Когда умирают люди.

Моё тело ужасно Кожа мертвенно-бледная, нет даже капли чего-то отдалённо напоминающего красный, персиковый или хотя бы жёлтый цвет. Иссиня-белая кожа, венами раскрашенная. Я стал худее, даже ещё худее, чем вообще мог бы. И так с детства почти не ел, был несуразным, костлявым мальчишкой, а сейчас и вовсе посмотреть страшно. Кадык выпирает ужасно, хоть режь им; скулы уже выступают неописуемо, никогда еще лицо моё не было таким угловатым; про ребра и говорить страшно — скала с обрывом. Даже штаны теперь не держатся — сколько шнурок этот убогий, уже развязавшийся, не затягивал, не помогает, все равно спадают. Да что про штаны говорить, когда даже не все трусы-то держатся. А глаза будто ещё больше впали внутрь — такие страшные синяки под ними. Раньше хоть сине-фиолетовыми были, а теперь цвет с чёрным граничит. И губы стали бледнее, суше. Все тело постоянно мёрзнет, несмотря на апрель за окном. Ноги уже немеют, приходится через силу носки по утрам натягивать, чтоб окончательно не окоченеть; руки тоже еле двигаются — вместе с носками свитер старый ношу. Хотя как, приходится натягивать. Я и вовсе одежду не снимаю. Был один день, когда пришлось все же переменить свитер, пропахший потом, на футболку с курткой зимней, а на ноги натянуть еще и джинсы; но это «парадное», в магазин выходил, за чаем. Но это было давно, ещё даже снег на траве лежал. А в зеркало смотреться уж тошно. Не вижу я прежнего Володю, хоть убей не вижу. Смотрю — а там какой-то вымученный, умирающий парень с усталыми глазами, выступающими костями и грязными волосами. Я давно не мылся. Голова уже чешется, изо рта страшно представить, как несёт, про бритву и заикнуться боюсь. С другой стороны, какая тебе гигиена, когда умираешь? Каждый день просыпаешься, и думаешь, что это — твой последний день. Причём не столько мысли тяготят, не столько воспоминания и паника удручает, сколько само тело уже не может подняться. Температура настолько низкая, что озноб пробивает тут же, стоит нос высунуть из-под одеяла; конечности словно свинцом наливаются, палец поднять сложно, что там целая рука; и сам весь ты, как будто болеешь, голова целый день гудит, только и есть силы, что кружку чая заварить, покурить, да обратно ляпнуться. Моя душа ужасна Как только над ней не издевались, кто только её не коверкал. С рождения моего будто уже все пошло не по той тропе. Отец был откровенной скотиной; как бы я его не любил, а так назвать — самое лёгкое в его судьбе. Он бил мою мать, бил и бабушку, и меня тоже бил. Он воровал вещи, важные для каждого из нас — у матери городской рабочий телефон украл, её украшения жемчужные, у меня карманные деньги, которые я откладывал на гитару пропали, затем велосипед старый, а у бабушки по маминой линии сервиз хрустальный вынес вместе с бусами из янтаря. Он поселил во мне животный страх, панику, которые сейчас, после стольких лет, прижимают меня к кровати и заставляют курить как не в себя, чтобы хоть немного забыться. И он познакомил меня со смертью, которая теперь стала моей соседкой. Мать тоже не осталась в стороне. Виделись мы редко, она все-таки всю семью тянула, да ещё и долги выплачивала отцовские, но и она смогла сломать меня. Она вонзила осколок так глубоко в сердце, что и по сей день я не вижу себя. Я всегда был для неё неправильным, никогда не достичь было её похвалы, внимания. И я не стал хвалить себя, я не стал любить. Она не учила, я не учился. Мать соглашалась со всеми высказываниями бабушки, не давая мне и слова сказать. И не любила она меня, я почти уверен. Как только отца во мне узнала — тут же разлюбила; звала меня выродком, ребёнком биомусора, копией отца-идиота. А однажды разбила гитару, когда