Время цветения слив

      Голосовая заметка 3.       [Долгий кашель]. Мар… Марго, заново.       Голосовая заметка 4.       Восемнадцатый день. Вениамин Самуилович сказал… записывать не просто отчеты состояния. Мысли, чувства, воспоминания… раз уж… мы с ним не будем видеться. Мол, хоть так. У меня… уже третья? Еще вторая неделя не закончилась. Слишком быстро и… вряд ли остановится, хотя препараты точно замедляют ход [смешок]. Похоже, без них я бы не протянул и трех дней? Но операция… нет. Ни за что. Марго, запиши и… подставь под подпись. И все данные…       — Уже записываю, Сергей.       — Я, Сергей Ви… [кашель]. Викторович. Разумовский… Даю отказ от операционного вмешательства… связанного с… флоро… плазией. [Тяжело дышит]. Кроме предписанных медикаментозных… Да что же…       Голосовая заметка 5.       День 21. Сейчас получше. Даже голос не хрипит, первые пару часов после таблетки и укола всегда так, уже заметил. Марго, отошли документ с отказом на почту Юрию Владимировичу.       — Поняла!       — Спасибо. Теперь… Ладно, состояние… как я и сказал, стабильное. Я могу работать и даже… продвинулся в написании кода, надо… вероятно, надо успеть его завершить… теперь. Вчера на обследовании просмотрели рентген, ростки оплели… грудь и проросли по ногам… Читал, у кого-то то вызывало паралич конечностей, главное, чтобы руки не… не сейчас. Сердце не затронуто, голова… В голове, да. Теперь выхожу в линзах или очках, иначе видно… цвет. Вениамин Самуилович, вам настолько подробно нужно? [Пауза, одиночный кашель]. Они… фиолетовые. Цветы. Я говорил? Были бы… красивые, наверно. [Смешок]. А ведь из нас двоих именно ему они нравились. Домашние, самые обычные. На подоконнике. Зря я их выкинул… горшок выкинул, а они завяли сами. Марго… останови запись. Отсылай.

***

      Проходит почти неделя с их первой неформальной встречи, как Юра с неким удивлением замечает, что становится… немного легче — во всем.       Первое (и самое главное) — критическая точка, очевидно, отступила, потому что Игорю стало лучше, то ли помогли препараты и его собственная воля, то ли сессии с психологом. Страшно маячившая в сравнительно недалеком будущем операция откинулась на еще более далекий фон, размылась, хирургическое вмешательство понадобится еще не скоро, да даже выделений, ярких белых лепестков, стало куда меньше. Учитывая и показатели рентгена, вторая стадия, начавшись, начала отступать, не затронув внутри никаких больше органов, кроме изначальных, где споры и зародились. Да, это было первое «хорошо».       Второе — то, что работы у Юры в целом становится меньше, на днях выписывали аж двух пациентов, а за всю неделю не поступил никто новый, кроме последнего программиста-камикадзе. Более-менее здоровый сон, больше времени на уделение внимания другим, трезво работающий мозг и даже сравнительно хорошее настроение, позволяющее иронизировать над никуда, правда, не девшимися синяками под глазами, как у енота, заросшей растительностью на лице и речью, которая в особенности сильно дает сбои, когда приходится говорить с определенными людьми.       Ну, такие уж тут особенности.       Наконец, третье, которое Юра, вообще-то, добавлять не собирался: та самая неформальная встреча и ночевка на стареньком диване под фоновый туповатый боевик привела к странному «ты», на которое Юра реагировал куда лучше, чем раньше представлял.       Нет, у него были… друзья. Коллеги. Но чтобы общаться с пациентом — нет, вернее, родственником пациента, — как-то не удавалось. Давно пора бы уже признать, что за год и из-за появления в его рабочем деле дополнительных двух имен многое из того, что он считал нерушимым раньше, даст трещину.       Это Константин Гром (как фамилия-то хорошо подходит) пустил ее, и та проползла по стене к потолку, обрушивая на голову пыль от штукатурки.       Единственной ложкой дегтя во всей этой истории остается только тот самый программист-самоубийца, несколькими днями ранее подписав категоричный отказ от хирургического вмешательства. Ну, хотя бы с Рубинштейном стал общаться, и то хорошо, таблетки пьет и систематически, по расписанию присылает отчеты.       