And so long to devotion

Хонджун изо всех сил прибивает Уена к стене, что тот даже тихо охает, прижимает свои губы к его, особо не церемонясь, ухватив крепко за плечо рубашки. Он тут на грани смерти или типа того. Голова кружится словно карусель, но если открыть глаза, то все стоит на месте. Мыслей так много, что кажется они сейчас повылетают из ушей, выльются водянистыми соплями из носа, затопят собой все пространство маленькой комнаты. Однако вместо мыслей из Хонджуна рвутся намного более неприятные вещи. Это случается прямо посреди поцелуя. В одну секунду Хонджун лезет языком в чужой рот, параллельно обдумывая миллион вещей за раз, а в следующую — уже сгибается от кашля. Наверное, Уену со стороны неприятно слышать, как он почти блюет. В прозрачной луже слюны на плиточном полу плавают сгнившие листья. Какие-то цветочные — Хонджун не утруждает себя проверкой на ботаническое соответствие еще с самого начала. Вместо этого он курит; чем тяжелее сигареты, тем лучше, потому что листья сильнее опаляются и дышать легче. Так они быстрее сгнивают, выходят в меньшем размере и не режут горло. А еще на душе становится свободнее. Он утирает рот задней стороной левой ладони, а правой подбирает хрупкую листву. Какие-то листики, совсем маленькие и черные, рассыпаются прахом прямо у него между пальцами — смущающая до дрожи влюбленность, самые нежные чувства, самые робкие слова. Со злобой в сердце Хонджун стремится растереть их в порошок первее всех. На периферии сознание отмечает Уена. Что-то он вроде там делает, может даже говорит, но у Хонджуна мозг все еще плавится, словно сливочное масло на маленьком огне, медленно превращаясь в черную жижу. Наверное, в его легких сейчас такая же ситуация. Кажется, что руки дрожат, но в реальности пальцы спокойны. Фантомная температура тела повышается градусов на двадцать просто так, и по линии роста волос проступает пот. Внезапно Уен оказывается непозволительно близко. Хонджун отчаянно хочет, чтобы его толкнули на пол, положили на лопатки, запретили двигаться, а он бы лишь рассмеялся, ухватился крепко-крепко за Уена и нагнул бы его раком прямо на плитке. Ему хочется взорваться внезапной злобой, агрессией, от которой болят сжатые челюсти и слезы из глаз брызжут. Ухватить Уена за волосы крепче, как тот любит, выломать ему шею, отбивая лихорадочный ритм бедрами. Прямо на плитке. — Кто? — вопрос Уена резко полувозвращает в реальность, как и ладонь на спине, оставляющая горящие следы. Коротко, но емко. — Не важно, — бросает Хонджун, с трудом поднимаясь с колен. Его до сих пор бьет внутренняя дрожь. Уже все совсем не важно. Хоть соври, хоть скажи правду — ситуацию это никак не изменит. Поэтому Хонджун лишь тянет Уена на себя, снова впивается в сочные губы, все такие же сладкие, как и многие разы до этого. Уен поддается. Ему на самом деле тоже безразлично, из-за кого именно Хонджун выкашливает листья; Хонджун это угадывает по поведению. Иначе он бы сейчас не тащил Уена в сторону кровати, попутно расстегивая его рубашку, а сидел и плакался. Прямо на плитке. — Теперь понятно почему от тебя жженой травой пахнет. Уен смотрит на него снизу вверх. У него опять сильно заметные разные веки, отчего кажется, что он немного насмехается над Хонджуном. Рубашка медленно сползает с его плеч, пока он, сидя на кровати, уводит руки за спину, опираясь на них. Его загорелая кожа манит как никогда, грудь вздымается глубокими вдохами, а живот сжимается при выдохах. Это началось в начале лета. Курить Хонджун стал тогда же; с первой сигаретой из него вырвался первый листок, порезав ему язык. Ему пришлось проглотить листок обратно, чтобы не позориться перед своей влюбленностью. Сейчас уже начало осени. Золотые лучи заходящего солнца согревают спальню с окнами на запад, из открытой двери балкона дует приятно-прохладный ветер, обдающий по голым лодыжкам. У Хонджуна весь мир рушится в этот самый момент. — Тебе нравится? — спрашивает он отнюдь не робко. Слово «запах» остается где-то за периметрами разговора, как и остальные слова, пытающиеся проскользнуть сквозь толстые стены разума. Уен лишь кивает. У него мягкая улыбка на лице, маленькая такая, почти незаметная, всегда расслабляющая Хонджуна. Он расстегивает штаны, стягивает их, а Хонджун разбирается со своей одеждой. Его руки слегка трясутся, хотя бояться нечего, дыхание сперто, губы нервно закушены. — Как будто я снова в поле, которое спалил в пятнадцать. Хонджун мычит, соглашаясь, пока стягивает футболку. «То есть тебе нравится быть со мной?» — очень хочется выпалить, но это глупости, совершенно пустая фраза, повторяющая то, что он уже сказал. Ненужное уточнение.  «Вся его жизнь — ненужное уточнение», — думает Хонджун. Точнее, думает какая-то одна его часть про другую, пока третья раздевает тело до конца, а четвертая смотрит, как абсолютно голый Уен раскладывается на кровати. Пятая часть двигает ногами, заставляет делать тяжелые шаги все ближе и ближе. Разрозненный мозг пытается собрать Хонджуна воедино, одновременно с этим усмехаясь мыслям о себе в третьем лице. Так проще: ты не ты, поэтому тебе не приходится сталкиваться с собственными проблемами. Можно убежать как можно глубже от себя. Наверное, Уену со стороны видно, какой он сейчас полоумный. Если так, то Уен умело скрывает свое… свою… свой… свои чувства. На лице у него только страсть, нестерпимое желание, а Хонджуну странно понимать, что кто-то может не притворяться. В данный момент больше всего на свете ему хочется, чтобы Уен его втайне ненавидел. На ум приходит идея, как разозлить его, но вместо этого Хонджун тоже залезает на кровать.  Под прикосновениями ладоней у него чужая кожа, чужие мышцы, чужие кости, чужая душа; когда он чувствует чужие руки на себе, все его тело деревенеет. Раньше было не так плохо. Раньше было хотя бы немного приятно. Сейчас же пульсирующее желание сбежать приходится давить изо всех сил, пока Уен целует его везде, где может дотянуться. Приходится закрыть глаза. Приходится притвориться. Приходится все-таки собрать частицы своего сознания и полностью отделить его от тела. Приходится ничего не осознавать сердцем. Это не насилие над собой. Почему тогда при попытках описать ощущения, именно это слово загорается неоновой надписью в голове? Хонджун готов расплакаться от облегчения, когда у него все же выходит кончить — болезненно и стыдливо. «Наконец это закончилось», — услужливо подкидывает подсознание. Вспотевшее тело теперь полноценно мерзнет от осеннего ветра. Солнце совсем немного выглядывает из-за горизонта мутным золотым диском. Мир больше не рушится, голова не раскалывается на части, мозг не плавится. Момент спокойствия. — Мне нравится быть с тобой, — говорит Уен. Он накрывает оба их тела покрывалом, притягивает Хонджуна ближе, переплетя ноги вместе. На плече одной его руки Хонджун лежит щекой, а другую Уен кладет ему на бедро. Хонджуну страшно открывать глаза, переставать притворяться, принимать реальность. Листья зудят глубоко в груди и грозятся вместе с кашлем вихрем вылететь наружу. — Мне тоже, — тихо отвечает Хонджун. В этот прекрасный момент спокойствия он отказывается врать себе.  Уен целует его нежно в сомкнутые губы. У Хонджуна не выходит держаться ни секундой дольше; он дает себе кашлять, дрожать, пока из него рвется нечто непривычное, распирающее глотку, чего никогда не было с листьями. Присутствие Уена, его тепло и терпение, крепкие объятия, успокаивающие поглаживания — это то, в чем Хонджун нуждается больше, чем в воздухе. То, чего ему так не хватало все то время, что он не был любим. Наверное, Уену очень страшно, даже страшнее, чем Хонджуну. Через минуту Хонджун выплевывает закрытый бутон, весь засмоленный и подпаленный по краям. Из цветоложа вместо стебля торчат тоненькие корни, розовые из-за крови. Хонджун давит бутон в сомкнутом кулаке с такой силой, что пальцы сводит, перетирает хрупкие лепестки в золу, рассеивая по комнате запах жженой травы. Вместе с остатками лета уходит и его безответная любовь. Он позволяет себе насладиться ее последними горькими мгновениями, прежде чем отпустить. Это заканчивается в начале осени.