, таковы ее обязанности как хозяйки, и мама поступила бы именно так). Предложила перенести в отведенные ему покои, но Джонов друг замахал руками. Ни в коем случае, его и на бок-то перевернуть нельзя, еле сюда дотащили! Она не стала спорить.       «Боюсь, леди Санса, до утра он не протянет», — в ровном голосе Сэмвелла не было уже ни волнения, ни грусти, ни даже сострадания. Только усталость.       Она невольно огляделась. Просторная галерея казалась тесной, забитой до отказа — тела, тела, перебинтованные, окровавленные, неполные.       Санса сглотнула в горле комок.       «Я помогу вам».       Не дожидаясь согласия или разрешения, присела на корточки, звякнула кувшином, плеснула воды на тряпицу. Нагнулась ниже, стирая заскорузлую исчерна-бурую корку со лба и рифово острых, резко белеющих в полумраке скул — рыжеватая щетина царапнула запястье. Отозвавшись на прикосновение, он метнулся, и Санса машинально, вспомнив слова Сэмвелла, удержала его свободной рукой, стараясь не задеть повязки и подспудно боясь, что ей не хватит сил справиться с таким большим и крепким воином, даже без доспехов напоминавшим несгибаемый, мощный утес.       Она обернулась за поддержкой, но добряк Тарли уже хлопотал над кем-то в дальнем конце галереи.       Могучее плечо под ее пальцами судорожно вздергивалось, обжигая угольным жаром. Голова мотнулась в сторону, отрывисто и резко, натягивая синеватые жилы на шее прочно, словно канат — еще миг, и порвется. Не зная, как его успокоить, Санса отложила тряпицу, прижала ладонь к его макушке, тихонько пропуская пряди бледно-янтарных, кое-где перевитых серебром волос между фалангами — инстинктивно и безмысленно, почти безотчетно следуя какому-то плавному, ей одной слышному ритму, будто перебирала струны лютни.       Рыжие ресницы дрогнули, но он не открыл глаза. Лишь белесо тонкую, истресканную нитку губ разорвало песочно шелестящим, едва различимым, как-то по-змеиному прошипевшим словом.       Кхалиси…       Санса не знала, что это значит. Но слышала, что он обращался так к своей королеве.       Сама не понимая, зачем, она осторожно скользнула ладонью вдоль иссеченного старыми шрамами предплечья, нашарила пальцы, сухие, горячие — словно насквозь прогретая солнцем кора старого дерева.       «Тише… — шепнула в самое ухо. — Я здесь. Я с вами».       И облегченно выдохнула, глядя, как кинжально узкое лицо становится спокойным, почти безмятежным.       Толстобокие свечи рыдают воском, блуждающими огнями перемигиваются из вылизанных шелковично шершавым, чернильно кромешным языком стылой зимней ночи углов. Кремнево суровые лица северных лордов багровеют еще сильнее, почти до клюквенной яркости, с каждым новым кубком.       Санса невольно ежится в прелой духоте переполненного зала.       Еще утром ей казалось, что за свою, недолгую в общем-то, жизнь она перенесла уже так много, что готова ко всему. Но от одной мысли о многоруком, густо дышащем винной кислятиной, пересыпающем похабные песни скабрезными шутками, смачно раздевающем ее десятками сальных взглядов и бурно волочащем в брачные покои, осоловелом людском потоке в глотке нестерпимо скребет тошнотой.       Она вздрагивает, но скорее от неожиданности, когда лорд Мормонт, нагнувшись, приникает низко, почти задевая губами ее щеку.       — Ступайте к себе. Пока сир Давос отвлекает их контрабандисткими байками, вас не заметят.       Не успев подумать, она подчиняется. Украдкой выскальзывает в спасительно зияющую прямо за ее креслом дверь для прислуги. Едва не натыкается на громадное блюдо с чем-то дымящимся, плавно плывущее навстречу, видит округлившиеся глаза конопатой кухонной девчушки, торопливо прижимает палец к губам. Но не оглядывается, уже нащупывая мыском нижнюю ступеньку черной лестницы.       Хозяйские покои встречают теплом натопленного очага, но тут оно другое — спокойное и уютное. Тихое (пьяный гомон если и долетает сюда, то совсем чуть-чуть, еле слышным переливчатым рокотом, словно дальнее море). Домашнее.       