Тридцать три смерти Сигмы

Следующим утром Гоголь не поднимается с кровати. Просыпается по будильнику, и лежит долго-долго, не находит в себе никаких сил прервать тупое оцепенение прострации от очередной наступившей среды. Среды, в которой всё пойдёт по привычному маршруту. В конце которой Сигма в очередной раз умрёт. Коля смотрит перед собой — и не находит ни одной причины, чтобы вставать. Зато причин остаться в кровати, никуда не идти — находится предостаточно. Он сможет отдохнуть. Не станет идти на поводу у реальности, не станет повторять всё снова, хоть что-то изменит. Не увидит тупого сообщения, ни с кем не станет здороваться, не встретиться с собачниками, и бабушке в автобусе помогать не станет, не закажет кофе — и не получит неправильный. Может это то, что ему и нужно, в конце-то концов. Может, ему нужно хоть немного полежать — и хоть попытаться поверить, что наступил четверг. Коля закрывает глаза, усталое сознание с готовностью проваливается в пространство сна, но ситуация не отпускает, и даже на той стороне в голове — раз за разом воспроизводится реальность — ту, что он и так видел несколько дней подряд. Мозг, даже отключаясь, пытается решить проблему — ищет ответы, раз за разом напарывается взглядом на знакомую облачную серость глаз. В тот день он впервые пытается спасти Сигму. Спустя много часов страданий и бессмысленного лежания, головной боли и тяжести под сердцем, Гоголь подрывается с кровати, наскоро пишет Феде с просьбой отследить местонахождение номера. Достоевский не задаёт вопросов, но уже через пару минут Коля получает перемещающийся курсор на карте города — и несётся в нужное место. Отчаяние, преследующее его весь день, отходит на второй план под наплывом адреналина, когда он видит Сигму на другой стороне проспекта, Сигму, держащего за руку какого-то парня — ладно, об этом он подумает позже. Сигму, всё ещё живого, почему-то очень растерянного, но совершенно очаровательного. Гоголь думает: это его шанс. Он должен спасти Сигму — и может, всё исправится, и может, он закончит этот кошмар. Коля знает, что у него остается совсем немного времени. Совсем скоро — он знает, — произойдёт что-то ужасное, какая-то маршрутка, пять пострадавших, три трупа, включая водителя. Сигму. И его парня. Коля дёргает бровями, на секунду позволяет себе отвлечься, глянуть на молодого мужчину рядом с Сигмой — на вид обычного совершенно, непонятно, что он в нём нашёл, но об этом думать вовсе не хочется. Вообще-то, Гоголь предполагал, порой, что Сигма гей — да и сложно было не предположить, глядя на разноцветные пряди, изящные жесты, наряды постоянные… Гоголь не считал это каким-то минусом, но в целом старался не касаться чужой жизни даже в собственных мыслях — не хотелось, да и не его это было дело. Разве только теперь… «Чёрт, и почему этот пацан не спасает Сигму сам, если уж решил с ним быть? — раздражённо думает Гоголь, — и почему Сигма выглядит таким растерянным, почему вовсе не радуется?». Подумать об этом Коля не успевает: где-то на горизонте уже маячит надвигающаяся трагедия. Сигналят машины, переглядываются люди, никто ничего не понимает, да и понять не успевает: всё случается за несколько секунд - когда фура сталкивается с кем-то на перекрёстке, а маршрутка, не справившись с управлением, летит прямо к тротуару, к замершим в немом изумлении людям. Гоголь успевает. За секунду до того, как несколько тонн покорёженного металла сметают с лица земли Сигму, он налетает на них, вырывая из лап неизбежной смерти, откидывает куда-то к киоскам, падает следом, и сам не понимает толком, что произошло, понимает только… Кажется, удалось. Через какое-то время, в облаках пыли, среди каких-то обломков, он находит огромные испуганные глаза — всё ещё живые. Сигма ничего не понимает, растерянно мотает головой, пытаясь осознать, что