setting fire to our insides for fun

Его прозвали Красной Шапочкой. Когда он снимал рыцарский шлем, длинные и черные его волосы оказывались обагрены вражеской кровью. Его клинок не знал пощады — каждый взмах непременно отнимал чью-то жизнь. Его имя вселяло страх и панический ужас в любого, кто когда-либо слышал его. Имя Чон Уена — Красной Шапочки — было хорошо известно даже на материке. О нем ходило множество слухов и легенд: от жестокого сиротского детства до излишней кровожадности в постели — так народ пытался объяснить его холостое положение. Уену не было дела до сплетен. Он уже зарекомендовал себя, как ожившую легенду — этого ему было более, чем достаточно. Был ли он счастлив? Нет. Он просто занимался своим делом. Он просто делал то единственное, что умел. Далеко идущая впереди него слава, конечно, льстила, но она не была самоцелью. Уен уже давно позабыл свою цель — если она вообще когда-то существовала в этой бренной жизни. Он регулярно ходил в церковь. Слушал музыку. Молился Богу. Просил о вечной жизни для себя и своих почивших родственников. Только там, в таинстве сумрачных сводов, потерянный среди бесконечных тем мотетов, он чувствовал себя хоть немного живым. Там — и на поле битвы, когда клинок свистит, подобно ветру, а вражеская кровь льется горной рекой — когда смерть близка к нему, как никогда. Однажды ему в поместье доставили анонимное письмо. Ни подписи, ни фамильной печати, обычный простой сургуч — ничего. Некому было писать ему письма. Чон Уен лично об этом позаботился. Он нахмурился, вскрывая печать. Когда его глаза коснулись первой строки прованского письма, его брови поползли наверх. «В тени раскидистых деревьев, Средь шелеста лесных дубрав Я, безымянный песнопевец, Усладой упоен одной. Не радует мирской покой — К чему мне нивы золотые, Коль не услышу Ваше имя? Я был заядлым книгочеем — Был интересен крах держав, Их незабвенное рожденье. Но сам я стал, как тот хромой, Когда из головы долой Исчезли мысли все мирские, Оставив там лишь Ваше имя. Я Вас встречал всего лишь мельком, И Ваш клинок был весь кровав. Но лик... Он был настолько светел, Что был единственной звездой, Сиявшей на небе ночном. С тех пор я словно бы в пустыне, Где мне вода — лишь Ваше имя. Шепчу в бреду я: Чон Уен. Моим ты был бы господином. Моя любовь неугасима.» Далее ровный и аккуратный почерк разом мельчал, словно автор извинялся за свою чудесную канцону уже в прозаическом тексте: «Каждую заутреню, обедню и вечерю я пою Господу Богу о трех вещах, во имя Святой Троицы: за благополучие всех людей, которые жили, живут и будут жить на этой грешной земле; за твою жизнь и за твою душу, Чон Уен, чтобы Всевышний сохранил тебя в каждом из твоих благородных рыцарских походов; и за прощение себя, раба божьего Ким Хонджуна, чья никчемная душа осмелилась полюбить тебя. Каждое мгновение своей смиренной жизни я бесплодно мечтаю о встрече с тобой. Я ищу твой силуэт за стенами нашего храма, увитыми зеленым плющом. Мне слышится твой голос среди прихожан во время утренней мессы. Твои касания чудятся мне в солнечном тепле и нежном весеннем ветре. Нам не суждено быть вместе. Наша встреча никогда не состоится. Но я больше не могу держать это все в себе. Я продолжу молиться о своих трех вещах — прости и ты меня, если сможешь». Это была последняя строка анонимного письма. Уен с удивлением отметил, что плачет — рыдает навзрыд от нескольких поэтических строк. Ни одна живая душа не ведала, что легендарную Красную Шапочку трогает за живое искусство трубадуров и менестрелей. Уен и сам тайком пытался сочинять несколько альб и пасторалей, да только дальше его собственной головы они никогда не выходили. А вот Ким Хонджун — маленький священнослужитель маленького прованского храма — знал. И любил его, Чон Уена, до безумия, до посвящения страстных канцон, которые пишут только для Прекрасной Дамы. Сам Уен не знал, за что его любить. Но Ким Хонджун был его во сто крат мудрее — Уен не знал его, но уже безоговорочно доверял всей своей грешной душой. Он наскоро утер предательские слезы и велел срочно седлать коней и собирать корабли.