Тридцать три смерти Сигмы

Коля Гоголь просыпается от настойчивого рокота будильника в восемь утра. Не открывая глаз, тянется ладонью к телефону, промахивается — сметает его с тумбочки куда-то вниз, со стоном роняя руку следом. Где-то за открытым широким окном взрывается звонкой трелью машинная сигнализация. Хлопают двери подъезда — кто-то уходит на работу. На кухне рычит привычно и тихо старый холодильник. Телефон продолжает настойчиво звать его из-под кровати, и Коля с усилием открывает глаза, спускает руку до самого пола, шарит длинными пальцами по мягкому ворсу ковра. В постепенно просыпающимся сознании всплывает приятное осознание: среда. Середина недели началась — и почти пройдена, он поработает сегодня и в четверг, как-то отмажется в пятницу… Выходные. Да, точно. Он непременно доживёт до выходных — и можно будет немного отдохнуть. Гоголь наконец открывает глаза, находит телефон, выключает будильник. Думает: надо будет в ближайшее время сменить стандартный сигнал на что-то более приятное, кое-как скатывается с кровати и отправляется, наконец, в сторону душа. После минимального пробуждения, холодной воды на плечах и чашки кофе, жизнь становится немного лучше: возвращается привычное настроение, находится в закромах его души какое-никакое желание жить, да и поводы для этого самого «жить» находятся. Вообще-то, Гоголь никогда не считал, что что-либо с его жизнью не так, всё у него было прекрасно — была работа и съёмная квартира, кое-какие деньги водились, были друзья, были развлечения, были девушки — ничего особенного, но всё же из мелочей этих ткалось ежедневное полотно его реальности, и — видит бог, не самым плохим оно было. Коля Гоголь вылетает из подъезда уже окончательно проснувшимся. Поправляет плащ, быстро смахивает в сторону сообщение от сменщика: «завтра не приду», наскоро здоровается с соседскими бабушками на скамейке, обсуждающими рецепты закатки огурцов — и шагает по знакомой дорожке прямо к автобусной остановке, широко улыбаясь каждому встречному в этой осенней реальности. Ему всегда было особенно хорошо по средам — куда легче жить, зная, что неделя перевалилась за середину, пойдёт скоро быстро-быстро, доберётся до выходных, не успеет он опомниться. Гоголь ныряет в арку, сталкивается почти нос к носу с девушкой, стоящей у выхода и ожидающей, что маленькая белая собачка на розовом поводке вдоволь наиграется со здоровенной чёрной овчаркой из второго подъезда. Собаки ему знакомы и вовсе не опасны, поэтому Коля расслабленно улыбается и шагает дальше. Он наблюдает, как мимо проплывает его автобус, приехавший, отчего-то, на пять минут раньше, пожимает плечами, отправляется за кофе, пока ждёт следующего. Ничего особенного он не берёт, отвечая на заученные вопросы заученными же своими ответами: да, капучино, да, большой, да, простое молоко, нет, сиропа не нужно. Девушка за прилавком принимает заказ и отправляется готовить, увлечённо рассказывает своей подружке за соседней кассой о новом парне, о прошедшем вечере и свидании, поэтому Коля вовсе не удивляется, получая на выходе странное нечто на кокосовом молоке вместо обычного — но менять времени нет, и он спешит на пришедший автобус. Ехать всего ничего, всего остановки три, и Коля садится на ближайшее к выходу место, ютится рядом с какой-то старушкой. Старушка долго-долго ищет в сумке телефон, после — вдруг наклоняется к нему, аккуратно дёргает за рукав: — Можно вас попросить, можете набрать мне сына? Я забыла очки, не понимаю… Коля лишь улыбчиво кивает, принимая телефон: это вовсе не сложно. Он выходит на своей остановке, уже снаружи замечая лёгкую аварию впереди — легковушка задела троллейбус, ничего необычного, — и проходит мимо, ныряет в пешеходный переход, скрывается под осенними деревьями, заворачивает на узенькую