Сквозь снег и пепел

Но мой закат преобразить в зарю… Кальдерон

      Ей кажется, что колесо времени, кособоко перевалившись за горизонт бруснично-алым, лавово раскаленным, по-зимнему скукожившимся, как сухая апельсиновая корка, шаром и описав не круг даже — какой-то немыслимый, небывалый, тошнотворно головокружительный крюк — вернуло ее назад.       В тот день, когда, нервно сглатывая и пряча трясущиеся пальцы в искристый чернобурый мех, она стояла, неестественно прямая, вытянувшаяся до саднящей боли в отведенных назад лопатках, до наплывной судороги в истерзанных реверансами коленях, подле отца и матери на кое-как утоптанной, местами еще сочно рыхлящейся и пахнущей навозом, щедро раскинувшейся до самых ворот земляной скатерти внутреннего двора, прямо под вороново темнеющими, кражисто ощерившимися выбоинками трещин и истыканными проржавевшими шляпками гвоздей, низко нависшими, будто стылые тучи близящейся ночи, балками галереи, и ждала. Ждала, когда пушинково легкую, невесомо спеленавшую голову тишину разрежет острый цокот копыт, скрипучий стон тяжких железных ободов и все сметающий, спорый, раскатисто ширящийся на выдохе единоглотковый рев. Да здравствует король! Ждала, когда увидит могучего правителя Роберта Баратеона, увенчанного славой и любовью подданных, прекрасную мудрую королеву и, конечно, своего нареченного, тростинково стройного, шелестящего багровыми шелками юношу с волосами цвета льна и ландышево бледным, по-девичьи нежным, словно выточенным из полупрозрачного мрамора лицом.       В тот день, когда в травянисто загустевающем, пряно настоянном на медово-вязкой, полынно дурманящей хмари полевых цветов и душной завязи прелого сена воздухе, впервые, оглядно и робко, словно щупая мысками бескрайний простор, сизовато, как лютоволчья шерсть, дохнуло иниевой стылью.       В тот день, который хотелось бы навсегда забыть.       Она хрустяще комкает в чуть сведенных пальцах узкую пергаментную ленту, расшитую обсидианово-чернильными бисеринками букв, и привычным, безотчетным, резким мазком вскидывает подбородок. Произносит, почти удивляясь беспорогово ровному, ручейково шелестящему течению своего голоса:       — Приготовьте парадный покой. Их величества почтят нас визитом.       — Да, леди Старк.       Едва ощутимо у нее вздрагивают уголки губ, сминая улыбку.       Старые слуги, те, кто выжил в бесконечном кровавом мареве минувших лет и еще помнит ее родителей, по-прежнему зовут ее леди Старк, хотя она уже давно носит другое имя. От этого обращения так веет теплом и надежностью родного дома, беззаботной и беспечальной памятью детства, что у нее не поворачивается язык поправить или одернуть.       — Милорд еще не вернулся?       — Нет, госпожа. Но юная леди Кейтилин ожидает его с минуты на минуту.       Поймав запутавшийся в сети морщин, словно в узорчатой паутинке, ласковый взгляд на загрубелом, выдубленном загаром, похожем на печеное яблоко, лице слуги, она улыбается уже открыто, не таясь. Конечно, дочь с самого утра заняла сторожевой пост на галерее, щуря незабудковые глаза, высматривая сквозь бельмянную снежинковую вязь, плотно заткавшую двор до самых стен и все, что за ними, широкоплечую статную фигуру верхом на громадном угольно-черном коне.       Она и сама бы с радостью разделила дозор, жадно ловя каждый звук, утопая взором в искристой белизне, шатко вскидываясь на мысочки и нетерпеливо впиваясь ногтями в рассохшуюся мякоть вековых деревянных перил. Но у леди Винтерфелла много домашних обязанностей.       В волнистом колыхании опушенных мехом юбок она плывет наверх, по привольно раскинувшимся широким ступеням, осторожно приотворяет дверь и, всего в несколько шагов оказавшись возле распаленно дышащего жаром камина, склоняется к деревянной колыбельке. Чтобы не тревожить, одним лишь взглядом плавно оглаживает чуть насупившийся во сне лобик, пухлые щеки, шиповниково цветущие легким румянцем, — и вздергивается невольно, когда в котеночье теплое, размеренное сопение врезается, прошивая насквозь, словно игла послушно-мягкое полотно, звонкое:       — Мама!       