Сквозь снег и пепел

      Мучнисто-белая наледь под ногами хрустит, как ломкая слюдяная корка, но он ступает привычно и умело, не оскальзываясь, упругим и легким шагом, и лицо у него того же цвета, что и хризантемно пушистое, искристо рассыпчатое крошево, прогибающее стылой тяжестью головешково черные, узловато скрюченные ветки богорощи.       В индивелой, до костей пробирающей сугробовой тишине чуть приметно слуху, оглядно, как бывалые заговорщики, змеисто шепчутся закатно багровые листья. Она спотыкается. Судорожно взбрыкивающими, как убежавшее молоко, пенистыми клоками в глотку лезет кисловато липкий тошнотный ком — Санса вспоминает, как уже стояла под острогранным плетением этих прелых кружев, в чернично-бархатной мгле, вспоротой саламандровыми языками факелов, и произносила брачные клятвы. Те клятвы зацветали изжелта синюшными, саднящими лепестками у нее под ребрами, растекались по коже солоноватыми брызгами давленой волчьей ягоды. И она вернула их сполна, щедрой пригоршней швырнув сочный всхлип раздираемого мяса и нежный хруст раздробленных костей.       Угадав ее мысль, ее кузен-король, осунувшийся и бескровный, весь затянутый в черное, словно в память о ночном дозоре или в знак траура по своей сожженной столице, чуть сжимает ее заледеневшее запястье крепкой рукой, наглухо спеленутой перчаткой.       Но Санса лишь раздраженно дергает плечом, смахивая воспоминания, как докучливый рой крупитчатых мелких снежинок, мушино вьющихся вокруг. Она сама настояла. И только в этом смогла одержать победу. Никаких брачных пиров на пепелище Королевской Гавани. Она вправе выбирать место свадьбы, раз уж не может выбрать жениха.       Джон глядел на нее потухшими глазами, но в негромком, до неестественности ровном голосе подспудно, едва различимо мерцали раздробленные в прах, истертые до невесомой стекольной пыли ошметки сочувствия.       «Поверь, я понимаю, каково тебе. Но так будет лучше. Тебе нужна опора и защита. А Северу — надежный хранитель».       Санса не удержала ядовито-жалящий смешок.       «Тот, кто будет верен твоей королеве».       «Теперь она и твоя королева».       Жестокая, властолюбивая, безумная королева.       Среди слепящих безупречно-лилейной чистотой сугробов ее ивово стройная, невысокая фигурка — угольные и кровавые шелка — как резкий чернильный росчерк на блеклом саване пергамента. Опоясанная, будто стальной подковой, недвижимым, тесно спаянным — локоть к локтю — строем Безупречных.       Санса не глядит на нее.       Как не глядит в выдубленные студеными ветрами, исхлестанные свинцовыми морскими брызгами, утесово резкие черты северных лордов. Они недовольны. Лакомый кусок уплыл от них, от их сыновей, племянников и бастардов. Но северные лорды всегда недовольны. Они хотят независимости. Санса это знает. И новый король знает.       «Сейчас это невозможно, — его истлевший голос кособокой, ковыляющей тенью стелился за рукой, скользившей по карте. — Север — нить, сшивающая ткань нашего государства. (Интересно, кто подсказал ему эти слова, уж не Тирион ли?) Вынь ее, и все расползется. Возможно, потом. Когда Дени утвердит свою власть…»       «Когда вы утвердите свою власть», — поправила Санса.       Пальцы, замершие над кряжистыми очертаниями горных хребтов в измятом верхнем углу, чуть дрогнули, но Джон промолчал.       Суматошным шахматным промельком взмывает в низко набрякшее седыми тучами, сизовато-свинцовое предвечернее небо гомонливая сорочья стая. Санса радуется, что еще не наползли сумерки и не нужно зажигать огней. А ведь это было так красиво, сказал когда-то Бран.       Последний шаг она делает споро, одним неизящно-широким, безоглядно решительным, словно рушащим за собою мосты — в пекло все! — небрежным мазком, расталкивая коленями тяжелые, налившиеся холодом темные юбки (никаких больше лебединых невестиных одежд), будто переходит студеную горную реку в брод. Не запинаясь, не задумываясь и даже почти не боясь.       Санса делает шаг и наконец смотрит на того, кого мгновенье спустя назовет своим лордом и господином Винтерфелла.       