Тридцать три смерти Сигмы

Ещё какое-то время Гоголь тратит на осмысление происходящего. День или два просто сидит в закрытом магазине, крутит какие-то пластинки, курит бесконечно — и ничего не понимает, раз за разом, бесконечно долго крутит в голове одну-единственную мысль. И мысль эта ему совсем не нравится. Потому что всё нелепо до ужаса. Потому что и Осаму, и Фёдору он привык доверять, но теперь доверять никому из них не может — просто физически. Потому что Сигма ему вовсе не нравится. Даже не то что Сигма… Ему не нравятся парни — да блять, это даже звучит дико. Он, конечно, принял давно, что Сигма гей — но и с этой мыслью пришлось уживаться, и Коля помнил отлично, каким ядовитым отторжением вспыхивало всё внутри от одной мысли о том, что Сигма может иметь что-то типа отношений с другими парнями. И он честно старался об этом не думать, в своей голове даже близко не касаться. Только теперь не касаться не выходило — не было у него никакого выбора, если он хотел выбраться из этого ада. Если только это действительно могло помочь. — Да я понятия не имею, как быть геем, — провыл он в очередной из своих приходов к Фёдору после короткого изложения всей истории, которое успел заучить наизусть. — Разве это честно, что я должен?.. Это вообще… незаконно. Разве это не заставляет меня идти против моей природы или типа того? — «Быть геем»? — фыркнул Фёдор, отрывая взгляд от книги. — Ты серьёзно? И с чего мы вдруг решили, что жизнь справедлива?.. — Да в смысле! — вскинулся он, — ну а что? Думаешь ты бы смог? Достоевский наградил его долгим нечитаемым взглядом, явно что-то решая для себя и спокойно возвращаясь к чтению. Ну… Пытаясь вернуться. — Федя… — Да господи ты боже, — раздражённо дёрнул бровью парень. — У тебя столько девушек было, в чём твоя проблема? — Я… Это же совсем другое. Я не смогу так с Сигмой. В смысле — он же пацан, ну… парень. Мужчина, — перечислил Гоголь. — Даже если такой хорошенький. Я даже не представляю, куда с ним можно пойти. Типа он же явно не будет смотреть в кино все эти комедии, концерты, всякие штуки… — Хорошо, — сдался Достоевский, явно теряя всякую надежду на спокойное чтение и откладывая книгу, разворачиваясь к нему и переплетая пальцы. — Давай вспомним, что любит Сигма. — Ну… — заулыбался Коля, — всякую вкусную еду. Животных разных, музеи, картины, книги тоже… О, но зоопарки он не любит. И ещё он подрабатывает на станции, где помогают всяким сбитым лесным зверюшкам типа лисам там, ежам… А ещё у него есть любимая группа, но о ней почти никто не знает, и у неё довольно маленькая аудитория, там какая-то девочка с гитарой… О, о! И он любит это место, знаешь, где типа в темноте звёзды показывают, нас ещё в школе водили, помнишь? А из фастфуда любит синабоны и макдональс, хотя ему и не нравятся большие порции, и он всегда отдаёт мне часть… Фёдор наградил его новым долгим взглядом.

