Тридцать три смерти Сигмы

В один из дней ему не удаётся спасти Сигму — и этот день становится самым худшим за всё время его нахождение в петле — и всю его ёбаную жизнь. Потому что он не рассчитывает время, что-то идёт не так, и Сигма умирает — и умирает у него на руках. Гоголь немного умирает тоже. Знает: эта картина, этот изумлённый, постепенно застывающий взгляд, останутся с ним на всю жизнь, даже если он когда-нибудь выберется, даже если станет жить другие дни — этого он не забудет. В тот вечер он возвращается домой, валится на кровать и лежит так до самого утра, до того самого момента, пока время не перемкнёт опять, пока он не встретит снова тот же день и тот же час. Коля не поднимается следующим днём, никуда не идёт. И следующим, и следующим, и следующим. Он не покидает своей кровати, доводя себя до того края сознания, за которым уже не ясно, было всё происходящее сном, или нет. Впрочем, где-то на краю сознания жалобно скребётся мысль о том, что выйти придётся — выйти и начать всё снова, выйти и получить сообщение, пойти в кофейню, помочь бабуле, зайти к Феде, открыть магазин… Встретить Сигму. И убедиться, что это была лишь одна из множества попыток, что он жив — что время ещё есть. Но времени не хватает. Впоследствии он понимает, что его не было с самого начала, только вот понимает слишком поздно. Это ощущается абсурдным донельзя: куда-то опаздывать в бесконечном повторяющимся дне, в цепи одинаковых событий, в месте, которое могло по праву считаться безвременьем… У него нет времени. Выяснить это выходит почти что случайно: тем утром, когда он, собрав все силы, поднимается с кровати и бредёт своей дорогой, обойдя Федю, приходит в магазинчик, здоровается с Ленноном, включает музыку и закономерно встречает его. Целого и невредимого. Но Гоголь истощён настолько, что не может заставить себя этому порадоваться. А ещё… Коля замечает это почти сразу: необычную бледность и без того бледного Сигмы, чуть растерянная улыбка, чуть поломанные жесты — всё это ничего не значит само по себе, но в душе у Гоголя что-то нехорошо переворачивается. — Это вам с Федей на обед, — улыбается Сигма. Коля принимает еду растерянно. — Ты в порядке? — А?.. Да, думаю да. Просто нехорошо себя чувствую. Всё утро болит голова, и усталость: так странно, — качает головой Сигма. — Но, думаю, это быстро пройдёт. Гоголь замирает от ужаса. Всё утро… Болела голова? Но он знал, что у Сигмы не должна была болеть голова. Знал, потому что в самый первый раз Сигма приходил к нему в полном порядке. И если что-то изменилось — оно было связано с… О боже. Гоголь прекрасно осознаёт сутки прокрастинации и лежания, которые последовали за тем кошмаром, что он увидел. Помнит, что совсем потерял счёт времени — даже не понимает, сколько раз проживал день, не поднимаясь, сколько раз не поднимал трубку вечером. Сколько раз Сигма умирал. И если Сигма чувствует последствия произошедшего… Сколько времени у него остается? Что он может сделать? Как он мог так проебаться? Коля чувствует, как в голове начинает шуметь паника: господи, если у него ограниченное количество попыток — сколько ещё осталось? И, что важнее — когда они закончатся — Сигма умрёт окончательно? Твою мать. — Эй, ты в порядке?.. — изящные пальцы аккуратно касаются его плеча, Сигма смотрит взволнованно, делает шаг вперёд. — Всё хорошо? — Пожалуйста, приходи сегодня ко мне! — взрывается Гоголь, наконец выпадая из ступора, — Я знаю, что ты очень занят, но это очень важно, просто пожалуйста, ты должен послушать, я всё тебе объясню, ты только… Давай встретимся сегодня у меня, хорошо? Сигма явно сомневается, не сошёл ли Гоголь ума, смотрит долго и удивлённо своим волшебным взглядом, и Коля не уверен, не позвонит ли Сигма в больницу для душевнобольных, когда он наконец отмирает. — Ну… Хорошо, — говорит он, осторожно и мягко гладя его по плечу. — Я приду, конечно. Ты… Я могу остаться с тобой и сейчас, если ты хочешь… — Нет, всё в порядке, правда! — Коля нервно растирает влажные ресницы. — Я в порядке. Ты только приходи вечером, хорошо? В шесть. — Конечно, — ещё раз осторожно говорит Сигма. — В шесть. Я приду. Когда он уходит, Гоголь валится в своё кресло, подгребает к себе кота и скрывается лицом в пушистой шерсти, чувствуя, как его начинает бить крупная дрожь. Просто, блять, прекрасно. Оказывается, можно было просто закатить Сигме истерику, чтобы он не пошёл на своё тупое свидание и не умер. Впрочем, и этого может оказаться недостаточно, но если так… Никаких идей у него нет. Он даже не дожидается обеда, отпуская Леннона, срываясь с места и вылетая из магазина, оставляя включенный проигрыватель шуршать свои песни тоскливо и тихо.