улочку, которую они с Достоевским всегда называли не иначе, как «заулье». Улочка тихая, прогулочная, вмещает в себя ряды магазинов и киосков, и до работы уже рукой подать, но в шаге от своего магазинчика он всё равно чуть сворачивает — и взлетает по ступенькам к небольшому книжному, не обращая никакого внимания на табличку «закрыто», тянет дверь на себя — и она поддаётся. Фёдор за столом привычно машет ему рукой, не отрывая взгляда от очередной книги. Коля не знает, во сколько он приходит в это место, но знает точно: задолго до открытия, чтобы просто почитать и посидеть в тишине. Он подозревает даже, что Достоевский может не уходить вовсе, но не решается спрашивать и ставить его в неловкое положение. — Доброе утро, Федя! — нараспев здоровается он, плотно прикрывая за собою дверь и пробираясь по узкому книжному пространству к столу друга. Книг здесь даже слишком много, не все из них — новые, наверное, старые даже составляют большую часть, потому приходы в магазин всегда кажутся Коле маленькими путешествиями во времени. Всегда — в прошлое. — Я принёс тебе покушать, хочешь? — Положи где-нибудь, я потом возьму, — безо всякого выражения кивает Фёдор, не отвлекаясь от чтения. Он всегда так, и Коля знает, что его лучше не трогать: в обед Достоевский спустится в его магазин сам, и они выпьют по чашечке кофе, поэтому Гоголь лишь улыбается, кивает благодушно, и, оставляя бутерброды на видном для Фёдора месте, вылетает наружу. Сам он работает совсем рядом: два метра влево, спуститься по лестнице на «нулевой» этаж, а точнее в подвал, — и — он на месте, можно открыть дверь, поприветствовать Леннона — кот жил на его территории, хотя и ошивался порой у Фёдора, и оказаться, наконец, в лучшем из возможных мест. Его магазин во многом походит на верхнего своего соседа. Такой же затемнённый, те же приятные тёплые лампы, старые торшеры и кресла, толстые занавески, отделяющие комнатку для персонала от основного помещения — интерьер почти один, потому что один собственник, только товары разные: если Федя целыми днями сидел над книгами, то Коля Гоголь — над сокровищами совершенно другого типа, сокровищами, которые он не променял бы ни на что иное — что бы там ни говорил Фёдор. Сокровища эти стояли аккуратными рядами, складывались в коробочки, украшали собою полки и стены. Они могли сделать лучше любой день, поддержать самую глубокую грусть, помочь найти ответы или отвлечь от тёмных мыслей — нужно было только включить проигрыватель¹, опустить иглу на гладкую чёрную поверхность — и всё разом становилось лучше. Коля Гоголь опускал иглу каждый день, точно зная, что не было в его жизни ничего лучше приятного скрежета, глубокого объёмного звука и голосов, которые всегда покажут выход. Он опускает и теперь, тщательно подбирает пластинку, с которой начнёт это утро — останавливается в итоге на неизменной классике, выбирает «богемскую рапсодию» как лучшее начало долгого дня, включает проигрыватель и удовлетворённо кивает. Лучше ничего не было. Ну, или… почти ничего. Потому что кое-что, конечно, было. Сигма приходил всегда в одно и то же время — словно давал ему подготовиться. Приходил всегда непременно утром, приходил на «The Beatles», приходил на «Queen», на Кейт Буш, на классику или Гребенщикова. Приходил на самое лучшее, потому что самое лучшее для него ставил Коля Гоголь. Сигма приходил каждое утро, открывая дверь где-то наверху, знаменуя свой приход кристальными и звонкими голосами колокольчиков у порога. Гоголь смотрел, как он спускается в его магазинчик в лучах осеннего солнца, и чувствовал, что день становится совсем хорошим только, когда Сигма говорил ему «Доброе утро». — Доброе, — отзывался Коля, и реальность наконец выравнивалась становилась совсем идеальной. Так и теперь. Сигма пришёл в привычное для себя