просиходит. Останавливается взглядом на его лице. — Ты… Коля растерянно моргает. Чувствует себя странно: совсем уже потерянным, напрочь уничтоженным происходящим и во всей этой разрухе и во всём этом хаосе, он находит взглядом часовую башню. Семь тридцать семь. Сигма должен был умереть три минуты назад, но ещё жив — разве это не значит, что он справился? Всё получилось? Он будет жив. Всё закончится. Облегчение падает на плечи тяжёлыми камнями, Гоголь сгибается пополам, со свистом выпуская из себя воздух. Всё. Теперь — всё. Он разобрался. Сигма жив, а значит — всё кончено. И от этого хочется смеяться и кричать, только на это почему-то не остается сил. Ни на что не остаётся, даже на радость, даже на веру в происходящее. Сигма перед ним, смотрит своими испуганными глазищами, дышит часто-часто, и на лице — следы от пыли, одежда грязная от падения, но всё же… Он жив. Гоголь хочет что-то сказать, но не успевает: откуда-то сбоку поднимается непонятный пацан, сгребает Сигму к себе: ты в порядке? Всё хорошо? Сигма лишь кивает, позволяя обнять себя, поднять на ноги, прижимаясь к чужому широкому плечу. Коля поднимается следом — отводит взгляд. Он сделал своё дело. Выбрался из петли, а значит — можно забить. Хотя прямо сейчас ему не хочется забивать. — Рад, что ты в порядке, — улыбается он, засовывая руки в карманы плаща. «Надеюсь, будешь и дальше». В вечер, когда он спасает Сигму, жизнь изменяется снова. Коля уходит от неудачливой парочки, настойчиво выпихивает из сознания ненужные мысли и образы, затыкает уши наушниками, включает музыку, и заставляет себя шагать по дороге ровно и чётко, и заставляет себя радоваться, потому что грустить ему совершенно не с чего. Он победил. Он разобрался, выполнил то, чего хотела от него жизнь, он выбрался из ловушки, спас Сигму, разорвал петлю — и всё будет хорошо, и всё теперь будет в порядке. На радостях Гоголь заворачивает в бар, падает за стойку, с привычным экспрессивным жестом заказывает себе коктейль. Себе — и всем вокруг, и все обожают его, и он снова рад слушать музыку, и снова может отвлекаться, и всё становится, наконец, как нужно. Коля методично напивается весь вечер, напивается до беспамятства, впервые за много дней перестаёт следить за временем, впервые знает: с Сигмой всё в порядке, хоть он наверное теперь и там — с этим. Нет никаких поводов для грусти, больше никогда не придётся лежать в абсолютной пустоте, прокручивая в голове слова врача, не придутся смиряться — столько раз — с его смертью. После полуночи он окончательно перестаёт контролировать ситуацию: спорит с барменом, чудом уворачивается от чужой пьяной разборки, подкатывает к какой-то девушке, с которой и отправляется потом домой, не помня ни мыслей, ни чувств своих по этому поводу. Точно помнит, что даже в самом неадекватном состоянии включает проигрыватель, бережно выуживает пластинку, устанавливает на место, выбирает песню — конечно, эта пьяная девица вовсе того не стоит, даже не замечает его стараний, настойчиво утягивая его в сторону кровати, но Коля знает, что так ему самому будет легче. И включает её для себя самого. «If I could save time in a bottle The first thing that I'd like to do Is to save every day 'til eternity passes away Just to spend them with you» Гоголь падает на кровать, отвечает на поцелуи, окончательно закрывая для себя все остальные вопросы. Он не помнит, что думает, утопая вместе с ней в ворохе одеял, не помнит, чем заканчивается дело. Он помнит, что засыпает с ней вместе. И просыпается один. Просыпается от настойчивого рокота будильника в восемь утра. Гоголь понимает всё мгновенно вместе с тем, как сознание, успевшее выучить каждую секунду ебучей утренней рутины, посылает сигнал сердцу, и оно обрывается, тяжело падает вниз. Коля сворачивается в комок, прижимает ладони к лицу, и долго, надрывно воет.

