Когда умирают люди.

Удивительно, но у многих людей, желающих покончить с жизнью, перед смертью есть некоторая инфантильность. Кто-то пачку мармелада ел за час до самоубийства, кто-то, уже истекая кровью, подумал, как сложно это будет потом мыть, поэтому быстро наматывал бинт на рану и бежал отмывать. Я тоже исключением не стал. Проснулся поздно, солнце ярко-ярко светило, висело над самой головой; кое-как найдя в кровати пачку сигарет, я с ужасом обнаружил, что она пустая. Это значит, придётся выходить из дома. Но на этот раз я сильно не заморачивался — футболку так и оставил, только штаны, первые вывалившиеся из шкафа, натянул, да и всё. Брёл по улице медленно, всматриваясь в лица прохожих, запоминая городские хрущёвские пейзажи, наблюдая за нелепо шагающими птицами. Колокольчик на двери зазвенел, оповещая кассиров о моем приходе, но это их беспокоило несильно, так как парень за кассой продолжал что-то рассказывать девушке, расставляющей товар. Обещание, которое я дал Жене вчерашним вечером я решил выполнить твёрдо, поэтому подумал, напоследок, так сказать, купить ещё и чай, вкусный какой-нибудь, необычный. «Чёрный чай: манго, маракуйя» — никогда такое не пробовал, думаю, сейчас самое время. Подхожу к кассе, прошу достать нужные мне сигареты, расплачиваюсь — даже паспорт у меня не спросили, настолько худо выгляжу? — и ухожу, выдыхая на улице с облегчением. Мерзкий писк и скрип двери, подъезд, пропахший табаком, родная железная дверь и вновь звучный скрип — я дома. Тихо, душно, сыро, одиноко. Ставлю чайник, а пока жду, сверлю глазами раковину с кучей грязной посуды, успевшей уже плесенью покрыться, и случайно обжигаю пальцы, в попытке поджечь сигарету. Громко матерюсь, роняю зажигалку, машу рукой, дабы остудить обожжённое место, а там уже и чайник свистит противно. Я еле-еле нашёл чистую кружку — благо, такие в квартире ещё остались. Пакетик за секунду окрашивает обычную воду из-под крана в золотисто-коричневый цвет — никогда я на такое не обращал внимания, но сейчас это ужасно заворожило. Дергаю пакетик: вверх-вниз, вверх-вниз. Опять эта инфантильность, словно стараюсь оттянуть свою казнь. Но вечно же так продолжаться не может? Сажусь за стол, до кровати идти сил нет, сначала делаю глоток чая, а после затягиваюсь, выдыхая клубы дыма. А чай мне понравился, его и без сахара пить можно, ведь и так очень сладкий. Думаю, я бы мог покупать его чаще. Горячая жидкость оказывается во рту, течёт по горлу, а после будто разливается в животе. И это тепло оживляет; как минимум, создаётся такое ощущение. Тёплый чай словно размораживает кровь, лёгкие, мышцы. Но ненадолго — буквально пять секунд, и жизнь вновь уходит. Чай кончается, от сигареты лишь обожжённый огрызок. Перед смертью не надышишься? А я попробую. Поджигаю ещё одну, курю медленно, любуясь серым видом из окна. Живописный Петербург кончается на Дворцовой площади. После — серые панельки или хрущевки, как и во всех городах. Чувствуешь себя героем Фёдора Достоевского или Альбера Камю, когда бессмысленно смотришь вдаль и думаешь о собственной неизбежной смерти, параллельно выдыхая табачный дым. Вот и эта сигарета заканчивается. Пора. На часах уж почти пять, солнце заслонило пушистое, но совсем маленькое облако, Жеки на пороге так и нет. Кажется, ничто меня больше не держит. Никто не любил меня, так и зачем я? Поплачут, да перестанут — успокаиваю себя, не хочется думать о реальных страданиях людей. Женька бы точно плакал; как минимум, надеюсь. На дрожащий ногах дохожу до ванной, рыскаю в поисках лезвия. Невольно взгляд падает на отражение — о, ужас — это не я! Я бледен, точно смерть; даже вчера, позавчера, неделю назад таким не был, как сейчас. Губы аж посинели от страха, дёргаются, глаза судорожно бегают, веко слегка подрагивает. На похоронах отца, да даже на отпевании его в церкви я так не выглядел, была во мне хоть толика жизни. А теперь нет. Испарилась, исчезла, потерялась. Может, поэтому и не боюсь расстаться с этой самой жизнью — её нет теперь. Но руки почему-то все равно трясутся. Я нашёл бритву, нетронутую ещё. Сел в ванну, решил резать правую, ведь к сливу ближе. Да только не решается рука дёрнуть по вене. Касаюсь лезвием запястья, морожу кожу, дрожь крупная бьёт, а порезать не могу. Тогда думаю о Соне, которая со мной рассталась, вспоминаю мать, что выгоняла на улицу, лишь бы меня не видеть, вспоминаю бабушку и её возмущения, даже о Жеке вспоминаю, как мы с ним повздорили недавно о курении. Эти мысли о собственной никчемности окончательно добивают и, не смотря, я несколько раз провожу бритвой по запястью. Больно, рану щиплет, она буквально обжигает, а кровь начинает медленно стекать по руке на футболку, ведь, не подумав, я опустил запястье на живот. Хотя, о чем теперь думать? Все уже совершено, назад не вернуть. Удивительно, но за этот день ещё ни одна слеза не скатилась по щеке. И сейчас, пачкаясь в собственной крови, я ощущаю лишь пустоту и скорбь по всем, кто не пойдёт со мной в это вечное путешествие, как говорил священник. Кровь тёмная, льётся медленно. Ссадины и царапины это другое. Опять детское поведение, на этот раз любопытство — я поднял руку вверх, чтобы посмотреть, как она капает, и что будет. Но ничего больше, чем большая тёплая капля на щеке и испачканная в крови, не только футболка, но ещё и локоть, я не получил. Сижу минут двадцать, но ничего так и не происходит. Я испачкан в крови, ванна тоже уже покрыта вишнёвыми каплями, голова лишь едва начинает кружиться. Зато в голове тишина, ни сомнений по поводу содеянного, ни уверенности в правильности действий. Ничего. Только печаль, уже въевшаяся в кожу, и больше ничего.