Время цветения слив

Лети, лети, лепесток, Через запад на восток, Через север, через юг, Возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли — Быть по-моему вели.

***

      Голосовая заметка 1.       День… 5? 7?       Марго, записывай все, можешь даже не редактировать. Сегодня… первые лепестки пошли. Они… фиолетовые. Буду фиксировать… наверное… [кашель]. Да, потом переведи в текст и отправь врачу, а то я как обычно забуду и… [вздох]. Так. Симптомы: около недели назад поднялась, затем резко опустилась температура, знобило… Мигрень. Обезболивающее помогло, я списал на стресс от конференции, обновление откладывается, мне… боже, у меня совсем нет времени заниматься еще и этим, завтра ехать в приют, встреча с инвесторами, интервью, а если журналист увидит… [Пауза]. Нет, Марго, удали последнее предложение. Обезболивающее. На следующий день не прошло, снова температура, работать не получалось, да и в целом вся неделя коту под хвост. Напомни: сдать анализы крови и сделать флюорографию, ранний срок, еще, должно быть… надо держать под контролем.       — Уже сделано, Сергей. Что-нибудь еще?       — Нет, спасибо. Можешь закончить запись, пока нет ничего больше настолько важного. Просто… [кашель]. Да что ж такое… Кровь?.. Так быстро?       — Сергей, мне позвонить в скорую?       — Закон…чи запись.

***

      — Здравствуйте, доктор, — улыбается Игорь.       Улыбка у него по-детски светлая и широкая. Заспанные, темные от синяков глаза щурятся, а руки безуспешно быстро пытаются спрятать под одеялом широкий альбом. Прошло всего несколько часов с последнего их разговора, какая-то одна ночь, а ухудшившееся состояние видно невооруженным глазом.       — Доброе утро, Игорь, — отвечает Юрий, выразительно, но молча кивая на разбросанные улики, цветные маркеры на матрасе вокруг. — Можешь не прятать.       — Мне не спалось, — Игорь виновато опускает глаза. — Опять… кашель. Надоело.       Только по паспорту взрослый. Недавно хвастался, какая здоровская фотография получилась — «посмотрите, дядь Юр, папа принес!» А на деле…       — Понимаю, — Юрий со вздохом соглашается. — И все равно это не дело, помнишь?       День только начался, а дел уже невпроворот. На улице дождь хлещет так, что не помог ни капюшон, ни зонт, под белым халатом продрогшее от воды тело требует срочно переодеться; а осмотр совсем не ждет, и, плюсом, у него самого ночь выдалась не из легких. Они с Игорем могут еще посоревноваться за звание самых больших темных кругов под глазами.       — Ты уже выпил утренние таблетки? — Дождавшись кивка, он следует вперед, открывает шкаф с инструментами… и еще с минут десять они больше не говорят, Игорь только терпеливо ждет, пока осмотр закончится, а Юра старается так уж сильно не хмурить брови, наблюдая за расползающейся все ярче краснотой в чужом горле.       Еще позавчера такого не было.       Игорь молчит, когда Юра, забрав из его рук альбом, откладывает его на прикроватный столик и присаживается рядом. Попросить снять футболку, прослушать, убрать стетоскоп подальше и — все еще — стараться не хмуриться, выполняя свою работу без лишних, никому не нужных чувств.       Никогда раньше, кроме как на первых годах работы, Юра не сталкивался с таким. Думал, зачерствел. Думал, смог выкорчевать это в себе. Молодой врач, выполняющий свое дело лучше, чем некоторые с многолетним опытом — ну это же просто смешно.       — Давно приступ был? — спрашивает он, проверяя давление.       Повышенное.       — Минут за… пятнадцать, как вы пришли, — хрипло отвечает Игорь.       — А в-выделения?       — Крови не было. Только пара… лепестков. И уже не так горит внутри, как раньше.       «Пока».       — Ясно. Спасибо. — Юра мягко улыбнулся. — Смотри, ты уже позавтракал, так что через час буду ждать тебя в процедурной, обработаем горло, хорошо?       И он поднимается, думая, что на этом короткий разговор окончен, и продолжат они его как раз через час, у него был важный личный вопрос — но Игорь останавливает его и заставляет замереть:       — А когда меня выпишут?       — Когда тебе станет лучше, — спокойно говорит он, и даже голос не дрожит, не заикается, по обыкновению, ни в начале, ни в конце. Конечно, ему станет лучше.       Но он оборачивается — и Игорь больше не улыбается, все так же по-детски, но пристально смотрит, даром что подросток, который обижается, назови его ребенком. Дети видят куда дальше, чем кажется на первый взгляд.       — Все плохо, да? — спрашивает он.       — Нет, — быстро отвечает Юрий. Но он не должен врать, даже ребенку, Игорю ведь не пять лет, а повредить его и так хрупкое доверие… На секунду прикрыв глаза, он продолжает. — Н-но есть осложнения. Если ты будешь продолжать не спать по ночам и заниматься чем угодно, кроме того, что я тебе выписываю, это все может затянуться, ты понимаешь? Я думал, ты достаточно взрослый, чтобы мы с тобой решали этот вопрос лично.       — Я взрослый, — Игорь поджимает губы.       — Именно поэтому ты нарушаешь правила и снова переписываешься с ним? — спрашивает он вдруг, хотя не собирается, планировал спросить потом, аккуратнее, в процедурной, наедине… но выходит как есть. И Игорь под его взглядом, дернувшись, отрицательно мотает головой. А глаза прячет. — Я не прав? Игорь…       — Нет. — Он снова мотает головой, и жгут напряжения внутри хоть немного, но ослабляет хват. — Да я просто… на страничку зашел, и все. Онлайн не было, я бы и не написал, честно. Да кому я вообще нужен…       Но перенести беседу с психологом стоит по расписанию дня на три раньше, делает Юра пометку в голове. Прямо сейчас же переговорит с Вениамином Самуиловичем.       — Не стоит так говорить. Т-ты же прекрасно понимаешь, что это не правда. И это говоришь не ты, — пресекает он. Игорь, поднимая на него глаза — уже блестящие, гормоны хлещут, как ливень, рискуя повторить приступ.       Но кашля нет. Это очень, очень хорошо.       — Тебе принести воды? Нужно отвлечься, помнишь? Или поспать, час до процедур еще есть. Игорь, — отвлекает Юра.       — А операция? — Хрипло, сипло, но достаточно хорошо, что перескакивает с темы. Юра охотно подхватывает.       — Сдашь анализы, сделаем флюорографию, и посмотрим. Постараемся обойтись без нее, тебе не стоит переживать. Пока ничего больше не могу сказать. Игорь, твой папа… давно к тебе заходил?       — Был вчера вечером, — растерянно моргает Игорь. — Ушел, когда дежурный врач сказала, он не хотел… Он сегодня придет? У него же работа…       И что, хочет спросить Юра, чувствуя укол раздражения. Ни одному нормальному человеку работа не встанет важнее, но это, естественно, он проглатывает, не ребенку же высказывать за его страхи и переживания, за подростковый максимализм и раздувание из мухи слона.       — Он не звонил, но думаю, что придет. Вечером. Я пойду, у меня еще трое пациентов на обход. Поспи, ладно?       Кивок. В этот раз, Юра надеется, он все же последует рекомендации. Холодная ручка двери на мгновение приводит в чувство — нужно попросить, чтобы в палате немного добавили отопление, притащили обогреватель хотя бы.       — Юрий Владимирович, — еще раз останавливает его Игорь прямо перед дверью. Уже не ждет: выпаливает следом, дальше, не глядя, утыкаясь взглядом в острые коленки. — Я умру, да?       Сорвавшееся с языка «нет» Юра прерывает одним выдохом, прикусом языка и пропуском удара сердца, ошпарившего тело льдом.       Ему бы самому сходить к Рубинштейну, а то давно не проверялся. Забыл, что может… так сильно. Забыл, каково это вообще.       — Я сделаю в-все, чтобы этого не произошло, Игорь, — вместо этого говорит он честно, ловит взгляд — чтобы убедиться, что слушают. Что верят. Голос только чертов подводит. — Ты мне д-доверяешь?       И не уходит, пока не дожидается неуверенного, но все же кивка и слабой улыбки.       Как только он выходит, Игорь вновь начинает кашлять — и кажется, что легкие рвут ему самому.