***

— Я попал во временную петлю, живу этот ёбаный день уже тысячный раз, Сигма каждый раз умирает, я пытался спасти его и думал, что у меня получится, и у меня получалось, но день начинается опять, и всё по-новой, и ты мне поверил, и сказал пробовать всё исправлять, потому что времени у меня полно, — на выдохе бросает Коля, прерываясь только для того, чтобы перевести дыхание. — Но у меня нет времени, потому что Сигма чувствует себя всё хуже, и мне кажется, на нём сказывается происходящее тоже, и ты сказал, что если у меня ничего не получится, я могу прийти к тебе и мы пойдём к Осаму! Фёдор молчит, смотрит на него нечитаемо с полминуты. Вздыхает — очень устало. — Звучит как то, что я мог сказать, — наконец произносит Достоевский, откладывая книгу. — Я так понимаю, какое-то время ты его не спасал, и теперь он чувствует последствия… — Да, — скулит Гоголь, ссутулившись и обхватывая себя руками за рёбра. — Я просто… Я же не думал, что так получится. Я думал, что могу немного отдохнуть, придумать план, Федя… — Пойдём, — поднимается Фёдор. Гоголю не нужно спрашивать, куда именно они пойдут — ответ прекрасно известен. Осаму работает через три квартала от них. На той же улице, по которой Коля ходит на работу, в подвале, похожем на подвал Фёдора — только не с книгами, а с техникой. Коля, присутствуя порой при разговоре этих двоих, слышал полу-шутливые упрёки Осаму о том, что Федя занял его нишу на рынке — и приходится закрывать то, что осталось. Впрочем, все понимали, что Дазай не сердился в самом деле: его вполне устраивала работа с техникой, программирование и перепрограммирование устройств, поиски проблем и всё, что он делал. Не говоря уж о том, что они с Достоевским менялись регулярно — и Дазай, желая отвлечься, приходил в книжный, а Достоевский, в свою очередь, то и дело забредал в подвал со множеством мониторов. — Ох, ну надо же, — протянул Осаму, услышав знакомые шаги ещё до того, как они успели выйти из полутьмы. — Какие гости. Наверняка с проблемами. — У меня никогда нет проблем, — дёрнул плечём Фёдор, проходя и опускаясь в давно знакомое ему кресло. — Но тебе понравится. — Ничего ему не понравится, — дёрнул бровями Коля, подходя и присаживаясь на краешек стола, пока Дазай, отъехав на стуле, заваривал им кофе в кружках. — Чему тут вообще нравиться?.. — Он попал во временную петлю, — бросил Фёдор, принимая свою чашку. Коля ни разу не удивился полнейшему отсутствию удивления на лице Осаму — прямо как у Фёдора. — Что ж, ты выглядишь и правда потрёпанным, — заметил он, вручая ему последнюю чашку. Коля закатил глаза: и это тоже он слышал совсем недавно. — Так… Расскажи подробнее. Насколько я понимаю, вы с Федей уже попытались сами, и теперь, когда у вас не вышло, пришли ко мне? — Поменьше важности, Осаму, — фыркнул Фёдор. — У тебя могут появиться новые идеи — только и всего. — Ну хорошо. Итак?.. Коля набирает в грудь побольше воздуха — и начинает рассказывать. В который раз, с самого начала, всё то, что говорил до этого, новые подробности — и по какой-то причине ему снова становится легче. По крайней мере, он не один в этом безумии. По крайней мере, они ему верят. И… ещё есть шанс, что Осаму придумает что-то, до чего не додумались они. Гоголь старается думать об этом, не упускать ни единой мелочи в днях, которые он давно выучил наизусть. — И Сигма, он… Он умирает. Это словно какой-то фильм, просто ужастик, триллер, сущий кошмар, и я ничего не могу сделать, даже если пытаюсь, даже если спасаю его — а утром всё начинается заново, — сбивчиво заканчивает Коля, нервно сгибая и разгибая пальцы. Что ж, Фёдор считал, что Осаму поможет — оставалось