setting fire to our insides for fun

Они впервые встретились, когда задули северные ветры; когда пожелтевшие листья устлали собой озерную гладь, а яркое летнее солнце потускнело и все чаще скрывалось за тяжелыми тучами. С каждым днем становилось все холоднее и холоднее; Хонджун честно боялся наступающей зимы, и ему приходилось заходить все дальше в лес в поисках пищи. На самой опушке, где в толстом слое мха скрывались шляпки юных грибов, на него вдруг налетел оживший листопад — очень рыжий и очень мягкий. Листопад легонько куснул Хонджуна за основание шеи и прогундел: — Ага! Попался! Вместо ответа Хонджун больно клюнул листопад куда-то в бок. Тот сразу же отпрянул и горько завыл, свернувшись в клубок. Теперь Хонджун мог его разглядеть: это оказался маленький лисенок. Он все же был больше самого Хонджуна, особенно распушившись от боли, и скалил на него свои острые зубы. — Я не Попался, — спокойно начал говорить Хонджун. — Меня зовут Хонджун. А тебя? — Мое имя Уен, и я самый бесполезный и голодный лисенок на свете, — сказал он и снова заплакал. — Ну-ну, — Хонджун не нашелся со словами. Ему еще никогда не приходилось никого утешать. Он было протянул крыло, чтобы похлопать Уена, но тут же его одернул, вспомнив, как прогнали его куры пару недель назад. — Ты вовсе не бесполезный — вон, нашел же меня как-то. Это я тут совершенно бесполезный, к тому же, еще и безобразный. Куда бы я ни пошел, всюду меня гонят. Еле-еле набрел на это озерцо которое еще никто не успел облюбовать. — Как это — безобразный?! — Вдруг всполошился Уен. Он вывернулся из своего клубка и внимательно уставился на Хонджуна своими черными блестящими глазками. — Очень даже симпатичный! — Наконец заключил он. — Правда, пушка у тебя маловато, холодно зимой будет. — Это потому, что я уже почти взрослый, — задрал клюв Хонджун. — Пошли, я покажу тебе полянку с последними ягодами, голодный лисенок. Уен все не переставал крутиться вокруг Хонджуна, даже когда перестал корчить из себя умирающего; обмахивал его длинным мохнатым хвостом и периодически легонько покусывал, а потом вдруг остался у него жить. Навсегда — так он нахально заявил. — Я вот, из дома убежал, — широко зевнул Уен и засунул свой мокрый нос прямо под крыло Хонджуну. Тот, впрочем, не жаловался — во всем остальном Уен был очень горячий — свернулся вокруг него со всех сторон и старательно грел. Так было намного комфортнее; так куда вероятнее станется пережить наступающую зиму. — Лис обязан быть хитрым... Тоже мне! Я вообще не хочу никого обманывать. — Ты самый честный лис, которого я знал, — признался Хонджун. Не то, чтобы он знал каких-то других лис помимо Уена, но все же. Его не слопали сегодня и, судя по всему, не собираются есть позже, так что это уже о чем-то, да говорит. — А ты — самый красивый утенок, которого я когда-либо видел, — мечтательно протянул Уен. — Я раньше думал, что умру где-нибудь в одиночестве от холода и голода, но потом я нашел тебя. Теперь я тебя защищать буду, Хонджун. И никто больше не посмеет назвать тебя безобразным, потому что это неправда, а я терпеть не могу всяческую неправду, — пробормотал Уен, вконец засыпая. Хонджун зарылся клювом в пушистый хвост, тоже потихонечку засыпая. Ему всегда казалось, что собственное уродство никогда не доставляло проблем. Подумаешь, отовсюду прогоняют — ну и пожалуйста, все равно Хонджуну больше одному нравится; и вообще, зато он плавает лучше всех уток вместе взятых! Но предстоящие суровые холода действительно пугали. И слова Уена, которые тот все без устали твердил ему, о том, какой же Хонджун красивый, что его детский пушок, как последние снега поздней весной, а значит, несет с собой только самое хорошее — очень хорошо грели и плавили что-то очень твердое и замерзшее внутри; лучше, чем зимняя шубка Уена. Хонджун впервые за всю жизнь засыпал в тепле и полном спокойствии; он ни секунды не сомневался в том, что уеновское «навсегда» — это действительно так, потому что Уен — самый честный лисенок на свете. А потом, после долгой и тяжелой зимы — они пережили ее, потому что были вместе — крылья Хонджуна вдруг страшно зачесались и заныли. Он вышел из-под старого пня, который служил им домом, и сам собой взмыл в небо, словно всю жизнь только и делал, что летал. Уен, оставшийся на земле, запрыгал и затявкал: «Я так и знал! Хонджун, я всегда это знал! Посмотри на себя, Хонджун!» Он знатно исхудал за зиму, но взросление делало свое дело — Уен превратился в настоящего красавца-лиса; самого честного и, вместе с тем, самого хитрого — временами, когда ему что-то от Хонджуна требовалось. Хонджун взглянул на свое отражение в водной глади озера и обомлел. Перед ним был уже не гадкий утенок, а самая прекрасная птица, которая только может жить на белом свете. Белоснежное его оперение словно отражало солнечный свет — настолько чистым и прекрасным вдруг оказался его облик. И вот большие крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик: — Мог ли я мечтать о таком счастье, когда был ещё гадким утёнком! Уен на земле снова затявкал, и тогда Хонджун вспомнил — его счастье всегда было рядом с ним. Он был чересчур счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости, — помня то время, когда все его презирали и гнали.