***

      Голосовая заметка 2.       Тринадцатый день, а оно прогрессирует быстрее, чем должно… так врач сказал. И еще сказал продолжать записывать, проговаривать вслух все, что происходит, я только… мало понимаю, как это поможет, звучит, как полный… [вздох]. Ладно, курс таблеток, трижды в день по блоку, должно [кашляет] остановить… Марго, закажи клининг на субботу, и химчистку, рубашку оставлю как обычно, напиши, не знаю, что порезался… [Пауза]. Из симптомов: саднит горло, не могу откашляться, на второй неделе голос сел. Плохо? Завтра придут результаты новых анализов. На этом, должно быть, все…       — Сергей, у вас назначена встреча с психологом… Сообщение на электронной почте, прочитать?       — Нет. Откажи, передвинь… понятия не имею, сгенерируй ответ. У меня нет никакого времени тратить его еще и на разговор с психологом, таблеток будет… должно быть достаточно. Я знаю, в чем проблема, я… [Долгий кашель]. Все равно это не поможет. Закончи запись.

***

      Первая любовь всегда самая сильная, самая запоминающаяся — и всегда самая страшная. Иногда смертельная — буквально.       Когда и как эта болезнь появилась, достоверно неизвестно; ведутся споры, дискуссии, собираются целые консилиумы, дело доходит едва ли не до драк. Первые упоминания — в трактатах Гиппократа, описание неизвестной на той территории в тот момент патологии у Авиценны, развитие куда более масштабное позднее, внезапная эпидемия в Средневековье, хотя обычная статистика куда меньше той же онкологии… разрослась и оплела своими ядовитыми стеблями весь мир, выпустила споры, не оставив ни одного свободного места на Земле. Гибельная, ужасающая, фантастическая, словно пришедшая в мир от чьей-то бурно разыгравшейся фантазии.       Хотя, если так посмотреть, какие болезни не кажутся бредом воспаленного мозга? Какие из них спокойно вписываются в картину жизни? С какой можно примириться?       Не сходятся во мнении даже в названиях: флоропульмонизия или флороплазия, научный термин слишком длинный и неудобный, восточное ханахаки в разговоре прижилось куда больше, хотя его и не напишешь ни в диагнозе, ни в названии собственной профессии.       А ведь семнадцать лет назад Юра, только окончивший школу, шел в хирургию, понятия не имея, куда он в итоге придет.       Сколько бы лет ни прошло, эта дьявольская (пусть Юра и атеист) хрень оставляла за собой все больше вопросов с каждым новым ответом. Как она появилась? Почему даже на ранней стадии так сильно влияет на мозг, что шансы не медикаментозно вылечиться приближаются к нулю? Почему уже в первый же месяц после начала симптомов захватывает все тело полностью, пуская корни, прорастая ростками из легких выше, в голову, ниже, в вены до просвечивающих зеленоватым через кожу, и медленно, но стремительно приближаясь к сердцу?       Почему, черт возьми, исследований так мало, территориальный охват огромен, а заболеваемость низка, в своей выборке — жестока, и очень редка в возможности полного исцеления. В лучшем случае — если сработает медикаментозное лечение, полная ремиссия с риском проявления симптомов когда-нибудь снова. А операция…       Юра старался не доводить до операций. И у него, к счастью, даже получалось.       Пять лет работая непосредственно с больными в единственной «ханологической» (в народе, разумеется) больнице города, успешно помогая многим — в современности куда легче, куда лучше с антибиотиками и лучевой терапией, Юра так и не смог ответить на многие из вопросов. Даже некоторые симптомы, в их-то время, остаются неразрешимы.       Например, почти полное поражение мозга, и в ремиссии оставляющее свои неизлечимые следы.       А Юра ставить опыты и эксперименты на собственных пациентах, в отличие от Вениамина Самуиловича, не собирался и не собирается. Может, поэтому развитие и стопорится — но позиция его остается неизменной.       Самое страшное, когда перед ним находятся дети, подростки — а подростки тоже дети — с последней стадией, практически до самого последнего момента скрывающие от родителей и близких собственное состояние. Ведь болезнь, такая сволочь, стремится жить и процветать, дойти со своим носителем до самого конца, остановить его сердце, прорасти побегами в земле из холодного тела и выпустить споры.       