Темные доски пола знакомо всхлипывают, когда Санса неуверенно делает шаг к широкой и низкой родительской кровати, застеленной пушистыми шкурами. Она почти привыкла к этой комнате, радуясь, что Рамси Болтон предпочитал жить в другом крыле, но на какой-то миг снова чувствует себя ребенком и ждет, что вот-вот откроется дверь — и войдет мать, ласково улыбнется и чутка пожурит за то, что прибежала без спросу.       В голову не идет мысль о том, что теперь это — ее ложе.       Ее супружеское ложе.       Санса снова слышит мать, ее мягкий голос, журчащий беспороговым и чистым лесным ручейком.       «Когда я стала женой вашего отца, между нами не было любви. Мы строили ее вместе, годами».       Старшая дочь слушала почтительно, но не верила.       Как не похожа была история Кейтилин Старк, обещанной одному жениху, но вышедшей за его брата, которого совсем не знала, на те прекрасные, полные страстей и возвышенных восторгов рыцарские романы, которые Санса глотала взахлеб, суматошно скача по страницам, притаившись на чердаке среди пыльных мешков с зерном или в укромном уголке за конюшней, где ее точно не хватились бы.       Как не похоже это было на ее мечты о юном белокуром короле, что посадит ее на трон рядом с собой, назовет своей дамой и будет верен ей до конца дней.       Как не похоже это на ее собственную, настоящую жизнь, научившую шарахаться от мужских прикосновений, съеживаться под излишне пристальными взорами и с зябкой брезгливостью ощущать, как на коже изжелта-синюшными лепестками и сочно-алой брусничной россыпью зацветают воспоминания.       Санса неуклюже переминается на месте, не зная, что делать. Родительская кровать растет, будто поднимающиеся дрожжи, заполняя всю комнату, полновластно тесня по углам нехитрую обстановку — каменный очаг, стол и стулья, несколько сундуков, не оставляя других образов и мыслей.       С того дня, как ей объявили о предстоящем браке, и до этой минуты Санса ни разу не думала о лорде Мормонте как о муже.       Она комкает узорный рукав, и под пальцами оживает ощущение тяжелой, горячей и сухой, словно выжженной южными песками, загрубевшей ладони.       В нем нет ничего отталкивающего. Его, вероятно, даже можно назвать привлекательным. Но легко ли за внешностью различить истинную суть? Сансе до сих пор это не слишком удавалось.       Раздумчиво перебирая в памяти все мгновенья этого дня, скрупулезно раскладывая их, точно мотки пряжи перед вышиванием, по цветам, она чувствует, как странно и непривычно перехватывает дыхание — будто вновь оказалась под его ослепительно светлым взглядом, как тогда, на церемонии возле чардрева. В незабудковых глазах, соколино острых и головокружительно ясных — как и в глазах всех тех, кто побывал на прогоревших останках Королевской Гавани, даже Арьи — еще оседает вязким дымным маревом сизоватый пепел безнадежности. И все же в них нет той остекленевшей пустоты, которая так пугает Сансу во взгляде ее кузена-короля. Из-под бледно-янтарных ресниц льется тепло — как лазурные воды южных морей, как безоблачный летний полдень. И пусть она плохо разбирается в людях, но ей хватило нескольких секунд, чтобы это ощутить.       То же тепло — спокойное и ровное, словно от домашнего очага — было в его голосе, когда он обращался к ней. Сансе кажется, она может по пальцам пересчитать слова, сказанные им сегодня, но ни одно из них не всколыхнуло в ее душе ни тревог, ни сомнений. Вот разве что…       Ступайте к себе.       К себе, а не — к нам.       Санса неуверенно оглядывается на дверь, но та затворенно молчит, лишь смутно угадываясь в косовато заштрихованном тенью дальнем углу.       Свечи рыдают воском в бесцельном ожидании.       