***

Гоголь твёрдо решил, что он хотя бы попробует. В конце концов никому хуже от этого бы не стало: им всё равно нужно было провести время вместе, чтобы избежать злосчастной аварии, не говоря уж о том, что Гоголь, если не брать во внимание грустное его положение, был всегда рад проводить с ним время. Не как парень, а… Просто. Да. Но мог, наверное, и иначе — просто ради того, чтобы выбраться. Точно мог, даже если это и кажется дикостью, даже если всё внутри вспарывает неясным отрицанием: ну как это может происходить с ним?.. Почему он должен пытаться? Почему ему придётся идти на подобное?.. Впрочем, всё это отторжение, всё странное неприятие и отрицание тают вместе с тем, как Сигма появляется на пороге его магазинчика с новой растерянной улыбкой, но всё же — целый и невредимый, и в полном порядке. Живой. — Доброе утро! — перебивая его начало, перекраивая весь привычный сценарий, взрывается Гоголь. — Как ты себя чувствуешь? Всё в порядке? Какой хороший день, да? Сходим на свидание? Спасибо за еду для нас с Федей! Наверное, нужно было иначе. Более адекватно, как-то по-нормальному, не так быстро, более романтично, что ли? Явно не так, потому что палитра эмоций на лице Сигмы не подлежала трактовке и пониманию, наверное, даже у него самого. — Эм… — с неясным удивлением начал он, касаясь пальцами волос, откладывая печенье на столик рядом. — Пожалуйста?.. И… что? — Ну, свидание, знаешь, я подумал, мы могли бы с тобой пойти куда-то или типа того, не знаю, может в какое-то место, но я… Слушай, забудь, ладно? — сдался в итоге он. Пытка, просто пытка. Не работало, не могло сработать, блять, он ведь всё-таки парень. Гоголь не умел общаться с парнями. — Если не хочешь, можем просто… — «Умирать каждый вечер и проживать один и тот же день снова и снова до самого конца». — Не знаю. Сигма дёрнул бровями, глянул на него долгим взглядом своих невозможных глаз цвета дождливого неба. Гоголь, тысячу раз проклявший себя за это предложение, не нашёлся с дальнейшей репликой. В самом деле, на что он рассчитывал?.. Почему думал, что это может сработать? Блять, он не был геем, не мог делать всё как нужно, даже близко не мог понять — не стоило и пытаться. Нужно было просто спасать его каждый раз — пока не придумается план получше, потому что всё, что угодно было лучше того, что происходило теперь, потому что Сигма стоял напротив и молчал, и молчал он вовсе не радостно, нет, это было удивление, и оно явно было неприятным. И Гоголь понятия не имел, что может сделать с этим. Впрочем, Сигма, похоже, решил сжалиться над ним — и не длить больше это неловкое молчание. — Когда? — только и спросил он. — Сегодня?.. — совсем теряясь и не веря, что подобное вообще могло прокатить, уточнил Коля. — Сегодня. Я зайду за тобой в шесть. Да? — Д-да. — нелепо запнувшись, выдавил Коля, чувствуя, как щёки заливает нехорошая краска. Приехали, блять, охуенно просто. Краснеет перед ним словно на первом свидании… Хотя погодите-ка. — Ну тогда… Я пойду, — пробормотал Сигма, кажется, вовсе не глядя. Гоголь понимал: у него и самого не было сил посмотреть на него. — До вечера? — До вечера, — эхом откликнулся он, наклоняясь, чтобы подобрать подошедшего кота, спрятать в его шерсти дрожь в руках, отвлечься от привычного звонка над дверью, знаменующего уход самого хорошенького парня на земле. Ну, всё. Он сделал это. «Love, love, love», - пропел проигрыватель, со скрипом переключаясь на новую песню — словно и без этого было недостаточно его грохочущего сердца. «love, love, love, love, love, love There's nothing you can do that can't be done».