Третья стадия меньше чем за три недели от первого дня заражения, их команда с огромным трудом смогла подобрать за короткое время список всех необходимых препаратов, но, к счастью, это хотя бы немного окупилось: последние анализы показывали, что бешеный рост, как на дрожжах, приостановился.       И все равно Сергей, сидящий сейчас перед ним, разительно отличается от того, сидевшего три недели назад. Похудевший — куда сильнее? — осунувшийся, уже не в официально-деловом, а домашнем, «наплевательском» внешнем виде, в очках, он напоминает нахохлившегося на ветке воробья, может, забившуюся в угол норы лисицу, но никак не одного из знаменитейших людей города. Очень странно, что пороги их больницы до сих пор не обивают вездесущие журналисты, но, видать, у Сергея в компании работают как надо. Это для Юры, ровным счетом, не имеет никакого значения, главное, чтобы никто остальным пациентам не мешал. И все же…       — Я настоятельно рекомендую отложить все дела и работу, — говорит он раз, наверное, в третий, с усилием массируя пальцами переносицу и отложив очки, — и лечь, пролежать под наблюд-дением хотя бы несколько дней. Чем сильнее мы с вами будем работать сейчас, тем большая есть вероятность, что следующую стадию вы уже не получите. Что касается отказа…       — Я уже говорил, — голос Сергея звучит тихо, так тихо и сипло, что Юре приходится податься вперед, чтобы услышать, — что я в здравом уме… пока что… — пауза, — и никаких претензий к лечению не имею. Таблетки и капельницы работают, — кривая усмешка появляется на его лице, — и я не вижу в операции смысла. И не хочу ее. Я знаю про все риски, и ответ мой не изменится.       — Сергей, давайте н-начистоту, — Юра выдыхает, прикусывает язык мгновение, собирается с мыслями. Лучше сказать в лоб. Не маленький ведь мальчик, и, точно, в здравом уме. — Скажу вам без приукрас. Вы умираете.       Сергей замирает; только что пальцами зеленовато-бледных рук вычерчивал узоры на столешнице, и останавливается. Юра продолжает.       — Медленно, болезнь съедает вас изнутри. Я не хочу вас напугать, но это факт, от которого невозможно скрыться. Вы делаете, прек-красно выполняете все мои рек-комендации, но их недостаточно. Причина тому, что это п-происходит, настолько глубоко, — Юра поднимает руку и касается двумя пальцами своего виска, — у вас в голове, настолько сильно зацементировалось, что выкор…чевать ее очень сложно. Об этом вы д-должны говорить на сессиях.       — Я прекрасно понимаю, в чем проблема, — кивает Сергей. Под стеклами очков не видно, но, похоже, он закрывает глаза, когда откидывается на спинку кресла и скрещивает дрожащие в треморе руки в замок. — Я знаю. Но, как вы сказали, это… просто очень глубоко.       — Сколько… лет?       Сергей задумывается; продолжает только после долгой паузы.       — Уже… восемь? Кажется, да.       И ведь это не смерть. Споры не прорастают от боли утраты.       — Настолько сильно цепляться за прошлое… — начинает Юра.       — Я думал, что уже давно отпустил, — перебивает Сергей. — Оказалось, что… нет.       — Значит, придется отпустить сейчас. Так нужно.       — Я знаю. — Сергей издает очередной вздох, который в ту же секунду перерастает в долгий, протяжный, хриплый и страшный, как в кошмаре, кашель. — Я… пытаюсь. И не хочу.       Затем он выпрямляется, опускает голову; медленно, сомневаясь, снимает очки с лица и вертит в руках, позже поднимает взгляд, покрасневший, с яркими, красно-зеленоватыми прожилками в белках. Даже голубая радужка мутнеет в сравнении.       — И умирать я тоже… не хочу. — А потом издает горький, громкий смешок, так внезапно, что Юра моргает. — Да я сам во всем виноват. Что тогда, что сейчас.       — Сергей, — начинает Юра, когда пауза после последней фразы затягивается настолько, что становится понятно: больше он ничего не скажет. — Поговорите об этом. Не закрывайтесь от вашего психолога. Да если хот-тите, можете и мне все высказать, ладно. Но я профильную помощь оказ-зать не смогу. Начните исполнять и рекомендации по отчетам.       Сергей моргает несколько раз. Затем, выдохнув, кивает.       И в следующую секунду, не успевает никто из них больше сказать ничего, в комнату, игнорируя возмущенный окрик медсестры, врывается Константин.       И тогда Юра понимает, что та короткая, белая, прекрасная, хорошая полоса так внезапно заканчивается.

