Тридцать три смерти Сигмы

Гоголь не открывает глаз, хотя сознание включается удивительно быстро — словно от удара, словно от накатившей ледяной лавины. Гоголь не двигается, лежит и слушает трель будильника — уже и не помнит толком, отчего просыпаться не хочется, но точно знает: не стоит ему открывать глаз. Да только всё же приходится. Телефон продолжает настойчиво звать его из-под кровати, и Коля заставляет себя приподнять ресницы, спускает руку по самого пола, шарит длинными пальцами по мягкому ворсу ковра. Что-то ему снилось. Что-то, о чём вспоминать совсем не хочется. Ему снилось что-то, и сон этот был слишком уж похож на реальность, и во сне всё было как обычно, и во сне был Сигма… Сигма. Гоголь наконец полностью открывает глаза, находит телефон, выключает будильник. Смотрит в экран долго и тупо, моргает медленно, а внутри всё переворачивается: Господи, могло ли это быть правдой? Он чувствует, что могло: внутри него дыра — такая очевидная и бездонная, что спорить с реальностью глупо, и всё же… Коля сжимает зубы, проводит пальцем по экрану, проверяет вызовы. Ничего. Никаких случайных номеров, ничего незнакомого — только привычные и знакомые ему имена. Значит всё же… Приснилось? Гоголь выдыхает чуть свободнее, уже смелее стучит пальцами по экрану, отправляется проверять социальные сети Сигмы — целого и невредимого, господи ты боже. Приснится же такое. Гоголь чувствует, как ледяные когти, сжимающие его сердце, постепенно отпускают, ослабляют хватку. Затягивается внутри пропасть, когда он чистит зубы и готовит себе и Феде бутерброды на перерыв, то и дело мотая головой, словно стремясь выкинуть из сознания прошедший сон. Коля Гоголь выходит из подъезда окончательно уверенный в том, что сам себе всё придумал — а значит, среда будет хорошей, да-да, она точно будет такой, как нужно, и никакой смерти Сигмы в ней не будет, и всё будет идти своим чередом. Гоголь поправляет плащ, долго и тупо смотрит на пришедшее сообщение от сменщика: «завтра не приду», и ему кажется, что всё это уже было, и кажется, что он немного сходит с ума, когда отходит от подъезда, растерянно здоровается с соседскими бабушками на скамейке — обсуждающими рецепты закатки огурцов. Он шагает по знакомой дорожке прямо к автобусной остановке, растерянно озирается в новом осеннем дне, убеждает себя, что всё наладится с наступлением четверга, что выходные уже совсем-совсем скоро. Гоголь входит в арку, напарывается на двух людей с их собаками, отводит взгляд — в этом как раз нет ничего удивительного, собаки всегда гуляют по утрам, ничего странного, разве только… Разве только кажется ему, что все эти выражения на лицах, отголоски разговоров, даже движения собак — он уже слышал и видел. И автобус его снова, совсем как во сне, уходит раньше, и Коля снова, чувствуя, что безнадёжно застрял в каком-то неадекватном сценарии, идёт в кофейню за капучино. И чувствует, как к горлу подкатывает паника, когда на выходе он обнаруживает, что ему налили кокосовое молоко, вместо обычного. Думает: нужно успокоиться, отпустить ситуацию, перестать надумывать, в конце концов, ему может просто казаться. Дежавю — не такое уж новое явление, нужно будет поговорить с Федей при случае. Он правда пытается отпустить. Даже когда бабушка в автобусе просит его позвонить её сыну, даже когда он выходит и замечает впереди аварию с участием троллейбуса и легковушки: совпадение, только и всего. Ничего страшного, скоро он доберётся до магазина, он увидит Федю и всё наладится, а потом пойдёт работать, включит что-то успокаивающее… Да. Наверняка. Переживать вовсе не о чем. Однако в книжный Фёдора он вползает с