С появлением лучевой терапии конкретно в области флоропульминологии стало, конечно, легче: смертность на последней стадии значительно снизилась, пусть и не без последствий, риск подхватить опасную спору врачу, наживую вырезающему побеги в легких и горле, стал почти нулевым. Правда, хирурги все равно были нужны — зачастую приходилось работать по-старинке руками.       Операция всегда крайняя мера. После нее таким, каким был, уже не вернуться. Сколько ни бейся, пороги научных конференций не обивай, не засиживайся ночами, месяцами в лабораториях, так и не придешь к логичному выводу, почему полное, с корнем, выкорчевывание ростков и цветков приносит за собой атрофию выработки многих, многих гормонов, в первую очередь отвечающих за чувства влюбленности и любви. Привязанности.       Так или иначе, Юра, как бы ни любил собственное дело, каким бы профессионалом не был — господи, как он его ненавидел. А ведь хотел поступать в академию полиции, тоже людям помогать…       И как же хорошо было ему надеяться, что со своими пациентами, вышедшими в ремиссию, он больше никогда в стенах больницы не встретится. Верить в хорошее ему ведь никто не запретит — так, внутри себя, по секрету?       С Игорем и его отцом Юра тоже хочет расстаться как можно скорее и безболезненнее для них всех, а потому и ночует в кабинете — сколько? — третий, четвертый раз?.. Ночь за окном вступила в свои права, давным давно сметя размазанный снегом закат своим темно-серым месивом тяжелых облаков. Из света — только бьющая, слепящая глаза настольная лампа, нет бы комнатный включить, но Юра не рискует: в отделение не он один, наверняка, остался работать.       Анализы одного из пациентов, совсем свежие, не предвещают ничего хорошего. Вторая неделя — уже вторая стадия, и никаких положительных прогнозов, если все так и останется, это не сулит. Юра прикрывает глаза, снимает очки с лица, делая небольшую передышку, но взгляд снова и снова возвращается к бегущим буквам на бумаге.       Двадцать семь лет, не подросток уже, а любовь… все равно первая — и, как и всегда с этой болезнью, несчастливая. Безответная или скандальная, больно разорванная — не так важно, но она, по-видимому, засела в сердце очень глубоко. И надо же было с таким фактом в анамнезе доиграться в благородство, рискуя собственным здоровьем, без согласования с врачами влезть в карантинную зону и заработать себе отсроченную, но потому и вдарившую сильнее. Всем лучше было, пока он просто подарки детям передавал и помогал с закупкой оборудования.       Но с флороплазией понятия не имеешь, когда она ударит и ударит ли вообще. Он просто выиграл в лотерею с мизерным шансом. А ложиться в больницу отказывается, как и от встреч с психологом, только и пьет таблетки — и даже в этом Юра сомневается. Как будто решил собственной болезнью специально довести себя до смерти, сравнимо разве что с тем, что больной чумой будет радоваться и не желать лечиться.       И Игорь. Эмоциональный, мелкий, кудрявый, — Юра мотает головой, отгоняя картинки, влезающие в мозг с напористостью цветка, прущего через асфальт. Себя он прекрасно знает, по отношению к другим пациентам ничего не изменилось — абстрагированность, циничность, только лишь рабочее неравнодушие, чтобы не спиться окончательно — а здесь…       Да привязался ты, кретин, за тот весь год, что длится вся эта история, сначала просто с приходами на осмотр, затем — вот сейчас, с серьезным лечением под наблюдением, — просто зацепило, как будто это собственный ребенок болеет, как будто не Юра специально не заводил ни семью, ни отношений, чтобы такого не допустить.       Миг — ручка с громким звуком падает на стол, крутится, ускоряясь, слетает с поверхности на пол.       — А ты опять здесь, — почти сразу, слепя теперь светом из коридора, окликают на стороне, и Юра поднимает взгляд, щурится: Илья Евгенич, сам с синяками больше глаз, стоит, подпирая боком дверной проем. — Чего не дома?       — З-аработался, — выходит хрипло. Бумаги, разбросанные по столу, цепляют взгляд, Юра, ссутулившись, собирает их в одно место, расчищая, и наклоняется за ручкой.       Та выскальзывает из рук и катится по полу дальше, к шкафу с папками.       — У тебя выходной второй день должен быть, — Илья клонит голову, подходит — сам поднимает ручку и со стуком приземляет на стол. — Вещи собирай, шуруй домой. Тут ничего без тебя за полдня не сделается. И без возражений, — прерывает он, не дав раскрыть и рта; Юра давится фразой и торопливо убирает бумаги в папку.       — Надо пойти п-проверить…       — Игорь твой спит. А, ты его отца с собой забери, а то он в приемке на скамье улегся, говорит, не пойду никуда, пока в палату не пустите. — Илья вздыхает и наверняка едва удерживается от того, чтобы закатить глаза. Юра вскидывает голову: это когда ж Константин успел… А, впрочем, не так важно. Опять.       — Ну все, давай, в темпе вальса, я вообще зашел чайник у тебя скоммуниздить… во, — договаривает Илья, хватается — и правда — за ручку чайника, кивает на дверь…       И у Юры нет сил спорить. Глаза закрываются сами собой, и туман в голове все равно не даст понять ни строчки. А ошибки допустить нельзя.       …И еще одной немаловажной, напоследок, проблемой остается только спустить свою задницу по лестнице вниз, стянуть с плеч приросший к телу халат, задержавшись, чтобы глянуть мельком — исключительно из рабочих побуждений — через стекло в палату, где, и правда, Игорь действительно спит, свернувшись клубком и крепко обнимая подушку.       А внизу, практически точно в такой же позе, вытянув не помещающиеся ноги, подложив под голову руку, спит другой Гром. И явно видит кошмар.       Первые несколько секунд Юра только наблюдает: бешено мечутся глаза под закрытыми веками, дрожат руки, учащается дыхание и — наверняка — сердцебиение. Больше в приемке никого, даже дежурная медсестра куда-то отошла, может, не было терпения наблюдать каждодневный ночной дебош одного конкретного гиперопекающего папаши, Юра ее, в общем, и не винил, не его было дело и не он главврач. В тишине только и слышится хриплый выдох, резкое движение рукой, и тогда Юра, бесшумно шагнув ближе, склоняется к Константину и легонько трясет его за плечо.       В следующий момент запястье простреливает резкой, неожиданной болью. Может быть, Юра смог бы среагировать — забылся.       Константин уже не спит. Глаза, яркие, покрасневшие, шальные, полупьяно, полудико бегают по лицу напротив, сонные и не отличающие действительность от сна, и Юра спешит прокашляться и разбудить до конца:       — Константин Игоревич, вы о-опять? Я был бы очень благодарен, если вы не сломаете мне руку. Эй. Просыпайтесь.       Еще миг — и во взгляде наконец появляется осознанность. Костя вдыхает носом воздух, резко садится на кушетке, морщится — тело затекло от неудобной позы — и, только сейчас осознав, опускает руку Юры.       Надо же. Даже след останется. Видимо, следак не просто штаны в офисе просиживает. Юра когда-то в детстве мечтал вот так же, круто врываться в здания с оружием (двумя!) наперевес, побеждать преступников парой выстрелов, спасать заложников и быть, в общем-то, крутым парнем.       Не то чтобы он сейчас не крутой. Может, круче.       — Я… прошу прощения, — доносится хриплый голос Константина. Тот его что, специально так тренирует? Юра отмахивается.       — И н-не такое бывало. Проснулись? Давайте домой, К-константин Игоревич. — Кивает на двери.       Костя сталкивается с ним взглядом — тяжелый и давящий, он словно пытается взять верх. Юра приподнимает брови.       — Пустите меня к сыну.       — Честное слово, вас послушать, мы какая-то тюрьма, которая у вас ребенка забрала, — со вздохом качает Юра головой и продолжает, видя, как загорелись чужие уши, а лицо только сильнее посмурнело. — Приемные часы специально д-для вас почти весь день, вы с ним с-сегодня с-самого утра провели. Почти все время.       Собраться. Вспомнить порядок слов в предложении. Говорить медленно и четко.       — А сейчас Игорь спит, — заканчивает Юра. — Только что проходил, спит, как младенец. Разбудите.       «Только кашель прошел. Проснется — может опять приступ случиться».       — Юрий… — Костя хмурится, морщится, припоминая, по-собачьи головой мотает, сонный, — извиняюсь, как вас…       — Просто Юрий, — вздыхает Юра. Год знакомы.       — Ладно, Юрий, — Костя, наконец, поднимается с места встает вровень, а взгляд все равно косит, редко, в сторону лестниц. — Вы себе хоть представить можете…       — Не надо давить на жалость, Константин Игоревич. Я прекрасно все понимаю. Правила ед-дины… — вдох, — для всех.       