***

      Голосовая заметка 6.       [Удалено].       Я не хочу умирать.       [Кашель].       Я… Марго, пере… нет, пусть будет. Я не… не хочу.       И я… это так сложно… сказать вслух. Наверное, надо как есть, как… чувствую. Последний раз, когда я говорил что-то искренне, что-то… изнутри… всегда был с ним? Дежурные маски, фразы, заранее записанные речи, потому что в импровизацию я не могу и сразу в ступор впадаю, поэтому нет, никаких личных интервью, только письменно, поэтому и с Рубинштейном ничего не выходит, сижу, как придурок, как пятиклассник на трудах, у него…       [Пауза].       У тебя всегда этот предмет удавался куда лучше.       У тебя… Я же постоянно думаю о тебе. С первой нашей встречи и… до сих пор, хотя я даже не представляю, где ты сейчас и… Кто ты. За восемь лет ведь столько всего может измениться. За восемь лет и я стал… другим.       [Пауза].       Ты ведь никогда не был здесь, в этом месте. В Башне. Мы на двадцать восьмом этаже, тогда ты даже представить себе, да и я тоже, не мог, что такое вообще может произойти. Наш потолок был девятый? Десятый, мы жили на десятом, всего три? четыре месяца, над нами только небо было, и мы с тобой так любили там целоваться, потому что дверь на крышу часто была открыта, и это казалось очень… тебе — романтичным. Да ладно [смешок], а я стихи писал. Пытался.       И ты читал все.       А я так соскучился.       [Долгий, прерывистый кашель].       — Сергей, вы задыхаетесь. Вызвать скорую?       — Нет, нет, я… в н-норме. Я просто… [Вдохи]. Почему ты не отпускаешь меня? Почему я не могу отпустить тебя? Мы же… чужие. Друг другу, мы чужие, давным-давно, ты мне никто, а я тебе… [Приступ].       И за это я так тебя ненавижу. Я так ненавижу тебя, Олег, я…       — Сергей, вам плохо? Вы плачете? Могу я сделать что-нибудь для вас?       — Сергей?       — Все нормально, М-марго. Н-нет, я… Ничего не нормально. Перестань… сп…спрашивать. [Долгий кашель]. Я люблю тебя.       — Я тоже вас очень люблю.       — Я так сильно тебя люблю, что это буквально разрывает меня изнутри. Наверное… я заслужил, да? После всего того, что я наговорил тебе тогда, как пожелал тебе… Господи. Почему я дал тебе уйти? Просто… не поговорили? Я просто думал… Просто думал, что и без тебя обойдусь. И без твоего «все кончено» по гребаному телефону. Ты даже не удосужился сказать мне это в лицо. А я… наоборот, сказал то, что никогда не должен был. И потом не хотел тебя искать, я же видел, видел тот звонок еще спустя год, я мог просто ответить. Что ты хотел мне сказать? Спустя целый год после. Ты… вернулся ведь. Хотел встретиться, да? А я смотрел на номер и… сбросил. Подумал, что со второго раза отвечу, потешу собственное самолюбие, не пойду первый, я ведь совсем не сидел весь год и не ждал, что ты позвонишь.       Мне уже столько лет, а я так и не смог вырасти, да? Я только… надеюсь, что ты… не узнаешь. И что у тебя все хорошо. Что ты жив и что…       [Пауза].       Марго, отошл… нет. Удали запись. Я не могу. Я-я н-не могу.