Она не видела его с того для, когда, шатаясь от слабости, пятная выцветшую ткань старого дублета влажными разводами незатянувшихся ран, кровящих даже сквозь тугие повязки, он заполз в седло, по-медвежьи тяжко навалившись на луку и спокойно-плавным, почти ласковым жестом отстранив добряка Сэмвелла, неловко уцепившего его за штанину, уговаривая повременить, пожалеть себя, оправиться… Он смазал ладонью белесо прозрачные росинки испарины со лба, пришпорил коня и помчался в столицу. К своей королеве. Тусклый пепел нетающим снегом еще мелькает в его волосах.       Он стоит, безупречно прямой, широко разведя саженные плечи, и Санса вдруг вспоминает первую мысль, мелькнувшую у нее, когда он въезжал в ворота ее родового замка вслед за Джоном и законной наследницей железного трона: она ни у кого еще не встречала такой осанки.       Короткий бурый мех, обнимающий высокий ворот, льнет к надсеченной заскорузлой коркой старого шрама и дыбящейся узлами синеватых вен мощной шее, чуть цепляет бледно-янтарную с серебристыми промельками щетину на подбородке. Санса чувствует не без удивления, как сквозь хрустальную наледь равнодушия робким подснежником проклевывается злорадное удовлетворение: он не одет в цвета дома Таргариенов.       Неохватный и гладкий, как вылизанный морским прибоем камушек, ствол чардрева меловым утесом высится у него за спиной, багровые листья, растревоженные проснувшимся где-то в промерзлой снеговой колыбели меж недальних холмов ветром, шепчутся безогляднее, звонче. Санса ловит их шелестящий говорок рассеянно, краем уха, уже не пытаясь осмыслить или разгадать.       Санса делает шаг.       Он совсем близко, но, чтобы встретить взгляд, приходится приподнять лицо — в этом есть что-то волнующее и вместе с тем естественное: наконец-то ей не нужно наклоняться к мужчине.       Санса помнит его глаза. Такого же цвета, как кроткие и выносливые северные цветы, бисерными горстями рассыпающиеся по малахитово-мшистой, перевитой паутинковыми стежками папоротника и расцвеченной львино-желтыми, словно вышитыми золотой нитью, узорными головками ирисов, болотистой топи. В первые теплые дни первого на ее памяти лета Санса увидала их в просветлевшей лесной прогалине — и отец сказал, что они зовутся незабудки. Сердце сжимается при этой мысли, но уже не той дыбово-пыточной, нестерпимой, до воя, до зубовного скрежета, до впечатавшихся в ладони ногтей, ошпаривающей болью, как еще совсем недавно. Скорее смирившейся, укрощенной грустью о том, чего уже не вернуть.       Он глядит в ответ, и на какую-то долю секунды ей кажется, что из легких ушел весь воздух, а вокруг нет ни света, ни теней, ни шороха, ни движения. Только небывалая, невообразимая, головокружительная глубина. Не та иниево холодная, похожая на горные озера под зимним небом, что привычно стынет в глазах северян. Другая. Лазурная, прогретая солнцем насквозь, до невесомой прозрачности, как ласковые воды южного моря.       Торопливо, почти испуганно Санса отводит взгляд, чуть споткнувшись о бледно-янтарные ресницы, прямой нос и острую, наискось надсеченную румяным свежим шрамом скулу. Ловит легкую дрожь в уголках губ — улыбка мелькает тонкокрылой бабочкой, мимолетно и чуть приметно, тут же теряясь в короткой рыжеватой бороде. Но Санса уже чувствует, как улыбается в ответ — несмело, почти против воли, и поспешно опускает подбородок.       Тишину рвет пополам тяжелым, хлопающим звуком, будто распластала крыло огромная птица, и Санса не сразу понимает, отчего вдруг стало теплей. Чуть вздергивает ключицы, прянув было встревоженной ланью, когда тонкую полоску обнаженной кожи меж мочкой уха и затылком, где причудливыми узлами сплетены косы, обжигают горячие и сухие, как пропеченная летним зноем кряжистая древесная кора, худые, но сильные пальцы. По плечам мягким гнетом растекается плащ — она и не заметила, что церемония началась.       Санса снова вздрагивает: руку накрывает большая, грубая ладонь — бугристые корки мозолей, скользковатые борозды рубцов — будто окатили кипящей смолой.       Санса не отшатывается, не вырывает пальцы — их уже тесно пеленают воедино с этой незнакомой, непривычной, угольно жгущей, могучей пятерней, и тонкая лента кажется прочнее кольчужной рукавицы, надежнее и неразрывней самой крепкой стальной цепи.