Конечно, новый господин Винтерфелла едва ли захочет ночевать внизу. И он совершенно не пьян. На пиру Санса исподтишка наблюдала за ним и знает: он почти не притронулся к своему кубку, как и она сама. И ни разу не взглянул туда, где сидела его королева. А ведь в свой первый приезд сюда в свите законной наследницы железного трона он не сводил с нее глаз. Впрочем, это было до того, как их замело седым пеплом Королевской Гавани.       Санса теребит шнурок вышитого рукава в бесцельном ожидании.       Время отстукивает секунды искристыми снежинками, бьющими в низенькое окно.       Лорд Мормонт старше, чем был бы сегодня отец. Но он не ветхий старик и, конечно, как всякий мужчина, хочет наследников. Санса хмыкает в горьком понимании. Отныне весь Север, да что там, все Семь Королевств будут с хитрым прищуром следить каждый их шаг, затаившись, выжидая удобной возможности. И лишь от нее зависит отвести удар, родить ребенка, который в свою очередь станет хранителем или, как она все еще надеется и как смутно пообещал ей Джон, даже королем Севера. И она готова к этому. Должна быть готова.       И все же внезапно рвущий тишину негромкий стук в дверь заставляет ее вздрогнуть.

* * *

      Сумеречный извив коридора уводит за угол и безнадежно утыкает в глухую стену.       Джорах хмыкает себе под нос — без раздражения и досады, скорее с легкой насмешкой над собственной бестолковостью.       Он сумел улизнуть из пиршественного зала как раз когда сир Давос в самых ярких красках, на какие только был способен, живописал ревущий разъярившимся львом, вздымающий до кромешно почерневшего неба соленые буруны размером с кита, неудержимый и безжалостный шторм, что раскрошил его утлую лодчонку в щепки, — к вящему восторгу захмелевших слушателей.       Но Джорах не учел, что совсем не знает замок — в том, что не касается его фортификационных особенностей. Накануне битвы с иными он был занят чем угодно, только не поисками хозяйских покоев. И уж точно не мог вообразить, что однажды сам станет тут хозяином. Господином Винтерфелла.       Без особой надежды сворачивая на новой развилке в показавшийся чуть более освещенным плавный загиб, он думает, что, пожалуй, не стоило соглашаться. Впрочем, разве у него был выбор?       Сизоватый пепел блеклыми, воздушно пушащимися сугробами лежал на угольно черных, корявых, как изгрызенная корка, остовах дворцовых стен. Шелестел, будто прелые листья, под ногами. Взвивался легкими голубиными перышками в налетавших порывах ветра, мешаясь с кромешно искристой золой и плавно оседая на дотлевающие последними изжелта алыми язычками угли. И не таял.       Посреди этой белесой пустыни причудливо щерился коваными драконьими клыками железный трон, словно остробокое, тяжколапое, обманчиво молчащее чудовище.       Джорах споткнулся на последнем шаге, тяжело звякнув перевязью и ощутив, будто сквозь сон, как стальные ножны садняще ударили в раненое бедро. Теснясь и налезая друг на друга, образы, звуки и запахи сожженной Королевской Гавани сплетались причудливым продолжением лихорадного бреда — и на какой-то миг он почти поверил, что все еще мечется в жару на соломенном тюфяке где-то в нижних покоях Винтерфелла, а вокруг хлопочет неугомонный добряк Сэмвелл Тарли. И, во имя богов, он отдал бы все, чтобы это было так!       Но реальность обступала его неумолимо и плотно, искрошенными надломанными костями обрушившихся сводов и галерей, скрюченными сухарями обугленных тел, полупридушенным, но отчетливым, рвущим слух хрипом погребенных под завалами.       Такой же реальностью была и она. Ивово тонкая, фарфорово невесомая девичья фигурка на троне.       Он скакал день и ночь, осоловело навалясь на луку седла, обмотав поводья вокруг запястья, до судороги, до треска в костяшках вцепившись занемевшими пальцами в гриву коня, чтобы не упасть, — и думал лишь о том, как увидит ее.       Но в этих горчаще седых, нетающих снегах он не мог поднять на нее глаз.       Ее голос — как прозрачная стылая прорубь, чеканил слова с неколебимой уверенностью и морозно-жгучим равнодушием.       «Сир Джорах, вы заслужили награду за вашу долгую и преданную службу. Убеждена, что в качестве хранителя Севера вы сможете обеспечить верность этих обширных краев короне. А его величество с радостью отдаст вам руку своей двоюродной сестры».       Ему казалось, что глотку сдавило исполинской кольчужной рукавицей — ни вздохнуть, ни вымолвить.       Он кое-как поднял подбородок — лишь затем, чтобы встретить затканный пеплом, совершенно пустой взгляд нового короля.       И все же Джорах улучил мгновенье, застав его одного в каких-то причудливых, словно рожденных кошмарами воспаленного мозга, засыпанных пеплом, обглоданных огнем руинах, еще вчера служивших роскошными покоями.       Неуверенно сделал шаг к ссутулившейся возле чернильно измазанного золой оконного переплета невысокой, коренастой тени, поклонился, почти не морщась от обморочно влажного, тошнотворно хлюпнувшего ощущения вскрывшихся ран, произнес: «Ваше величество…»       Тень в оконном пролете не шевельнулась.       «Я еще не коронован».       Джорах машинально стиснул ладонью рукоять меча, как привык делать в минуты растерянности.       «Я лишь хотел сказать… милорд… что понимаю, насколько я не достоин вашей сестры. И если вы сочтете это мезальянсом…»       Джон Сноу смотрел сквозь него.       «Отчего же? Вы из хорошего рода. Северные лорды знают вас…»       Джорах не удержал невеселый смешок.       «Не с лучшей стороны. Я даже не могу вернуться в собственный дом, меня не примут там после того, как я опозорил свое имя. Леди Лианна Мормонт будет и дальше править Медвежьим островом, это справедливо. Мне нечего предложить вашей сестре».       Словно чуть-чуть оттаяв, тень выпрямилась и даже сделала полшага навстречу Джораху.       «Вы можете предложить ей безопасную жизнь. По нынешним временам это не так уж мало, — на бескровных губах мелькнуло подобие усмешки, но тут же спряталось в кромешно черной бороде. — На долю моей сестры выпали тяжкие испытания. И, пока она остается наследницей Севера, она всегда будет под угрозой, так или иначе. Ее придется выдать замуж. А если так, я предпочту человека, которому могу доверять».       Джорах поймал себя на том, что снова кланяется.       «Милорд, я клянусь, что никогда не причиню вреда леди Сансе, ни словом, ни поступком».       Джон поднял глаза и, казалось, впервые за все это время увидел его.       «Я это знаю».       Ветвящийся лабиринт коридора начинает обретать смутную узнаваемость — словно вынырнув из муторно бессмысленного сна, Джорах осознает себя возле двери, ведущей в комнату, которую он занимал в свой первый приезд в Винтерфелл — не так чтобы очень долго, но вышколенное сознание воина поневоле запомнило путь. И, возможно, не будь эти покои сейчас отведены кому-то другому, он тут бы и заночевал.       — Это крыло для гостей, милорд.       Он оборачивается.       Северный загар — не от солнца, а от ветра (Джорах успел отвыкнуть от него под палящим южным небом), лицо в морщинах, точно печеное яблоко. Взгляд прямой, в упор — конечно, верные слуги Старков едва ли в восторге от того, кто стал их новым господином.       — Благодарю. Признаться, я… немного потерян. Не ожидал, что замок такой большой.       Взгляд в упор. За деланным равнодушием не угадать ни насмешки, ни презрения.       — Вы позволите проводить вас в хозяйские покои, милорд?       От таких церемоний он тоже отвык за годы своих скитаний.       — Если вам не трудно… — он вопросительно тянет последний слог, тоже глядя прямо в глаза, по-северному светлые и холодные, стыло сверкающие на стариковском лице, как звезды на дне колодца.       — Вейлин, милорд.       Они возвращаются в сторону пиршественного зала, петляющими переходами и галереями — пьяный гомон постепенно растет, будто усиливающийся шум в ушах, но снова затихает усмиренно, когда очередная тонущая в полутьме лестница остается позади.       Проводник кланяется — достаточно низко, чтобы выразить почтение, но без подобострастия, и растворяется где-то в необъятных глубинах дома.       