***

      Когда действительно необходимо собраться, откинуть чувства назад, чтобы не отвлекаться на мешающие чувства, Юра… справляется.       — Операционная готова? — ловит он медсестру, вылетающую из кабинета, на быстрый, короткий кивок мельком заглядывает в комнату. — Анестезиолог где?       — …уже вводит в наркоз, мы почти готовы…       — Быстро! — торопит, а в руке горит, плавя кожу, чужой телефон со все новыми, приходящими оповещениями. — И Илью Евгенича позовите.       — Будете вырезать?       Ответа не нужно, Юра и игнорирует, отпуская медсестру, и, чувствуя спиной буравящий темный взгляд, наконец, проводит черту. Все остальное перестает иметь хоть какое-то значение.       Остается только четкий, наизусть выученный алгоритм, в ограниченное время сокращенный до самых базовых и самых важных действий. Руки, одежда, перчатки уже на входе в операционную, проверить данные срочных анализов, мельком, пока пациент, уже уснувший, поддерживается системой жизнеобеспечения и ИВЛ, глянуть в сторону дверей в ожидании второго хирурга и начала операции.       В то время как там развивается настоящий хаос из тел в белых халатах и одного -не-, который с упорством горного барана из раза в раз продолжает им мешать. У Юры всего несколько минут.       — Костя, — зовет он, выходя из комнаты, слышит, как голосит медсестра, вместо работы продолжая оставаться на месте и переливать из пустого в порожнее. Конфликт только забирает время.       — Что вы собираетесь делать? — острый взгляд мажет по щеке как лезвие.       — Свою работу, — отвечает Юра, кивает Илье Евгеньевичу, с подозрением бросившему на них взгляд. — В операционную я тебя не пущу. Дождись нас здесь.       — А потом что будет?       — Потом Игорь поспит и выйдет отсюда, и продолжит лечиться. Корни трогать слишком рискованно, уберу поверх, пока что, — цедит, — этого будет достаточно. Костя. Не мешай.       Без осложнений, без всем известных тяжелых последствий, из-за которых люди зачастую отказываются идти на операцию и пытаются все решить без вмешательства. Неполное облучение, таблетки, психотерапия, да, все это работало до-, — но сейчас у Юры нет другого выхода, и права на ошибку тоже нет, поэтому из двух зол лучше выбрать то, что не принесет дополнительного, другого вреда.       Займется, можно сказать, бесполезным делом, которое лишь откинет болезнь немного назад, так ничего больше и не изменив. Но зато чувства останутся, и у Игоря будет еще один шанс.       Ведь, может быть, судя по тем коротким, но частым и многочисленным сообщениям в чужом телефоне, которые Юра рискнул прочесть, на самом деле все гораздо проще, чем сам Игорь себе надумал. Бывают ведь и редкие случаи-исключения, которые… иначе, как чудом, и не назовешь.       Может быть, у Юры получится до этого чуда дотянуть.       Когда Костя сдается, принимает в руки протянутый Игорев телефон и отходит подальше, не мешая, тенью себя опустившись на одинокий диван в коридоре, Юра возвращается обратно в операционную, и дело начинает идти куда быстрее и техничнее.       И он не знает, никогда не смотрит, сколько в итоге прошло времени от начала и до логического конца, когда окровавленные инструменты убираются в сторону, пациент может без особых проблем дышать сам, пусть еще и не просыпается и проснется не скоро, а перед глазами усталость выдвигает адреналин назад и наваливается всей своей красной тяжестью на виски. Тогда же, плюс-минус, возвращаются и задвинутые на края сознания эмоции.       Игорь не открывает глаз, но грудь его наконец мерно, спокойно вздымается, и облегчение прошивает дрожью до самых кончиков пальцев.       Яркий свет ламп немного слепит, приходится на пару минут застыть, прикрывая глаза, успокаивая шум крови в ушах, и постепенно стихает и гул. Юра мажет взглядом по собственному отражению: у раковины свет все такой же неприятно-белый, оттеняющий лицо здоровыми, кривыми тенями, холодная вода в отсутствие горячей совсем не отрезвляет, скорее больше раздражает, ровно как и то, что ладонь в одном месте неприятно, больно щиплет.       И только спустя почти целую минуту, лишь увидя на белоснежном полотенце кровавый развод, Юра вместе с тем и ощущает на коже ладони длинный, непонятно откуда взявшийся порез.       И в какой момент он мог настолько сильно уйти в себя, что не заметил?

