Сахабын

Дышать было нечем. Света не существовало. Локи упорно шёл дальше. Стены и потолок давили на него, впивались в шкуру до самой кожи, да что там, до костей и плоти, до самых кишок. Локи полз глубже. У него была цель. Он был должен. Он… …вывалился в холодное течение, которое сразу попыталось увлечь его, но чудом успел поднять голову над водой и сразу же забил лапами, загребая к берегу. Выбрался, цепляясь за скользкие камни зубами, мокрый, дрожащий и жалкий. Фигуры, стоящие у входа в подземный дворец, смерили его презрительным взглядом и отвернулись. Малый глупый кам был сочтён безопасным и потому не достойным никакого внимания. В другой ситуации Локи бы запальчиво попытался доказать, что на самом деле он ещё какой опасный, но сейчас вёл себя тише воды, ниже травы и просочился меж караульных, как тень тени. Своды подземных дворцов и отчётливо роскошные убранства палат его не интересовали. Тут было, на что поглядеть, но видеть он мог только свою цель. Локи двигался к трону перебежками, то и дело припадая на все лапы, оглушённый и дезориентированный. Пришла запоздалая мысль, что стоило хоть отряхнуться после купания, но тогда он боялся спровоцировать стражников, а сейчас — забрызгать грязью гладкий тёмный пол. Впереди раздался короткий смешок. Чего ты боишься, волчонок? Чего приходить ко мне в волчьей шкуре, раз не тянет по-волчьи жить? Локи отшатнулся, когда голос просверлил его будто насквозь, проникая сквозь темя и лобные доли черепа. Помотал головой. Рухнул вперёд всем телом и опёрся уже не на лапу, а на раскрытую ладонь. — Я шёл к Тебе волком, чтоб добраться к Тебе, о Эрлик-хан. Но я человек. Смех стал тише и одновременно шуршащим, отзывался эхом в каменных сводах и залах. Кам, что был призван лесом и тундрой, кам, что был растёрзан и собран заново, называет себя человеком… — Да, о Эрлик-хан. Я пришёл к Тебе, как человек, и просить пришёл — за людей, для людей. Смех стих, и Локи почувствовал, как по шее скатилась капля холодного пота. Сейчас. Да или нет. Просить… ты пришёл как гость, ты преклонил колено и принёс дары, верно? Локи с трудом подавил рвущийся наружу выдох облегчения. Рано. Он судорожно проверил, при нём ли пояс и сумка, устойчива ли его поза, чтобы можно было их достать, и отнял руку от пола. — Я принёс дары, о Эрлик-хан. Я принёс Тебе… Нет-нет, побрякушки да сладости можешь оставить себе. Ценность и уместность дара зависит от просьбы. О чём ты просишь, сахабын? Руки замерли, не успев даже потянуть завязки. Локи медленно провёл ими вдоль пояса. Интересно, он животом чувствовал, как пульс отдаёт в руки, или же ладонями — как заполошно бьётся его сердце? Он нащупал топорик и вот теперь — позволил себе выдохнуть. Здесь, в этом мире, ничего ненастоящего не оставалось. Раз топор был при нём — значит, и его желание было истинным. Он медленно потянул его из-за пояса, провёл пальцами по лезвию, перехватил за древко. Ладони сразу налились тяжестью, будто свинцом. Локи с невероятным усилием заставил себя не разжать руки, а вытянуть их вперёд, раскрывая ладони. Плечи, локти, упёртое в пол колено и то второе, которым он себя поддерживал, задрожали, заныли, взмолились о пощаде — так велика была тяжесть той ноши, которую он взял, чтобы нести. Слова зато шли легко. И не потому, что Локи продумывал или репетировал их. Он просто слишком давно всё для себя решил. Слишком горячо этого желал. — Я прошу Тебя, о Эрлик-хан, зарыть этот топор. Молчание. — Я несу Тебе, о Эрлик-хан, — продолжил Локи после небольшой паузы, чувствуя, как силы покидают его с каждым мгновением, — весть о том, что народ мой желает этого. Так говорит Север. Так говорит Восток. За меня скажет орлиное перо Владыки Гор, Морей и Звёзд, что дала мне женщина моего народа. За меня скажет воронье перо брата Твоего, что дал мне мужчина моего народа. Так говорит Юг, чья земля открыла мне дорогу к Тебе. Так говорит Запад, чьё закатное солнце вело меня, чтобы я пришёл к Тебе. И земля, и небо, и моря, и реки, и леса, и поля, и от пустынь до ледников, всё, что я видел, взмолятся к Тебе, о Эрлик-хан, лишь об одном. Данной Тебе властью, зарой этот топор. Пустота. Локи не видел больше сводов и залов, не видел подножье трона, не видел широкую, вырастающую будто отовсюду фигуру древнего божества жизни и смерти. Не успел посмотреть, правда ли у него есть длинные усы и рога. Да и кого это интересовало, в самом-то деле? Локи даже своего тела больше не видел. Только топор продолжал мерцать перед ним, окровавленный и грязный. Тяжёлый, отвратительный, мерзкий, ненавистный топор. Что ты отдашь мне за это, глашатай своего народа? Волк внутри заскулил, подумав о запахе палых листьев и свежего ветра, о свободе и о солнечном свете, которых, сколько ни пей, всё равно никогда не напиться, но сейчас — очень хотелось хлебнуть хотя бы глоточек. Рома закусил губу и с досадой вспомнил, что так и не позвонил жене и не рассказал ей о том, как доехали ребята. И родителям. И ещё Максу, Сашке, Даньке Лазареву, Диме, Лере и Стёпе. Локимин. Тот, кто сам выбрал себе шаманское имя, и потому без стеснения называл его людям. Тот самый, что провёл полжизни у ямы в ад, и всегда мечтал её однажды заполнить. Тот, который забыл, как сдаваться и убегать, но зато помнил свою задачу. Живший сердцем и знавший, что у него не осталось ничего важнее. — Всё. Дальше была тьма.