Мгновение Джорах медлит, не опуская ладонь на кованую ручку. Потом сжимает пальцы и стучит несколько раз — негромко, но отчетливо. И лишь уловив ручейковый девичий голос, делает шаг в растопленным маслом хлынувшее навстречу облепиховое тепло очага.       Санса стоит посреди комнаты — не смущенная, скорее растерянная. Медово-рыжие косы причудливыми узлами сплетены на затылке, темное платье тускло блестит серебряными узорами. Без тяжелой меховой накидки она кажется по-детски хрупкой и беззащитной — ей меньше, чем было бы сегодня его сыновьям, останься они в живых.       Джорах невольно сглатывает в глотке комок. Поскорее перескакивает с мысли.       — Простите, я заблудился.       Блеснув из-под медных ресниц, разливается густой синевой взгляд, шиповниково мягкие губы вздрагивают и резко вздергивают уголки вверх. Не успев ничего подумать, он слышит, как и сам негромко хмыкает, отзываясь на колокольчиковый перезвон ее смеха.       Санса прижимает ко рту лепестково тонкие пальчики.       — Извините меня, милорд, я…       Он чувствует, что еще улыбается.       — Нет, нет, это и впрямь глупо.       С надсадно поющим всхлипом старых деревянных досок под ногами Санса переминается на месте.       — Я могу показать вам замок… завтра… если захотите.       — С радостью.       Медные ресницы дрожат потревоженной птичкой, снова скрывая ослепительную синеву.       — И вы… не обязаны стучаться. Это ваш дом.       — К этому нужно привыкнуть.       Нарциссово высветленный свечами, пеленающе прогретый жаром очага воздух между ними повисает молчанием. Слышен лишь треск поленьев, да мерный перестук снежинок, мушино бьющихся в невысокое окно.       — Кажется, — Джорах борется с почти неодолимым желанием прочистить горло, — пир прошел не так уж и скверно.       Санса откликается тотчас, совсем как после церемонии у чардрева, будто ждала только этих слов.       — Вовсе не скверно. И я должна вас поблагодарить.       — Не стоит. Мне всегда казалось, что не все древние традиции следует чтить.       Пару секунд она недвижима. Но вот дубовый пол вновь всхлипывает — шаг, другой, мягко шелестят темные юбки, и его обдает тонким запахом лавандового мыла. Северная синева захлестывает — без предупреждения, внезапно и с головой, у него невольно перехватывает дыхание. Не в силах ни приблизиться, ни отстраниться, он глядит, как сквозь жасминную белизну девичьих щек едва уловимо и робко прокрадывается румянец.       — Милорд, я… хочу сказать вам. Я сознаю свои обязанности. Как хозяйки Винтерфелла… и… как вашей жены. Я готова их исполнять.       В груди у него словно что-то пережимает. Чувствуя себя косолапым и по-медвежьи неуклюжим, он наконец шагает навстречу, замечая, будто сквозь зыбящуюся маревную пелену, как Санса плавным, тягучим движением тянет вверх округлый подбородок.       Джорах наклоняется, осторожно, боясь встревожить, прижимает по-прежнему стянутые в сухую, тонкую нить губы к резко расчерченному медными дугами бровей молочно-светлому, мраморно прохладному лбу. И выпрямляет спину.       Санса вспыхивает ярче, маково-алым смущением, но глядит удивленно.       — Вы устали, — он и сам почти удивляется беззапиночной невозмутимости собственного голоса. — Это был длинный день. Вам лучше поспать.       Санса багровеет душно, до самых висков.       — Но… как же…       Невольно он ощущает затерявшуюся в колкой щетине улыбку — будто бабочка порхнула среди терновых шипов.       — У нас еще будет время.       Доски пола стонут в изумлении, когда он отходит к очагу, придвигает старое кособокое кресло поближе к дышащей жаром и трещащей осыпающимися углями пасти. Угадывает упершийся ему в затылок северно-синий взгляд. Поворачивается, чтобы встретить его.       — Не хочу вас тревожить. Я прекрасно высплюсь здесь.       — Но я…       Она опускает подбородок так низко, что Джорах видит только прямую и тонкую линию пробора, по краям которого искусной короной уложены медвяно-рыжие косы.       