***

      Первые симптомы приходят незаметно, на третий день после успешного окончания операции.       Поначалу Юра списывает все на легкую простуду, которой, видать, заразился, пока пешком, проигнорировав шарф, вышел в дождь и дикий ледяной ветер за готовой едой на ужин, потому что в холодильнике чудом никто не повесился. Кашель, небольшая температура, слабость — все прошло после ночи, утром, собираясь на работу, Юра чувствовал себя прекрасно, и состояние это сохранялось ровно до того момента, как после вечернего осмотра и процедур, собираясь домой, он снова не пересекся с никак не дающим ни себе, ни другим покоя Громом.       Тот разговор был короткий, малоинформативный, скорее просто дежурной случайной встречей, с самого момента операции сопровождающейся вопросами в духе: «когда Игоря, наконец, переведут обратно в его палату», но и ее, судя по всему, хватило, потому что когда Костя остановился, прежде чем уйти, нахмурился, решаясь, а затем вдруг поднял руку и крепко стиснул его плечо, Юра почувствовал, как внутри, от легких выше, к горлу, что-то щекочет, больно царапает стенки, першит, раздражает и вызывает противное желание кашлять.       Он даже забыл прослушать, что Костя хочет ему сказать; извинился, сбросил руку с плеча, тщетно пытаясь скрыть выступившие от раздражения слезы на глазах, кажется, коротко пообещал, что они обязательно поговорят потом, сейчас у него срочные дела, и позорно сбежал, скрывшись в кабинете.       От розовых лепестков на ладони захотелось тихо, неверяще засмеяться. Получилось вместо этого хрипло и лающе.       И первой же реакцией на это все — на диагноз, прекрасно понятный, на первопричину всему, на ворохом падающие мысли, мешающие работать — стало апатичное равнодушие, с которым ни одна из степеней принятия не может запуститься.       Первое время Юра предпочитал игнорировать проблему как простую простуду, с которой легко можно справиться препаратами и супчиками, и даже не думал о том, чтобы прекратить работать и взять больничный, потому что Игорю после операции было необходимо восстановление, и все мысли крутились вокруг него и того, что послужило причиной того срыва.       Никто так и не узнал, и не знает уже пятый-седьмой-десятый день, а сама болезнь не прогрессирует, так и остается чуть зудящей, неприятной, но не мешающей жить и работать прицепившейся заразой, лишь изредка раздражающей горло.       Фоновая влюбленность не сделает хуже, а симптомы, если повезет, пропадут, если не давать ей разрастаться сильнее.       Вот только в чем Юра, замечательный врач-хирург, профессионал своего дела да и в целом, наверное, умный человек, просчитывается — так это в том, что даже мизерные начальные побочки никогда, никогда нельзя оставлять на самотек.       Главная его ошибка в том, что он позволяет себе то, за что осуждает своих пациентов: вовремя не обращается и остается в уверенности, что «все пройдет само».       …После операции дела Игоря становятся лучше: он идет на поправку, поверхностное вмешательство откидывает болезнь обратно на первую стадию, риски, подскочившие от приступа из-за внешних обстоятельств, сводятся практически к нулю, особенно когда Юра, скрепя сердце, лишает его телефона и возможности видеть чужие прилетающие сообщения. Костя, конечно, сам хочет забрать телефон, однако, по мнению Юры, лучше и безопаснее всего будет, если он останется лежать у него в ящике стола первое время, недолго, подумаешь, неделю, пока они окончательно не купируют эмоции и пока психолог не разберется с последствиями в голове.       