***

К обеду становится совершенно ясно одно: происходящее, как бы оно ни называлось, бьёт по нему куда сильнее, чем можно было представить. Всю первую часть дня Коля Гоголь не может заставить себя успокоиться, прогнать навязчивые мысли из головы, перестать прокручивать их разговор, подбирая, как стоило улучшить собственный провал. В магазинчик то и дело заглядывают люди, перебирают пластинки, спрашивают что-то, о чём-то с ним говорят — всё как всегда в этот день, который он проживал раз за разом, кажется, уже годы, всё остается на своих местах, но Гоголь не может заставить себя придать этому значения, он улыбается растерянно, отвечает что-то, старается включаться в разговоры, старается быть нормальным, но ничего не выходит — всё валится из рук, он несколько раз запарывает чеки, вводя в терминал неправильные данные, пару раз забывает пробить скидки постоянным клиентам, один раз даже сшибает собственный кофе на пол, благо в магазине в этот момент пусто. Всё это не имеет значения, потому что вечером, уже через несколько часов, он должен был пойти на свидание. С Сигмой. И это осознание оседает в его голове неясным пока чувством, странным предвкушением, новым осязаемым волнением… Смешно. Он никогда не волновался. Ни перед одним из своих свиданий, только вот теперь, с Сигмой. Куда больше прочего ощущается странная радость: не столько даже от того, что Сигма согласился, но от того, что выбрал его. Выбрал, несмотря на то, что — Коля знал — должен был идти на своё свидание с чужим пацаном. Но, кажется, отменит его, и, кажется, пойдёт с ним. В этот день он изменяет сценарий многократно, он загоняет сам себя до такой степени, что идёт к Фёдору второй раз, но, кажется, только окончательно достаёт его новыми насущными вопросами. Достоевский, хоть и не грубит, хоть и выдерживает всё это стоически, в итоге с предельной вежливостью советует ему обсудить вопросы, касающиеся свиданий с кем-то, кто по-настоящему в этом разбирается. Гоголь понятия не имеет, кто вообще может в таком разбираться — да так и остаётся лежать за столом в книжном до самого вечера. Время проходит как-то смято, слишком долго, слишком быстро, с осязаемым ощущением нереальности происходящего, приближаясь с каждой минутой к совершенно нереальному событию. И всё же всё немного выравнивается, становится на свои места, когда он напарывается в дверях собственного магазина на Сигму — и тот улыбается ему своей очаровательной улыбкой, как умеет во всём мире только он один. — Привет ещё раз, — говорит он, заправляя за ухо серую прядь. Гоголь расцветает мгновенно, забывает отчего-то обо всех своих страхах: боже, да что это он, ну что за глупости, в самом деле. Это ведь Сигма. Что плохого может случиться? Пусть даже свидание, ладно, это ведь не значило ничего такого, это не значило, что он станет геем. Ничего плохого не происходило, и чем дольше он глядел на эту его улыбку, тем больше думал… Может быть, происходило даже хорошее. — Привет! Спасибо, что пришёл, — неожиданно находя слова и возвращая контроль над сознанием, улыбается в ответ Коля. — Я уже готов, мы можем идти. — Спасибо, что позвал, — в тон ему откликнулся Сигма, складывая руки за спиной и улыбаясь. — Так… Куда хочешь пойти? Ты, наверное, устал после работы? Ладно, если во всём этом и была какая-то проблема, то она состояла лишь в том, что Сигма был совершенно, до невозможности, идеальным. Это не делало ситуацию легче, путало, усложняло, но в конечном итоге… Коля старался просто не думать о том, что будь Сигма девушкой, у них бы всё получилось ещё с первых месяцев знакомства. Но Сигма не был, и получиться не могло, пусть даже его улыбка согревала в самые холодные зимние дни, пусть с ним приятно было быть, пусть они всегда могли найти темы и каждый день становился немного лучше, когда рядом был Сигма… Всё это было слишком сложно. А теперь, когда они шли в какую-то кофейню, когда он улыбался, когда смеялся с его шуток, всё становилось ещё сложнее. Потому что ни с одной из прежних девушек ему не было так легко и так сложно одновременно. Потому что он всем, конечно, нравился, и мог спокойно поддерживать любые разговоры, но только с Сигмой разговаривал на самом деле. Потому что никогда прежде не приходилось вздрагивать от случайных касаний, потому что никогда не приходилось волноваться, но с ним сердце стучало бесконечной панической пульсацией. Потому что брать билеты в кино, садиться в полупустом зале вместе