Константин делает шаг ближе. Еще — вплотную. Кладет руку на плечо. В любой другой момент это можно было бы свободно расценить как самую настоящую угрозу. Юре уже приходилось видеть, в конце концов, Константина в ярости, не в первый раз бодались характерами.       В этот раз кошмар очевидно ясно пошатнул уверенность в себе и желание помериться уровнем давления.       — Я просто… — Константин поджимает губы. — Давайте хоть тут тогда останусь. Не поеду я домой.       — Вы никому из вас лучше не делаете тем, что себя изводите.       — А что я вообще могу сделать? — снова взгляд — во взгляд. Глубоко и за год совместной работы… если можно так назвать — уже привычно. — Да в том то и дело, что ничего. Я, блядь, вообще ничего сделать не могу. Только сидеть и смотреть, как…       — Вы мне не доверяете? — перебивает Юрий, и Константин, не договорив, осекается.       — Что? Да причем здесь…       — Вы не доверяете мне, — повторяет Юра. Тихо — в коридорах больницы более громкий звук стал бы слышен по всему отделению, тут эхо ночью просто невероятное. — Считаете, что за год все м-можно было бы решить, не д-доводить. Конечно, вы боитесь. Все боятся. У нас ед-динственная специализированная больница в городе, Константин, вы не один со своим горем, но почему-то упорно продолжаете убеждать себя в обратном. Но я обещал вам. И Иг-горю. Что… сделаю все, что в моих силах, — пауза, — чтобы не доводить до операции. Игорь молодец. Он хорошо с-справляется. Да, сейчас нелегкое время, но это не значит, что так прод… — Юра прикрывает глаза. — Прошу прощения. Продолжится. Операция не нужна.       — А если будет?       — Значит, проведем минимальное вмешательство, чтобы не затронуть выраб-ботку… Игорь не потеряет чувствительность. Ему просто нужно принять и отпустить того, кто провоцирует болезнь.       — То есть проблема только в голове? — и, отвлекшись на вопросы, на обсуждение, даже такой упертый человек, как Константин, кажется, начинает успокаиваться.       — В первую очередь. Это гормоны провоцируют… рост. Уберем п-первопричину… ростки перестанут появляться. Потом ремиссия. Все у н-него будет хорошо.       Игорь подросток. Да, попал на вирус, да, переживает сильнее, и страдает сильнее — но от этого не менее важно то, что он выкарабкается. С его-то волей к жизни.       Взгляд Кости смягчается, пусть и ненамного, и Юра чувствует, как в груди неприятное жгучее нечто начинает потихоньку угасать. До штиля еще далеко — но и шторма уже нет.       И все равно ту затаенную боль и страх, настолько жуткий, животный ужас — Костя прав, Юра при всем желании не сможет его понять в поной мере, как отец — не выкорчевать парой хороших фраз. А значит…       — Если вы думаете, что я развернусь и пойду, то вы зря все это начали. Спасибо, что делаете свое дело, но я буду…       — Д-да важу ж мать, Костя! — не выдерживает Юра и сам от себя леденеет.       Потому что собственная рука теперь держит чужое плечо, а не наоборот.       — Пойдемте, — цедит, не давая передышки, и на одном дыхании (надо же, даже не заикнулся!) тянет Константина на выход. Ну не драться же тот станет с лечащим врачом, в конце-то концов! Да, бывали дни раньше, особенно на первых порах, когда Юра самолично брал решение под свою ответственность и отводил Костю либо в палату к неспящему Игорю, либо в кабинет, на куда более удобный диван. Но сегодня — финиш, дело принципа, и наверное, Юра делает этим только хуже.       — Куда мы… — тянет Костя, когда они выходят на парковку. Юра хлопает себя по карманам, не помня, куда дел ключи, и не отвечает. Наконец щелкает снятием сигнализации с машины и, бросая короткий взгляд на Константина (не удрал?) кивает на переднее сидение.       — Говорите, домой ночевать не поедете, в больнице я вас оставить не могу. Я здесь жив-ву недалеко. Переночуете у меня, с утра сразу сюда помчитесь. Проблема решен… решена? — уточняет.       Ну давай же, думает Юра. Ну сколько можно всем вокруг кровь пить.       И когда Костя с очень сложным лицом, в последний раз оглянувшись на здание больницы, кивает, внутри вместо облегчения зарождается маленький, но тугой, острый комок, который Юра автоматически вместе с остальными чувствами заталкивает очень глубоко вглубь.       Так легче дышать.