***

Когда на обеде он, готовый окончательно впасть в истерику от всего происходящего, вываливает всё это Фёдору, тот, отложив книгу и слушая его на удивление внимательно, не ведёт и бровью. Ни тени удивления не мелькает на лице, и Коля не может понять, сошёл с ума окончательно или нет, сказал ли всё, что сказал, или придумал себе это. Он полу-ложится на стол, ломаясь окончательно, уставая ещё больше от пересказа, пряча лицо от мира и всех его шуточек. — То есть, ты попал во временную петлю, — говорит Фёдор спокойно, выслушав весь его хаотичный поток. Размешивает сахар в бескрайнем чёрном кофе. Коля лишь тоненько скулит, уронив голову на руки: петля не петля, а только это кошмар, пиздец просто, и выхода из него нет. — Что ж, если всё это действительно так, полагаю, причина найдётся быстро, — Достоевский тянет руку, неловко и осторожно касается пальцами светлых вихрей волос, заставляя Гоголя кое-как включиться в реальность: Федя редко его трогал. Редко трогал… Кого-либо в мире. Тем более — так. — Ты мне веришь?.. — шмыгнув носом, поднимает воспалённый взгляд он. — Это же типа… бред ведь? Да? — Ну конечно, я тебе верю, — спокойно кивает Фёдор. — Ты выглядишь действительно помято. А что, в прошлые разы я не поверил? — Я не… Я тебе первый раз рассказываю, — нехотя признаётся Коля, быстро вытирая глаза ладонью. — Я понял, — быстро кивает он, — что ж, в обычное время я бы сказал, что это личностная проблема, но в твоём дне явно замешан Сигма, так? И его смерть является кульминационным моментом. — Ну… Да, наверное, — не особо понимая, к чему он ведёт, соглашается Коля. — А что это значит? — Это значит, что его приход к тебе и его смерть имеют скрытую мотивацию, — задумчиво сказал Фёдор. — Значит, это имеет большое значение. И нужно для чего-то… Ты говоришь, ничего не изменилось после того, как ты его спас? Возможно ты сделал что-то не совсем то, что от тебя требуется. Возможно, значима не смерть — а, например, его парень. Значение может иметь что угодно. — Но как же мне тогда понять?.. — совсем путаясь и расстраиваясь, уточняет Коля. — Только пробовать, — пожимает плечами Фёдор. — Насколько я понимаю, в возможностях ты не ограничен. — А ты думаешь… Ничего не может случиться? — тревожно спрашивает Коля. — Что, если я сделаю что-то, и петля разомкнётся, а Сигма пострадает? — Просто так она не разомкнётся точно, — качает головой Фёдор. — Но ты можешь всё ещё спасать Сигму. Экспериментировать с другим. Не спасёшь — не волнуйся, если в первый раз это не сработало, скорее всего, дело не в его смерти. Я бы на твоём месте составил план и менял то, до чего можешь дотянуться. — Ну… Хорошо, — растерянно кивает Коля. Федя всегда знал лучше. И ему Гоголь всегда доверял больше, чем себе самому. Если он говорил так… Стоило попробовать идти по его плану. — Я просто не знаю, сколько ещё выдержу, — качает головой он, с долгим выдохом опуская руки на чашку чая. — Каждый день смотреть на это — сложно. — Ну, если застрянешь, приходи ко мне снова, — поводит бровью Фёдор. — Сообщи всё то же, что теперь — и что узнаешь потом. Мы придумаем новый план. Если у тебя не получится, я позову Осаму — думаю, мы очень скоро со всем разберёмся. Коля выпрямляется, кивает чуть решительнее, с его молчаливой поддержкой — и верой — сразу чувствует себя устойчивее. Ладно. Фёдор с ним, а значит — он обязательно разберётся. Он не сошёл с ума, хоть и происходило что-то донельзя странное, но определённо точно было реальным. И теперь, уверившись окончательно в относительной здравости собственного рассудка, можно было хоть попытаться поверить в том, что он разберётся. Они с Федей разберутся. И выход он найдёт. Времени ему хватит.