Да, думать о других у Юры явно получается лучше, чем о себе.       И все же, таблетки помогают, собственное состояние улучшается, и, что самое главное, работать он может так же, как и всегда: не отрываясь ни на какие лишние раздражители, кроме как на все еще постоянно находящегося в больнице старшего Грома, после операции, очевидно, решившего прописаться в их приемном отделении, прямо перед окошком регистратуры на диванчике. К себе его Юра больше не зовет; даже, не объясняя причин, старается вовсе низвести их общение к минимуму, если и общаясь, то исключительно в кабинете и по поводу состояния Игоря, а оно, стабильное, позволяет говорить коротко. Неприятно только зудит каждый раз, когда разговор заканчивается, а Костя остается, смотрит внимательно, будто ждет чего-то еще (или Юре так только кажется в его состоянии, когда любое лишнее внимание или наоборот отсутствие такового приобретает особый тайный и многозначный смысл), а этого «чего-то» не происходит, и Юра ощущает себя зеленым юнцом, сбегающим от важного разговора, когда бормочет что-то про важные дела и других пациентов и первым покидает кабинет, делая обход по палатам не в свою дежурную очередь.       А дел действительно по горло, и Игорево состояние после операции дает возможность немного расслабиться на его счет, но пристально вглядеться в другое — особенно касательно одного чертового камикадзе, так и не пришедшего вчера на процедуру.       Ему-то Юра и звонит, несколько раз, пока трубку не берет голосовой помощник и не сообщает спокойным, веселым (в контексте звучит даже жутко) голосом, что «Сергей не отвечает, потому что уже второй день почти не поднимается с кровати и отказывается вызывать скорую, но, к счастью, находится в сознании и даже изредка выходит из спальни, а об остальных подробностях вы можете лучше узнать из голосовых отчетов, которые он составляет. Включить сейчас, Юрий Владимирович?»       И он даже перестает заикаться и кашлять, симптомы и едва ощутимая, но слегка повышенная температура сходит на нет, когда Юра не выдерживает и сам едет к Сергею, потому что не может допустить, чтобы при нем, живом и работающем, его же пациент довел себя до летального исхода своим отвратительным и безответственным к себе отношением.       — Сергей, вы убиваете себя, вы это понимаете?! — говорит он, уже оказываясь на месте.       Закрытая территория огромной башни, рабочего офиса и по совместительству, как оказывается, личной квартиры, и на этаж просто так, без пропуска, не попасть — Юра сомневался, уже стоя перед лифтами и набирая в очередной раз номер Сергея, что его вообще пустят, но, как оказалось, от виртуального помощника была польза: та занесла его в свои базы данных, и охрана пропустила его без лишних вопросов.       Сейчас Сергей, исхудавший еще сильнее за прошедшие дни (кажется: куда сильнее, но Юра не думает, просто знает, что, конечно, можно, и бывает и хуже), сидит перед ним в домашнем, в растянутой, несоразмерной футболке, в штанах и теплых носках, в пледе поверх, потому что мерзнет и пьет уже вторую кружку горячего чая. И мотает головой, слабо улыбаясь бледными, чуть зеленоватыми губами:       — Я… — кашляет, и со рта вместе с кровью сыпятся лепестки. — Я дал отказ на операцию. Я пью… таблетки, — он слабо кивает на разложенные на столе пустые блистеры, целую кучу, так и не убранную, видимо, с утра. — И они помогают. Правда…       — Они, очевидно, н-не помогают, Сергей, — выдыхает Юра.       — Они… я просто пил их утром, — он поднимает на него растерянный, плывущий взгляд. — И симптомы уходят! И я даже не кашляю… — вопреки этому он на целую минуту снова разражается кашлем, а потом неловко, чуть не перевернув кружку чая, хватается за салфетки. — Простите. Не хотел, чтобы вы… это видели. Я просто… Скоро снова пить, станет п-получше.       Он сгибается пополам, и Юра уже не может больше стоять и смотреть: подходит, помогает принять нужное положение, держит, пока все лепестки и бутоны со свернутыми стеблями в сгустках крови и слюны не выходят наружу.       — Боже… простите, — хрипит Сергей.       — Поедем со мной, — говорит Юра. — Сергей, хор-рошо, не полная операция, так хоть еще раз вас подчистить. Мы уже с вами это делали. Помните?       Сергей мелко кивает, однако так и не выпрямляется из своего скрюченного состояния: со стоном, больше похожим на тихий вой, в позе эмбриона валится на диван и закрывает слипшимися волосами лицо.       Юра заставляет себя откинуть эмоции, быть, в первую очередь, врачом, а не человеком, и потому не сочувствует. Жалость — худшее, что он может себе позволить, особенно когда говорит с совершенно не отвечающим за свои действия, сломанным и довольно несчастным человеком.       — Сп-пасибо, что п-приехали, — запинается теперь уже Сергей, звучит глухо, потому что говорит в подушку. — В-вы не обязаны были, а я… очень плохой пациент, да? У вас и без меня столько проблем и столько людей… Помогли бы им…       — Вы же хотите вылечиться, — напоминает Юра, и плечи Сергея вздрагивают. Он кивает. — Когда у вас была последняя сессия с психологом, Сергей?       — Он не помогает, — быстро отвечает он. — Совсем. Все равно… каждый раз… Я не знаю, что делать.       — Заберите отказ, — говорит Юра. — Мы сделаем операцию, и вы будете…       — Нет! — воет он. — Нет. Нет, ну пожалуйста…       И Юра понимает, что без этого — с Сергеевым упрямством на пороге финальной стадии, с этой беспросветной, отчаянной на уровне глупости, решимостью, — у него завязаны руки.       Заставить он не может. Пошел бы против бумажек, бумажки, особенно такие, в сравнении с человеческой жизнью для него никогда не играли роли, Илья Евгенич, вон, чтобы провести операцию, на пациентке женился, заплатив, чтобы штамп в паспорт быстрее поставили и без невесты, а ему и такие хитрости бы не понадобились.       Но пока Сергей еще в сознании и в состоянии самовольно сопротивляться, силой он в операционную затащить его не сможет. Обманом, положив для терапии и профилактики, а на самом деле для полноценной — тем более, это уже противоречит его принципам, цена слишком велика.       Очнувшись без возможности чувствовать, Сергей точно не скажет спасибо.       И это замкнутый круг, от нахождения в котором бесконечно болит голова, из него нет возможности выйти.       Но неужели смотреть?       — Сергей, — зовет Юра тихо, и Сергей, все еще не отрубившийся, в сознании, поворачивает на него бледное лицо. — Я вас очень понимаю.       Сергей тихо, слабо смеется.       — Да ничерта вы не понимаете, — слышит Юра. О, так ему говорит каждый первый. — Вы… вы врач. Вы видели десятки таких, как я и… даже младше и… — он задерживает дыхание, борясь с подступом сухого кашля. — И вы герой, Юрий Влади… — не договаривает. — И я искренне восхищают вами, но… В-вы сами говорите… это в голове.       Это в голове, да.       — И со м-мной это т-тоже происходит, — признается он, не повышая тона. Когда Сергей перестает говорить, замирает, расширяя глаза и неподвижно застыв, Юра продолжает. — Так что я могу понять, что у вас в голове. Что за каша и набор мыслей, и самоненависть, и страх, и нежелание. Это не вы не хотите избавиться от болезни, это она любыми способами уговаривает вас бездействовать. Вам об этом должно быть хорошо известно.       — К-как это… вы… тоже… — растерянно шепчет он.       Юра слегка и горько улыбается.       — У меня все не так плохо. Порезался на операции, — он качает головой. — Но мы с вами в одной лодке. И, Сергей, — говорит он, снова глядя ему в глаза. — Будь я на вашем месте, с вашей стадией, я бы тоже сомневался. Лишаться возможности чувствовать, как отдавать часть тела, орган, так? Но вопрос стоит о возможности жить. И как врач я настаиваю, что это лучшее решение взамен всей жизни.       Глаза Сергея снова наполняются влагой, но он не плачет: просто смотрит, не моргая.       — Я не могу, — шепчет он, кусая губы почти до крови: видно ранки, сильнее прорезающиеся от новых укусов. — Если не… этого не будет, то мне… ничего другое уже не имеет смысла.       — Ваша жизнь? Ваше дело? — спрашивает Юра.       Но, конечно, понимает, что на этой стадии загнездившегося в голове безумия и бреда эти слова будут лишь брошенной галькой в океан. Он для Сергея не авторитет, он просто врач.       Если бы только у него были близкие. Без близких, в полном одиночестве, шанс того, что человек захочет сам себя спасти, близок к…       — Я не заберу отказ, — чуть громче, на выдохе произносит Сергей, наконец медленно жмурясь и снова открывая глаза. — Но… я приду завтра на чистку. Это же… поможет, да?       — Только время потянет.       — Пусть так. И… буду за это время ходить к Вениамину Самуило… — кашель. — Я… я постараюсь. Хорошо?       И это, сказанное с мягкой, понимающей улыбкой, дает хотя бы небольшие шансы и надежду.       И на это Юра уже согласен. Маленькими шажками.       — И… — говорит Сергей уже напоследок; еще не поднялся, чтобы поехать с ним в больницу, но уже заканчивает разговор. — Юрий… вы… вы не должны болеть. Вы… не можете. Скажите… человеку. Обязательно. Пока… еще не… поздно. Пожалуйста.       Юра на это может лишь сухо кивнуть, ничего не обещая.

***

      Голосовая заметка 7.       Удалено.       Марго… запиши последнюю.       [Кашель]       — Сергей, я могу вам чем-то помочь? Вызвать скорую?       — Нет, нет… перестань это спрашивать. Я… я и сам могу доехать, ну прав-       [Пауза]       — Сергей? Вы упали, вы точно себя хорошо чувствуете?       — Удали. Заново.       Голосовая заметка 8.       Надо… наверное, тебе… протокол прописать [смешок] чтобы… иногда меня не слушала, потому что я не… уже не… отвечаю за свои действия. Это… так страшно. Осознавать, как будто… не ты управляешь своими действиями, а что-то другое, а ты… только и можешь, что наблюдать, и так все больно, и двигаться… Я… я сам себя в это загнал, да? Я не могу даже с кровати иногда подняться, все так быстро и… И я даже не хочу. Понимаю, что надо, но… не нахожу в себе сил. Если бы только… если бы только… [долгий кашель]       Мне страшно, Марго. Я… я не хочу под нож. Не хочу стать бесчувственной машиной, не хочу забыть о нем, забыть о том, что такое… Но… Юрий прав? Это лучше, чем смерть? Или нет? Я не знаю, я так запутался, я… Марго… напиши… Вениамину Самуиловичу, чтобы… мы встретились. Пожалуйста.       Не отправляй ему эту запись, Марго. Просто напиши.       — Хорошо, Сергей. Я люблю вас!       — И я тебя.       — Включить вам ваш любимый плейлист?       …       — Сергей?..       — Марго… Скорую. Я…       — Уже вызываю, Сергей.       — Я не могу дышать.       [запись обрывается]