Обречённый на вечность.

Стремление к единственной приемлемой близости и осознание собственного одиночества сплелись воедино, заставляя его действовать иначе. Алекс принял правила игры. Быстро научился — как. Не задавал лишних вопросов, сдерживал собственные порывы, даже этими пыльными книжками начал интересоваться или, по крайней мере, делать вид. Как бы Ярославу не хотелось, метафизические диалоги в его мрачной гостиной, так и оставались просто фантазией. Алекс, примерь на себя хоть тысячу камзолов, на аристократа не тянул, не отличался субтильностью, а еще имел обыкновение засыпать под философские монологи вампира, чем неимоверно раздражал последнего. Они оба привыкли существовать в одиночку, но пока один стремился к какой-то утопии, другой просто принимал реальность такой, какая она есть. Ярослав избегал людей, не встречал в них понимания и куда больше удовлетворения получал коротая вечера наедине с собой. Для Алекса дело обстояло еще сложнее — находясь на перекрёстке между двух миров, он не чувствовал себя частью ни одного из них. Несмотря на то, что он легко находил общий язык с людьми, осознание их неизбежной смертности не позволяло заводить длительные связи. Себе подобных он практически не встречал, но ведал, что полукровок не любят. Баярунас был ужасным хозяином  —  не прошло и недели, как Алекс это понял. Его особняк хранил в избытке различный антиквариат, драгоценности и пыльные фолианты, но погреб с запасами то и дело пустел. Он мог обходиться без питания по несколько недель, пока кожа не становилась мертвецки бледной, а время сна не увеличивалось до нескольких суток. В какие-то моменты Алекс искренне удивлялся тому, как он дожил до своих лет: убийство считал деградацией, а коммуницировать с местными больницами и торговцами на дух не переносил, не говоря о том, что они имели огромный недостаток  — влачить свое, по его словам, жалкое существование, в дневное время.  Когда Алекс впервые принёс пополнение провизии, Ярослав смотрел на него, как на предателя. Будто бы действительно лелеял надежду на собственную кончину. Он не был удивлен тем, что Алекс не боялся дневного света. Что возьмёшь с полукровки? Он мог выходить, знакомиться, вести полноценную человеческую жизнь. Это раздражало не только любого чистокровного, но и фаталиста, вроде него. А еще напоминало о собственной слабости, мысль о которой косила хуже чумы. Но даже тот факт, что чистокровный пренебрегал новыми благами, не убавлял энтузиазма. Алекс всё так же выходил каждое утро, иной раз возвращаясь глубокой ночью, иной — пропадая на пару суток. Но даже это никак не отразилось на их отношениях. Всё изменилось ночью, которая должна была стать последней. Алекс нашёл его в отрубе прямо посреди коридора, с рассеченным виском и обожжёнными пальцами, которые могли говорить лишь о том, что этот придурок не зашторил окна. — Дыши! — Тело не двигалось. Яр не реагировал ни на какие прикосновения, его диафрагма не работала и лишь по слабо подрагивающим ресницам можно было надеяться, что точка невозврата еще не пройдена. — Чтоб тебя, ветхий кусок античности! — Алекс уже не понимал, где заканчивается злость, а где начинается истерика. Впервые в жизни нашёл себе подобного, а тот решил откинуться. Классно. Кайфово. Охуенно блять. Он подносит свежедобытый бутылёк с кровью к губам, но Яр даже не реагирует. Раньше, как бы он не вертел носом, но хотя бы его ноздри предательски подёргивались, стоило учуять живительную влагу. — Четвёртая отрицательная, между прочим, твоя, блять, любимая, — пытается шутить, а глаза невольно наполняются слезами. Его самого трусит. Мир, некогда кажущийся ему чем-то интересным, меркнет в мгновение. И когда он успел привязаться настолько, что всё остальное потеряло смысл? Что-то нужно было делать. Что-то определенно нужно было делать. Но что делать, когда твоя единственная идея кажется по-идиотски наивной? Он опрокидывает в себя бутылёк сам и этих пятидесяти миллилитров хватает ровно для одного хорошего глотка. Слишком много для одного приема за раз, но ничего лучше для подстраховки он не придумал. Перечный нож в кармане кожаной куртки оказывается как нельзя кстати. Алекс не думает, он просто берёт и рассекает бледную кожу запястья, напрочь выбросив из головы любые предохранители. Тёмно алая кровь струится по его венам, но не успевает даже испачкать пол, как Алекс затыкает нос чистокровного, утягивая второй к себе на колени и заставляя принять максимально безопасное положение. Рот так и не открывается. Никакого, блять, инстинкта самосохранения. — Твою мать… — Алекса трусит сильнее и он резко всасывает собственную кровь губами, втягивая столько, сколько получается, пока скулы не побелеют. Он не имеет права сдохнуть. Никакого сучьего малейшего права. Опуская ладонь на затылок вампира и приподнимая его, чтобы тот наверняка не подавился, Алекс накрывает губы своими, вливая кровь в чужой рот порыв за порывом. Ощущение времени размывается, его откровенно колотит, но когда он в третий раз тянется к запястью, губы Ярослава начинают шевелиться: тонкий длинный язык медленно очерчивает уголок рта, слизывает остатки крови с клыков и тёмные ресницы пару раз вздрагивают, медленно открывая глаза и позволяя увидеть расширенные до краев чёрные зрачки. Алекс никогда не видел его таким: необузданным, настоящим. Они так и смотрят друг на друга с несколько минут — всклоченный спаситель и незадавшийся самоубийца, теперь уже куда больше походящий на хищника, нежели на жертву. По окровавленным губам Ярослава лениво скатывается струйка крови, прежде чем он обретает способность к внятной речи, прорывающейся сквозь хрип: — Что это вы такое исполняете, Александр? Алекс и сам не понимает что он делает. Но если и херню, то на редкость эффективную. — В кино видел. — Где?..