я с ней на улицу выходил, к друзьям. Гитара эта тоже от отца, он любил на ней играть на застольях или мне по вечерам, когда трезвый был. Узнала во мне покойника, и разбила об пол. А я потом ей крикнул, что она сука, и выбежал из дома. До сих пор ноет рана. Про бабушку и говорить нечего. Для человека советского мышления увидеть меня — с длинными волосами в хвостике, в джинсовке, с гитарой на перевес, в равных «модных» джинсах — сравнимо со смертью. Поэтому, как для мамы, так и для бабушки я был неправильным. У неё стоял перед глазами портрет, но я никак на него не походил. И всю совместную нашу жизнь она хотела подогнать меня под изображение на холсте в её голове. Постоянные придирки в мой адрес, скандалы и ругань из-за ничего заставили охладеть к людям, видеть в них врагов. Я стал недоверчив, скрытен. И сейчас для меня открыться, рассказать о чувствах — большой подвиг. За эти 16 лет совместной жизни с семьёй мою душу извратили, сделали из неё рваный черновик со школьной контрольной. Неудивительно, что и с Соней мы встречались недолго. Познакомились давно, общались года два примерно, уже знали все друг о друге. Но интернет — это не реальная жизнь. Как только в Петербург приехал, она меня, будто и вовсе не переживая за жизнь, поселила у себя. Хотя, что с меня было взять — бедный студент, кое-как на неизвестно какие деньги приехал в Питер, а на квартиру и рубля ломаного нет. Но это ладно, мы уже, можно сказать, знали друг друга, хотя бы не первый раз видимся. Уже через месяц пошли первые трещины. Я никогда не видел любви, не видел заботы, не видел доверия. Как мне дать это другому человеку? До сегодняшнего дня и не спрашивал у себя это. А теперь спрашиваю — становится жаль Соню, что со мной так долго провозилась — аж 4 месяца, со мной-калекой. Она мне и намёками, и уж почти прямым текстом говорит, мол, поцелуй меня, обними, чай сделай, а я что? Да ничего. Только стихи пишу, да на гитаре женьковской играю. Я был для неё обычным, влюблённым парнем. Но вот она для меня была всем. Она — моя главная муза, моё единственное вдохновение и спасение от ломающего со всем сторон мира. Поэтому, когда она сказала про расставание, у меня земля из-под ног ушла. Тогда, как сейчас помню, я опустился на пол, прямо напротив неё сел и стал целовать её колени, руки, до чего дотянуться мог; слезы полились сами, я искренне не хотел перед ней плакать, но это будто само; я умолял её не уходить от меня, не бросать, хотя бы не сжигать все мосты, не поливать меня помоями, как заведено у «бывших». Я очень хотел хотя бы видеть её, вживую. Но она меня успокоила, даже не знаю, из-за жалости, или правда не хотела со мной расставаться навеки, что мы будем продолжать общаться, просто отношения между нами подошли к концу. Я быстро нашёл квартиру, благо, хоть какие-то деньги уже были. И теперь мне 21, я живу в полном одиночестве и желаю наконец прекратить этот вечный холод. Раньше я работал как не в себя, и днём, и ночью даже. Но сейчас я не могу ничего, кроме как крошить пепел сигареты в стакан с остатками чая. Денег едва хватает на оплату квартиры; средства остались, потому что я и не ем почти, и не моюсь. Каждое утро я молюсь, чтобы это было моё последнее утро. Решимости не хватает самому покончить. Как был паника при виде пьяных не бесила, как бы не убивало изнутри одиночество, какое бы отчаяние из-за истерик и воспоминаний не было, рука к лезвию не тянулась. Будто осталось что-то, что держало меня здесь. Точно, я понял, что это! Докуриваю сигарету, тушу её о пододеяльник, выкидываю окурок куда-то на пол и начинаю плакать от бессилия. -Ало, Жень, привет. Слушай, дело есть… Я завтра вскроюсь бритвой в ванной. Пожалуйста, приезжай.