надеяться. Потому что больше вариантов у него не было. — И я просто… Я просто боюсь, что как-то утром я проснусь в новом дне, а его не будет, — дрогнувшим голосом добавил он. — Что, если это закончится на плохой концовке? Что, если реальность восстановится и этот бред закончится — но Сигма не спасётся?.. Фёдор — так же, как и Осаму, некоторое время молчит, и от этой тишины, повиснувшей за столом, Коле становится совсем не по себе, так, что к горлу подкатывает закономерное отчаяние: боже, неужели и у него не будет идей? Если так, то… Кажется, ему стоит просто убить себя, прекратить наконец этот круговорот страха и боли. Впрочем, даже этого он не мог: если он умрёт — Сигму тоже никто не спасёт. Даже шанса не будет. — А он в курсе, что тебе нравится? — уточняет Дазай, изящно сгибая собственное запястье, чтобы уложить на него подбородок. — Что? — хлопает пышными ресницами Коля. — Ну конечно он знает, что мне нравится. Мы же друзья. Дазай переглядывается с Фёдором, и взгляды у них такие, что у Гоголя мурашки по спине ползут: эти двое явно что-то понимают, только вот ему не говорят. — Вы чего? — уточняет он чуть нервно, стреляя взглядом то по одному, то по второму. — Что вы так смотрите? — Я полагаю, — осторожно начинает Фёдор, отставляя чашку кофе и переплетая пальцы, — Дазай спрашивал немного о другом. В курсе ли Сигма, что нравится тебе… Как парень. Гоголь дёргает бровями, распрямляется. — Но он же… Он не нравится мне, как парень, — проглатывая возмущение и забивая на стремительно разрастающийся жар на щеках, говорит он. — Так что нет, конечно, не в курсе. Ещё один быстрый взгляд. Осаму лишь тяжело вздыхает. — Послушай, я скажу тебе кое-что, и, полагаю, Федя со мной согласится, — говорит он. — Если всё так, как ты рассказал, если время действительно зациклилось, и акцент делается только на одном человеке, то что-то не так именно в отношении этого человека. Ты, возможно, не признаёшь этого сам себе. И я думаю, что проблема как раз в этом. Ты понимаешь? — Я… — начинает Коля, сосредоточенно сводит брови, складывает руки на груди, хмурится — и ничего не понимает, зависает. Сигма ему нравится? Ну конечно нравится. Это же Сигма, он нравится всем. Но нравится ли он ему… Так? Да нет, это какой-то бред, так не может быть. Он же всю жизнь жил — и не было у него никогда с этим проблем, и девушки менялись каждый месяц. Он, конечно, никого не любил, но связывал это всегда с ощущением внутренней свободы, с детства зовущей его наружу, прочь от всех отношений. Мог ли он любить Сигму? Мог ли любить его так, как говорили эти двое? Колю передёргивает. — Я думаю, вы ошибаетесь, — мотает головой он, раскидывая по лбу светлые пряди. — Сигма, конечно, хорошенький, но мне не нравятся парни. Фёдор лишь тихо фыркает, без особого участия возвращаясь к своей чашке с кофе. — Не говоря уже о том, что у меня есть девушка, — добавляет Гоголь, отъезжая на стуле от стола. Не было у него на это времени. Он должен был искать выход — и скорее бежать, возможно он мог ещё что-то успеть, мог помочь Сигме. — Да? — уточняет Осаму, — и как долго она у тебя есть? — Дазай прав, — прерывая споры, говорит Достоевский. — И чем скорее ты признаешь это, тем быстрее выберешься из петли. Гоголь плавно поднимается, чувствуя, как отчаяние в груди доходит до пика. Если всё действительно так, как они сказали, жить ему в этом грёбаном дне до скончания веков — потому что нельзя было найти внутри него то, чего там не было. По крайней мере, он не сможет точно. Коля выходит из подвала, до боли сжимая пальцы. Знает, что не сможет. Но так же знает, что терять его каждый день не сможет ещё больше.