* * *

      Он чуть замедляет шаг, чтобы идти с ней в ногу.       Это так же непривычно, как робкий, едва ощутимый запах лавандового мыла, плывущий в стылом воздухе совсем рядом, как ландышево бледные, стебельково тонкие пальчики, теплом лежащие на рукаве его дублета — он сгибает локоть чуть сильнее, крепче прижимая к себе, когда Санса плавно оскальзывается на затянувшей тропинку искристой и ломкой индивелой корке.       Джорах чувствует ледниково прозрачный, разливающийся густой северной синевой взгляд, упершийся ему в небритую щеку, и встречает его осторожно, чуть искоса, будто боясь порезаться об острые снежинковые края. Но шиповниково нежные девичьи губы вдруг расцветают в полушепоте:       — Благодарю, милорд.       Он отвечает скудным, едва уловимым, почти судорожным движением в самом уголке рта — кажется, за минувшие годы и особенно за последние недели он просто разучился улыбаться иначе.       Санса мягко шелестит юбками в такт его размеренной поступи, и он вдруг ловит себя на том, что когда-то уже вел от разлапистого, гладкоствольного и багроволистного чардрева юную девушку, укрытую его плащом, но не может вспомнить ни каково это было, ни даже ее лица. Со временем оно отцветало и блекло, растекалось талым снегом, рассыпалось каленым песком, истончаясь до хрусткой мотыльковой невесомости, пока наконец не сгорело в слепящем огне первозданной, дикой, хоть поначалу и не ведавшей своей колдовской природы, еще смущавшейся и робевшей, но не признававшей ни законов, ни удержу, неопалимой красоты.       А потом пламя, терзавшее его так долго, выжгло в нем все дотла, оставив лишь белесо-бесцветный, кое-где бугрящийся прогорклыми ошметками растоптанных мыслей и придушенных желаний, иссушенный пустырь, где не будет уже ни дыхания, ни жизни. Только пепел, сизоватыми мушками вьющийся над угольно-черными, как изгрызенная корка, корявыми остовами Королевской Гавани.       — Милорд… — ее голос поет негромко и ровно, мирным лесным ручейком, не ведающим ни подводных камней, ни порогов, но Джорах помнит, какой чеканной твердостью — неколебимей, чем валирийская сталь — звенели ее короткие, точные приказы накануне боя за Винтерфелл. — Я… надеюсь, ваши раны зажили.       Он не знает, как на это реагировать. Он отвык от светских бесед, но это и не похоже на светскую беседу: с прекрасными дамами последствия сражений обычно не обсуждают. А может, он отвык от того, что кто-то вообще интересуется его самочувствием. Впрочем, этот кто-то отныне — его жена. Леди Мормонт.       Он впервые про себя называет дочь Неда Старка этим титулом — и, словно сам поражаясь и до конца не веря, смотрит на нее прямо, в упор, немигающим, почти потерянным взглядом. С какой-то странной легкостью, будто подхватив выпавшее из его ослабевших рук знамя, Санса приходит ему на помощь — ручеек продолжает мерно рокотать, плавно огибая пологие мшистые полянки, расцвеченные ирисами и незабудками, и не встречая препон.       — Вы бились очень храбро. И мы все безмерно признательны вам. Я и мои люди… вернее… теперь это ваши люди…       Ручеек преткнулся о корягу — Джорах останавливается, потому что хочет видеть ее лицо. Оно спокойное и нежное, и одним богам ведомо, какие грозы скрывает зимняя стыль ее небесно-светлых глаз.       — Миледи… — на мгновенье ему кажется, что он отвык и от собственного голоса, загрубевшего, надорванного и сухо свистящего, словно песчаная буря над барханами. — Я знаю, вы не желали этого брака. Но у вас нет причин бояться меня.       — Я не боюсь.       В неспешно оседающих, как винный осадок на дне кубка, штриховатых, ежевично морозных сумерках ее черты все так же ровны и бестревожны. Нет сомнений, хозяйка Винтерфелла прекрасно умеет владеть собой.       — И я… рада, что больше не буду называться леди Болтон.       Даже это сочетание звуков не кривит лепестково плавных очертаний ее рта, ни на миг не залегает складочкой между медово-рыжих, будто одним стремительно летящим, воздушно-четким мазком оттиснутых на безупречно гладком, молочно-светлом мраморе лба, ниточково тонких бровей.       Джорах не удерживает невеселый смешок.       — Вместо этого вам придется носить опозоренное имя.       Крупитчато мельтешащая завязь крохотных колких снежинок между ними сплющивается до инеево-прозрачной, бесплотной кружевной завеси: Санса подступает ближе, почти вплотную, и он только сейчас осознает, что все это время ее по-детски хрупкие пальчики не покидали надежно пригретого укрытия между его предплечьем и локтем.       — Вы благородный человек, милорд. Вам нечего стыдиться.       Он невольно тянет свободную ладонь к горлу, прижимает чуть выше кадыка — ком слишком горький, тягуче саднящий, ни проглотить, ни выплюнуть.       — Ваш отец собирался меня казнить.       Санса чуть поводит стилетно узким плечом, укутанным в плащ лорда Мормонта.       — Это было давно. Не мне судить вас. Если вы и совершали скверные вещи, то, что сделала я, во сто крат страшнее. И во мне нет раскаяния.       Он осторожно переминается с ноги на ногу, будто боясь поскользнуться — или встревожить ее резким жестом, крошечную певчую птичку, зачем-то слетевшую на прогоркло стынущее среди равнодушно молчащих снегов пепелище.       — Вы имели право на месть.       Ткань рукава сползается складками. Рифово заостряются сахаристо бледные костяшки, канатно натягиваются голубые жилки, но тотчас вновь покойно распрямляются под матовым покровом нежной, чуть покрасневшей от мороза кожи, когда Санса ослабляет хватку.       — Вы имели право на ошибки.       Она чуть разворачивается, так что его быстро вскинувшийся взгляд встречает лишь острогранный, будто вырезанный из тончайшего пергамента, девичий профиль на фоне лиловеющего неба.       — Пойдемте, милорд, — говорит Санса, и слова мешаются с загустевающим варевом всполошившихся к вечеру, настойчиво теснящихся поближе друг к другу, дрожжево растущих снежинок. — Нам с вами нужно еще пережить брачный пир.