Санса чуть разводит руки в стороны в жесте бесхитростной, почти детской беспомощности.       — Я не смогу это снять.       — О… — до него доходит не сразу. — Да… конечно…       Он не помнит, когда в последний раз загрубевшим, иссушенным южными ветрами почти до песчаной хрусткости пальцам приходилось расплетать причудливую вязь невесомых шелковых шнурков на женском платье. Они путаются и блуждают, неловко натыкаясь на беззащитно обнаженную полоску молочно-белой кожи у нее на шее и ниже, там, где чуть приметно, ракушково выступают первые косточки позвоночника. Под короткими изломанными ногтями возмущенно шелестит дорогой, мшисто мягкий бархат, узенькие плечи вздрагивают, но лишь в первую секунду.       Санса стоит, все еще склонив голову, румянец неспешным клюквенным соком разливается по ушам и шее. Она подхватывает поползшее было вниз платье обеими руками у груди, обнимая себя крест-накрест, шепчет, чуть сбиваясь:       — Благодарю, милорд… Дальше я сама.       Он возвращается к очагу — слишком поспешно, встает лицом к пламени, давит странную, мотыльково легкую, но ощутимую дрожь в руках. И впервые за весь вечер жалеет, что не прихватил с собой кружку эля. Или чего покрепче.       За спиной что-то шуршит, доски пола отзываются на робкие шаги, и наконец тяжко хлопают вспугнутые с места и снова улегшиеся привычно пушистые звериные шкуры.       Стараясь не косить взглядом, Джорах отступает и проваливается в кресло, гадая, как часто сиживал в нем Нед Старк, и вновь с сокрушительной, дух вышибающей ясностью осознавая всю нелепость происходящего.       Огонь саламандровым языком лижет дочерна прогоревшие поленья, пышет таким жаром, что рука невольно тянется к вороту дублета. Джорах отстегивает пару верхних крючков, не решаясь идти дальше, но и не позволяя себе оглянуться туда, где из полумрака неведомым, почти грозным островом проступает кровать Неда Старка. Хозяйская кровать.       — Милорд…       Ушедший в свои мысли, он едва не вздергивается от ручейкового голоса.       — Мне кажется, здесь довольно места.       Ее хрупкая фигурка и впрямь занимает меньшую часть привольного супружеского ложа. Натянув покрывало до подбородка и для верности прижав стиснутыми в кулак — так, что сахаристо белеют заострившиеся костяшки — пальцами, Санса все же отважно делает свободной рукой приглашающий жест. Расплетенные косы тугими медовыми волнами заливают ее плечи.       — Только если это не будет вам неприятно.       Она не выжидает паузы.       — Нет. Не будет.       Но, вернувшись на подушки, тотчас отворачивается. Из-под края пушистых шкур теперь лишь матово сияет темной медью затылок.       Джорах неуклюже выскребает себя из кресла и под недоуменно скрипучее пение половиц косолапит через всю комнату — хозяйский покой в Винтерфелле не велик, низкое дубовое изножье кровати встречает нового господина прежде, чем тот успевает осознать близость. Морщась, но не от подспудно засаднившей боли в ушибленном колене, а от прохватившего снова насквозь, до костей, точно суровая северная стынь, ощущения неловкости, Джорах огибает брачное ложе и в несколько резких, чуть прерывающихся вздохов сбивает нарциссово золотящиеся головки с толстобоких, заплывших бугристыми восковыми слезами свечей. Среди единственно уцелевшего, маслянисто размывающего густой чернильный сумрак, тыквенно рыжеющего отблеска очага пальцы возвращаются к крючкам дублета, окостенелые и негнущиеся, как никогда.       Это совсем не то же самое, что раздеваться в борделе, где отсутствие излишних покровов на девицах не оставляет места размышлениям. Некстати лезет на память нелепая встреча с Тирионом в веселом доме, насквозь пропитанном душными восточными благовониями, не заглушавшими другой, кисловатый и острый до тошноты запах — пота и семени. Лезет мысль, что Тирион — первый муж Сансы…       Наконец выпутавшись из рукавов, Джорах укладывает дублет на сиденье ближайшего стула — годы скитаний, когда у него почти не было ничего своего, приучили его обращаться с нехитрым личным скарбом не то чтобы бережно, но не без некоторого уважения, будто в знак благодарности за верность. Даже странно, что теперь у него будет весь Винтерфелл. Странно и… неправильно.       