Торопливо обернувшись, она прижимает палец к губам.       — Тише! Разбудите Робба.       Но малыш, накапризничавшийся за льдисто-звонкие, снежно-кромешные предрассветные часы (он всегда засыпает лучше на руках у отца, одним богам ведомо, почему), лишь шумно выдыхает в неосознанном недовольстве и перекатывается на бок. Чуть вздрагивают, не размыкаясь, длинные, плавно загнутые, словно присыпанные медной крошкой ресницы.       Все ее дети рыжеволосые, только у Кейтилин тугие косы — гречишный мед, а у близнецов — бледно-янтарные буйные вихры.       — Мама, — девочка косится на колыбельку и старательно понижает голос, — папа вернулся. Он внизу, говорит с мейстером.       Она чувствует, как внутри нее словно разжимается туго стянутая пружина, и даже убористые обсидиановые бисеринки букв на хрусткой ленте пергамента тревожат уже чуть меньше, чем мгновение назад.       — Хорошо, — говорит она, улыбаясь.       — А старый Вейлин сказал, к нам приедут король с королевой! — встревает голос младшего сына.       Близнецы висят по обеим сторонам от Кейтилин, словно две вызолоченные солнцем груши на ветке, плотно уцепившись за расшитый подол — и кажется, что они отражают друг друга. Сущее наказание для воспитателей: чтобы различить шалунов, неминуемо приходится звать на помощь лорда или леди Винтерфелла.       — Папа не очень обрадовался, когда услышал, — Кейтилин чуть сдвигает медвяные брови. — Почему? Дядя Джон ведь добрый.       Она нежно обхватывает узенькие дочкины плечи.       — Конечно, милая. Ваш дядя Джон очень добрый.       — И хороший король!       — Так мейстер говорит!       Снова гомонят мальчишки.       — Так и есть. Просто ваш отец беспокоится о том, что их величеств нужно принять достойно.       — Я могу помочь готовить покои для королевы.       Безраздумно, почти инстинктивно она прижимает стебельково тонкую фигурку дочери теснее к себе. Вспоминает.       Чуть подрагивающими от усталости пальцами она подняла спеленутый, похныкивающий сверток, опустила на широкие, бугрящиеся мозолями и исхлестанные шрамами ладони, и они тотчас опасливо напряглись, неумело, но бережно прижимая к груди. Замерла, не поднимая глаз, ожидая, что он назовет имя, и чувствуя, как сердце заполошно метнулось где-то в глотке и глухо ухнуло вниз, словно в бездонный стылый колодец, надсадно ударяясь о реберные перекрестья, уже предвкушая неизбежное, неумолимое, бичом стегающее наотмашь сочетание звуков.       Но он произнес другое.       И она снова стала дышать.       — Кейтилин…       — А королева прилетит на драконе?       — Он большой? Он поместится у нас во дворе?       Отражаясь зеркально, две пары одинаковых синих глаз, полыхая любопытством и нетерпением, впиваются ей в лицо.       Когда родились близнецы, она испугалась, наверное, еще больше, чем при появлении на свет дочки. Словно бурные волны горной реки, теснясь и наскакивая друг на друга, лепились в голове картины детских ссор и потасовок, с годами расцветающих кровавым маком междоусобиц. Но лорд Винтерфелла был так счастлив и горд. А Бран только взглянул не нее кромешным, почти беззрачковым взглядом цвета драконьего стекла и сказал: «Они будут преданы друг другу». И, как всегда, оказался прав.       Когда она прибежала к нему, спотыкающаяся, вспотевшая, клюквенно-красная, удушливо захлебывающаяся от обиды и гнева — ее выдают замуж, опять выдают замуж! — он тоже лишь посмотрел и произнес неспешно, раздумчиво: «Ты будешь счастлива».       И, видят боги, она была.       До сегодняшнего дня.