растерянной тяжестью на сердце. На двери всё ещё «закрыто», и хоть он знает, что Фёдор там — потому что он всегда там, впервые в жизни ему хочется, чтобы Федя опоздал, чтобы дверь правда оказалась закрытой, чтобы хоть что-то нарушило его сценарий, но он дёргает дверь на себя — а она поддаётся. Фёдор за столом машет ему рукой, не отрывая взгляда от своей книги, и Коля Гоголь на пару секунд замирает неловко у двери, осматривает пространство, дышит — пытается понять что-то для себя, да так и стоит, пока Достоевский не опускает свою книгу, чтобы глянуть на него своим бесконечно долгим взглядом. Гоголя немного отпускает. — Доброе утро, Федя, — на выдохе произносит он, плотно прикрывая за собою дверь и пробираясь по узкому книжному пространству к столу друга. Хочется сказать что-то ещё, но он даже не знает, что: рассказывать ему о тупых снах, неадекватном собственном сердце, которое слишком загрузилось от его выдумок? Бред, ни за что на свете. Ему было, чем заняться, это всё вовсе не стоило того. — Положи где-нибудь, я потом возьму, — произносит Фёдор, явно устав от того, что кто-то стоит над ним с глупым видом. Коля дёрганно кивает, опускает на его стол пакетик с едой, разворачивается и стремительно несётся к выходу, сшибает что-то на пути, извиняется, выскакивает наружу… Кожей, даже через дверь чувствует на себе непонимающий тёмный взгляд. Блять, просто прекрасно. Прямо с утра накосячил в магазине у Достоевского. Ну, хоть что-то пошло иначе. Коля Гоголь вваливается к себе в магазин уже донельзя измотанным непонятным утром, хлопает дверью, подхватывает с пола кота, прижимая к груди, в которой тревожно стучит сердце. Леннон, явно ничего не понимая, всё же не вырывается, позволяет поднять себя, и Коля роняет лицо в пушистую шерсть, выдыхая немного свободнее: всё хорошо. Федя в порядке, Сигма — в порядке. Всё хорошо. Он отпускает кота, и идёт ставить музыку. Начинает день с «богемской рапсодии» и окончательно и рационально уверяет себя в том, что на этом закончит психовать. Но сердце падает вместе с облегчением куда-то вниз, когда он слышит знакомый звон у двери, и Сигма появляется — так же, как и всегда, как и каждое утро, в его реальности, он появляется целым и невредимым, и Коле хочется броситься к нему и в объятиях сжать, уткнуться носом и никуда не отпускать — только вот это совсем уж неадекватно. И на лучшее в мире «доброе утро» он отвечает лишь неадекватно широкой улыбкой. — Это вам с Федей на обед, — словно и не замечая его состояния, сообщает Сигма, отиворачивается, чтобы наклониться и погладить кота. Гоголь смотрит на него, смотрит на ластящегося и мурчащего Леннона, смотрит, держа в руках его печенье — и не может сказать ни слова. Снова возвращается тёмное чувство: словно он опять проходит по готовой истории, словно ничего не может сделать, не может затормозить, изменить ход. Вот Сигма — приносит ему печенье. Вот гладит кота. Вот они прощаются, и он благодарит Сигму за еду, но дальше… Коля прекрасно помнил, что было дальше. — Пойдём сегодня куда-нибудь вместе! — просит он, делая нерешительный шаг вперёд. — Ты столько угощаешь меня, я тоже хочу как-нибудь, посидим, можно позвать Федю, и… Сигма смотрит на него своими бесконечно большими, глубокими глазами, и Гоголю кажется, что перед ним — необъятное серое небо. Проси не проси — ничего не получится. Он знает, что не получится. — Прости, — чуть качает головой Сигма — Я хотел бы, но у меня свидание сегодня. — А, ну… ладно, — сглатывая ком в горле, произносит Коля. — Ничего страшного. Тогда может в другой раз. Сигма прощается и уходит, и Гоголю хочется рвануть следом, вернуть его назад, никуда