Худенькая фигурка под пушистыми шкурами все так же недвижима, тусклой медью сияет на подушке затылок, но Джорах поворачивается спиной, прежде чем вылезти из сапогов и распустить завязки на штанах. Непривычными для себя, крадущимися шагами возвращается к этому зачарованному острову — хозяйской кровати, присаживается на край и пару мгновений сидит неподвижно, словно выброшенный бурными волнами на берег странник, уцелевший в кораблекрушении и еще не знающий, чего ждать от неведомой суши — спасения или новых опасностей.       Кое-как выровняв дыхание, отгибает край шкуры и притаившегося под ней вышитого покрывала, укладывается медленно и на самый край, будто боясь столкнуться с внезапно оказавшимся рядом — все-таки слишком рядом — робким, дышащим лавандовым мылом, незнакомым теплом. По-глупому складывает руки на груди, утыкается взглядом в низко, точно грозовые тучи, нависающие темные балки потолка, гадая, уместно ли пожелать доброй ночи.       Полотняные простыни вдруг шелестят совсем близко — Санса перекатывается на бок, светлые глаза снежинково колют ему висок.       — Милорд… если за ночь очаг догорит, наверное, нужно будет позвать…       Он чуть поворачивает лицо в ее сторону, по-прежнему внимательно изучая изрытые трещинами, как старческое лицо морщинами, деревянные перекрестья над головой.       — Не волнуйтесь, я сам послежу.       — Вы, должно быть, отвыкли от нашей северной стужи, пока путешествовали.       Если Джорах чего-то и ожидал сейчас, то точно не этого.       В полутьме он ловит густой синий взгляд и вдруг понимает, что щеки у него вспыхивают сочным крапивным ожогом.       Конечно, он отвык.       Отвык от того, что кто-то говорит с ним — о нем самом. И вообще — говорит. Не о завоеваниях и битвах, не о соперниках и железном троне, а просто, по-человечески.       Отвык от того, как может звучать его собственный голос, когда не выкрикивает приказы на поле боя и не сплетает хитроумную вязь политических соображений на совете.       — Мне и самому так казалось. Но, знаете… Север быстро напоминает о себе.       — Вероятно. Я не могу судить, я почти нигде не бывала. Только в Королевской Гавани… и...       Ручейковый шелест вдруг прерывается, будто от смущения, и Джорах не верит собственным ушам. Неужто она не хочет напоминать ему о недавно увиденном в сожженной столице?       — А хотели бы побывать?       В попытке уйти от прогоркло всколыхнувшихся где-то в изгрызенных едким дымом легких, застящих глаза сизоватым пеплом, нестерпимо душных воспоминаний, он выдает первое, что приходит на ум.       — Сама не знаю. Может быть… Моя сестра Арья отправилась на запад, разведать, что там. Но я не такая, как она. Я всегда была трусихой.       — Неправда.       Нежные шиповниковые губы чуть кривятся в усмешке.       — Вы очень снисходительны. Но вы же были здесь во время битвы… с теми…       — Был. Потому так и говорю.       Санса снова улыбается, но иначе. С благодарностью.       — Сир Джорах… можно вас попросить?       — Конечно.       — Расскажите мне о дальних странах. Не важно, что. Что захотите. Что помните.       — Ну, я… я попробую.       У него под ребрами заканчивается воздух, и нужно сделать паузу, прежде чем попытаться сложить воедино, хоть в какое-то ясное целое, разрозненные осколки своей минувшей жизни, словно битые куски цветного витража, не опасаясь заплутать в причудливых — извилистей коридорных изгибов Винтерфелла — лабиринтах собственной памяти, не спотыкаясь о постыдное и ненужное, не пугаясь своей прямоты и почти не думая о том, что Санса только что впервые назвала его по имени.