с ним было просто невозможно, и скорая перспектива отключения света его всерьёз пугала — он ведь прекрасно знал, для чего в кино в принципе ходят на свиданиях. Сам ходил неоднократно, в любой другой ситуации бы понял, что происходит, знал бы, что дальше, только вот с ним не знал и не понимал ничего. Что он должен был сделать? Что было ему позволено? Мог ли он коснуться его? Нарушал ли границы? — Ты чего? — Сигма, устроившись в своём кресле, глянул на него осторожно, закономерно подмечая происходящее — как и всегда. — Всё хорошо? — Да, я просто… Не знаю, — растерянно улыбнулся Гоголь. Нечего было ему сказать. Он понятия не имел, как отвечать на такое, потому что хорошо объективно не было, потому что он обманывал их обоих, потому что это свидание и всё происходящее были не более, чем представлением, и представление это явно было слишком жестоким по отношению в первую очередь к Сигме. — Послушай… — Сигма покусал губы, скользя по его лицу внимательным взглядом, но всё же отводя его. — Если что-то не так, ты ведь можешь рассказать мне, ты же знаешь. И это свидание — если ты не хочешь, тебе не стоит заставлять себя. Если тебя интересуют… — Нет-нет, — замахал рукой Гоголь. Только этого не хватало, чёрт, он не должен был расстраивать Сигму — но, кажется, расстраивал. — Я правда хотел позвать тебя. И я счастлив быть с тобой здесь, я просто — ну, знаешь, не хочу ничего запороть. И я просто… Хотел тебя порадовать, а не расстроить. Сигма дёрнул бровями, чуть поджимая губы и с сожалением касаясь его руки. Перед тем, как свет погас окончательно Коля успел заметить лишь волну тепла, вспоровшую все его внутренности. — Ты не расстроил, — только и сказал Сигма, разворачиваясь к экрану, а после — аккуратно опуская голову на его плечо. — И я тоже рад быть здесь. Всё внутри неясно переворачивалось и замирало от этих слов. Коля Гоголь смотрел прямо перед собой, вовсе не видя экрана, чувствовал, как приятно и по родному щекочут щёку разноцветные волосы, чувствовал, что не может дышать, и на душе отчего-то было тепло, а ещё — невероятно тоскливо, словно он должен был поступить правильно, но у него не было ни единой возможности. В конечном итоге он так и не понял, прошло ли всё как нужно. Наверное, с любой из многочисленных девушек до этого он бы вёл себя иначе. Наверное, не пришлось бы бороться со всем внутри себя, чтобы просто взять — или, в его случае, проиграть и не взять чужую ладонь в свою. Наверное, с кем угодно другим он бы чувствовал привычную лёгкость, не чувствовал бы никакого волнения, но Сигма до самого конца так и остался вовсе не кем угодно. И когда уже после он провожал его до дома, когда они обсуждали фильм, который он едва смог воспринять, чтобы найти слова, когда остановились у знакомого подъезда с неработающими фонарями… Коля Гоголь уже знал, что не сможет поступить правильно. Шагнуть вперёд, наклониться, поцеловать его — чёрт, нет, не сможет никак. Но и неправильно, просто уйти, он тоже не мог. Знал точно, что не выдержит продолжения. Ещё одного дня в петле. Ещё одной его смерти. Он знал, что должен. Но не мог. Так и стоял напротив, ощущая прекрасно, что разделяющий их шаг теперь был шагом в пропасть, что что бы он ни выбрал — он выбирал проигрыш. — Что ж… — улыбнулся Сигма, сжимая собственное запястье, — спасибо за этот вечер. Всё было чудесно. — Тебе спасибо, — искренне откликнулся Коля. — Я хотел бы когда-нибудь повторить, если ты не против. Шаг вперёд, шаг вперёд, шаг вперёд. Господи. Это никогда не было так сложно, почему теперь?.. — Конечно. Гоголь мог поклясться, что готов был сделать что угодно за эту улыбку, за отсветы далёких огней в направленном на него взгляде. Он мог сделать что угодно, даже умереть. Что угодно. Кроме шага вперёд. Он не мог. Не мог себя заставить. — Тогда… Ты зайдёшь завтра? Конечно, Сигма зайдёт. Если он не соберётся с силами, если не поцелует его, Сигма зайдёт. Завтра, послезавтра, послепослезавтра… Сигма растерянно кивает. Сигма смотрит на него долго-долго, а потом делает шаг вперёд. Коля чувствует, как на щёку опускается обжигающе горячая ладонь и мысли в голове разлетаются испуганными птицами, когда Сигма приподнимается и целует его самостоятельно, окончательно разбивая его и без того потрескавшееся сердце. Коля Гоголь должен думать о том, что всё наконец закончилось — но чувствует, как его губ касаются губы самого очаровательного парня в мире и не может думать ни о чём в принципе.