не выпускать — и пусть он останется в его глазах конченным неадекватом, и пусть Сигма не попадёт на своё свидание — плевать, зато Гоголю никогда в жизни не придётся переживать ничего подобного. И всё же он отпускает его. Провожает взглядом, чувствуя себя абсолютно беспомощным перед надвигающейся судьбой. «Is this the real life? Is this just fantasy?» — спросил его хор голосов из пластинки, Коля лишь поджал губы, подавляя в себе все неадекватные желания. Желание броситься следом — тоже. Всё с ним будет в порядке. Главное верить в это — и в собственную адекватность тоже. Уже вечером он смотрит на входящий вызов — и не испытывает ничего, кроме давящего ужаса. Коля лишь смотрит, трубку не поднимает, а мир уже смыкается до одной крохотной точки в пространстве, мир угасает и плывёт, рассыпается. Коля думает: так не бывает. Думает — не нужно поднимать. Но знает, что поднять придётся. Знает, что должен, чтобы убедиться, увериться окончательно в том, что не сошёл с ума, но знает также, что не переживёт этого снова, нет-нет, не сможет ещё раз. И всё же заставляет себя поднять трубку, и сознание крутит параллельно с врачом слова, которые он должен был услышать. «Авария, реанимация, черепно-мозговая, травмы не совместимые с жизнью». Коля слышит это второй раз за два дня — и ему не становится легче со второго раза. И кажется, ему становится только больнее. Он знает, что должен поехать в больницу, увидеть всё своими глазами — но знает, что не сможет. Не выйдет, не заставит себя. Не сможет увидеть это. Увидеть — значит утвердить в реальности. И Коля бредёт домой, чувствует себя окончательно разбитым, вовсе неадекватным, выгоревшим. И когда он валится на кровать, и когда просыпается в восемь утра от своего будильника, которому давно пора сменить сигнал, чувствует, что падает в эту яму безумия всё глубже. Гоголь работает, как старый игрушечный поезд: в третий раз проезжает уже знакомые рельсы. Телефон, сообщение, соседки, закатки, собаки, кофе, автобус, старушка, авария… — Ты веришь, что люди могут предсказывать будущее? — впадает в книжный магазин он. Из-за неизменной книги, закрывающей лицо Фёдора, доносится долгий, тяжёлый вздох. — Ты считаешь, что можешь предсказывать будущее? — бесконечно устав от этого разговора уже на первой фразе, интересуется он. — Да! То есть… Нет, — мотает головой Гоголь, сметая со стола его книги, чтобы сесть ближе. — Федя, я уже ничего не знаю, всё так странно, я просто… Знаешь, нет, да, ладно, я лучше пойду, хорошо? Твоя еда… А… Я забыл, — мотает головой он, растерянно озираясь. Забыл — в автобусе? Дома? Уже и не вспомнить, всё, как в тумане, ничего не понятно, но ему нужно как можно скорее встретить Сигму, или… Гоголь замирает за два шага до своего магазина. Встретить, или вообще его сегодня не встречать? Может быть, если он не поговорит с ним, что-то изменится в реальности. Может что-то пойдёт иначе. Коля чувствует, что сходит с ума окончательно, отдаляясь скорым шагом от своего магазина, доставая наушники, роняя и расшибая их об асфальт — похуй. Потом нужно будет попросить Федю покормить Леннона… И может, что-то изменится. И может, Сигма выживет, а весь этот абсурд закончится. Он открывает переписку, хочет написать ему что-то, хочет попросить быть осторожнее на дорогах, но так ничего и не пишет, закрывает назад. А потом представляет зачем-то, как Сигма приходит и напарывается на закрытую дверь, как стоит растерянно со своим печеньем, представляет, что никогда-никогда больше его не увидит — поднимает с асфальта то, что осталось от наушников, и несётся назад, и включает «богемскую рапсодию», и запускает всё снова.