время, улыбнулся ему, как и всегда принося с собой приятное, спокойное тепло — и какие-то угощения типа печенья: — Это вам с Федей на обед, — улыбчиво делится он, наклоняясь, чтобы погладить подошедшего кота. Гоголь смотрит на это, радуется, что университет Сигмы так удачно оказался совсем недалеко от их работы, печенью радуется, и ему хочется, чтобы так было всегда. — Спасибо за еду, — говорит он на прощание почти каждый раз перед уходом Сигмы. — Когда-нибудь и ты меня угостишь, — улыбается обычно юноша, поправляя собственные волосы, и Гоголю всегда как-то странно от этих его жестов, и от всего происходящего, и каждый раз кажется, что он что-то глубоко упускает и забывает… Только в этот раз всё как-то иначе. В этот раз Сигма ничего подобного ему не говорит: и Коля вспоминает внезапно, что уже очень много раз собирался как-то встретиться с ним вне работы. — Хочешь, я угощу тебя сегодня после работы? Можем и Федю позвать, и Йосано. Сигма смотрит на него несколько секунд непонимающе. Моргает. — Я… У меня свидание сегодня, — вскидывая взгляд, говорит он. — Прости. — А, ну ладно, — растерянно хлопает глазами Гоголь. — В другой раз тогда, ничего страшного! Сигма прощается и уходит, а Коля, позволив себе с пару секунд удивления, всё же возвращается за рабочий стол, подхватывая кота на руки и падая в кресло. Думает: свидание. До чего же странно. Впрочем, Сигма всегда был хорошеньким — не удивительно, что у него кто-то появился. А в душе всё равно остаётся неясный след: что-то пошло не так этим днём. И Коля пока не понял, как относится к подобным переменам. Непонятное чувство сидело в нём весь день до самого вечера, словно переменившийся ветер, не слишком осознаваемый, но всё же ощутимый, реальность перекосилась в иную сторону, оседая внутри чувством непонимания и растерянного удивления. Впрочем, Коля всегда умел переключаться: на музыку, на болтовню с покупателями, на кота, на обед с Федей, снова на работу… Он не умел долго грустить — да и грустить было не из-за чего, и он благополучно забил на предчувствие, на странное послевкусие. Он отвлёкся — и занимался своими делами, гулял после работы, с кем-то флиртовал, что-то говорил, крутил в голове фоном какую-то песню. До самого вечера. До того телефонного звонка. Коля чувствует, как песня в голове выключается с характерным звуком: глухой мягкий шелест, когда игла съезжает с кончающейся пластинки. Звук обрывается, заглушается чьим-то далёким — и тёмным — голосом. Гоголь слушает и не понимает ничего. Авария?.. Больница, врач?.. Нет. Что? Голос на том конце повторяет информацию настойчиво: имя, фамилия. Сигма. Нет. Нет, как это… Гоголь стоит в абсолютной прострации посреди улицы. Сигма… Это его Сигма? «Попал в реанимацию» «Но травмы оказались несовместимыми с жизнью»? «Черепно-мозговая»? Да что за ебучий бред. Коля роняет телефон, роняет руку. Шелестящая толпа вокруг него огибает его, словно камень в ручье, разрезается и срастается за его спиной. Гоголь ничего — совсем ничего не понимает, и в голове нет ни единой мысли. Вопросы — что делать, кому звонить — всё это приходит потом, когда он каким-то чудом добирается до собственной квартиры, невидящим взглядом смотрит на собственную дверь, кое-как вставляет ключ, оказывается у себя. Сигма умер. Могло ли это случится в реальности? Гоголь точно знает, что не могло, нет, не так, это слишком странно, слишком быстро, это какой-то бред, просто непонятно что. Именно на этой мысли он и останавливается, заваливается не раздеваясь, на кровать, заворачиваясь в одеяло. Не могло этого случиться. Он точно знает, что не могло. Знает, что проснётся — и всё будет, как раньше. И Сигма будет — как раньше. Иначе и быть не может, в самом-то деле. Коля Гоголь просыпается от настойчивого рокота будильника в восемь утра.