О девчонках

Новый год близок. Сегодня что-то заставило меня пройтись по коридору, и не зря. Увидел, как Фазаны украшали свой коридорчик. В них жил Гуль, поэтому в этот раз шарики были серебристые, а не синие. В два ряда в шахматном порядке. Когда я вернулся обратно, к дверям Крыс и Птиц, тоже увидел подготовку. Я помогать не собирался, но кто спрашивает. Глядя сквозь колкие хвоинки ели на жующего ветку Гибрида, меланхоличного Ангела и Ыся, который развешивал бумажки и цепочки, я понял, почему Слепой разбросал нас по стаям именно так. Откуда взяли молодое дерево, тактично не сообщили. От обеда до усталости я подпирал ель собой, чтобы та не завалилась набок от кривой подпилки низа. В это время Мертвец бегал по кладовым, ища пилу или мясной, упаси боже, нож. Попался нож. Я решил уйти, предварительно сказав Ангелу перехватить ель, но, судя на звукам, дерево упало на него. Декабрь — это любовь к лесу и цветным стеклянным шарам. Это показывает, что зима — что-то нечто странное и одушевленное. Но разве Табаки нужно сейчас это слышать? Ему хочется говорить и ностальгировать, и чтобы слушателем обязательно был я. Про простое человеческое полежать Табаки не слышал. — Ты чего, не дышишь? — возмущается он. — Я вообще-то тоже очень устал и всё равно бодр. Да, ты вымотан, но почему-то именно Македонский стоит на ногах и смазывает дверные петли. — Я провёл весь день с больным человеком! — Не внушай мне чувство вины, — отвечаю я. Это правда: меня сейчас больше интересует Македонский и его ментальное состояние. Он возится с дверью в пижамных штанах, чуть косолапя и горбясь, словно ребёнок-обуза для своей семьи. — Как ты? — Нормально, — шепчет он и смотрит на петли так, словно пытается вычитать на них тайный код. Но когда я решаю присесть, тут же поворачивает голову ко мне. Стоит мне взглянуть на него — и опять петли. Что-то ему от меня нужно. Табаки смотрит на него, на меня, а потом выдает: — То есть на немой диалог ты способен! Ладно. Так и быть. — О чём ты хотел мне рассказать? — О Законе. Ну том, девчачьем. Любому, кто живёт здесь чуть больше года, будет понятна эта фраза, хотя девчачьим его никак не назовёшь. И мальчишечьим тоже. Каждый в нём принимал участие и имел какое-то определенное отношение, как и к любому правилу или истине. Удивительно, что этот Закон соблюдали только три группы. — А эти этапы, — Табаки хихикает и сплетает пальцы. — это же на самом деле очень колоритно. Во всех них собралась полная гамма эмоций. От страха до счастья. Даже траур! На подхвате, полный предвкушения, он резко замолкает и роняет подбородок на ладони. Икру начинает сводить судорогой. Я не хочу думать об умерших, сколько бы мне не говорили, что смерть — процесс естественный. После ночи оплакивания Волка вспоминали очень редко, или вскользь, или в крайних случаях. Вещи Его давно отданы, по большей части Крысам, так что никто уже не знает, в каком виде они сохранены и существуют ли вообще. Курильщик бы такие действия посчитал надругательством, но в нас и так было очень много Волка. Все пытались его замять. Не знаю, как справлялись остальные, а я печатал письма. Десятки листов. Переписывал наши диалоги, задавал вопросы и сам же отвечал на них. Наверное, сентиментально и наивно надеялся, что когда-то под подушкой найду ответ…Сфинкс, заткнись и слушай. — Бойня! Табаки подрывается, всплескивает руками и трясет головой. — Забыли! Забыли! Есть бойня, битва, от отвода глаз к крови! Вот это эпоха была. Никогда ещё не видел, чтобы кто-то перед зеркалом тренировал презрительный взгляд. И он взмахивает ладошкой, случайно дав мне по щеке. Македонский присаживается на корточки у кровати и наблюдает за дрыхнущей на шкафу Нанеттой. Любитель проигрывателя по какой-то причине носит наушники. Табаки взахлёб начинает повествование о первом этапе, будто меня там никогда не было. Количество человек, — девятнадцать, — вожаки и их мотивы, — месть и получение сдачи. — Там, глубоко внутри, есть моя боль. Первый прилив — это у-жас-но! Улыбаюсь. Красное лицо Шакала, когда его пихали в самую гущу «ведьм» в попытке заговорить, не забуду никогда. Принцип игнорирования был прост и даже естественен. Лось и Душечка не заметили перемен. Он был важен, но стал полезным уже позже. Глаза слипаются, и улыбка превращается в застывшую гримасу убогого актёра. Табаки занят рассказом и приготовлением микстуры. — Этап два: пассивно-агрессивная вода, — уверенно говорит он. — Ой, то есть нет! Никакой агрессии! Сон как рукой снимает. Кого ты пытаешься обмануть? Я помню клыки и закрашенный красным фонарь. Блеск в глазах и опасно широкие зрачки. И всё это не только в теле, но и с разумом ребенка. Это воплощение, которое распахнулось на весь Дом и открыло начало второй ступени. Только тогда я не уловил ни красного, ни острого, ничего. Сплошной подвох. Табаки опять пускается в объяснения. Для меня они серые. Появилось больше правил: смотри не туманно, а косо, подкалывай, обижай. Но следовали ли им вообще, не помню. Только Волк экстатично относился ко всему, и чем больше задевали его, тем дольше он прицеливался, чтобы дать ответ. Его ломало и перекручивало на каждом девчачьем замечании. Особенно о статусе. И о чёлке. Заткнись. Тем временем в железную кружку кидают веточки гвоздики, мед и дворовый барбарис, это заливается кипятком, закрывается бубном и трясется. Видимо, пункт «бережное отношение» уже выполнен и на больного это повлияло хорошо. Один я не стал мучить Македонского ледяной ванной. Молчу, не желая слышать какие-либо ответы. Больше всего хочу уйти, но, сделай я это, буду скотиной. Я бы не хотел рассказывать об этом стенке. — …а кто нас на наводнение натравил, чудилы? Ко второму этапу тоже есть свои слезодавительные описания. Ослепляющие режущие краски, искры из глаз, истерика, жирная меловая линия между их коридором и нашим, которую вскоре растоптали. Всё, чем когда-то раскидывались Хламовные, вернулось в схожем обличии. И если раньше девчонки были для меня такими же, как в Наружности, то теперь они и стали подобием Спортсмена или Пышки. Сразу вспоминается Бледный. Как его, незаходящего дальше принципа игнорирования, и пеналом по голове, и с лестницы, и за волосы, и не Рыжая, а вся группа за её спиной, хотя главное правило: никакого рукоприкладства. Но их извращение заключалось в ответных побоях, пока мы занимались провокацией. Максимум для десятилеток. Только сейчас начинаю понимать, что все шутки, зубная паста на лице и черви в макаронах — это желание в будущем почувствовать себя жертвой. Чем только не думают люди, когда хотят казаться сильными. Лирики на стенах всё ещё пишут о нежной розе в горстке пепла. К чему это? Какая нежность и какой пепел? Тот Закон рушил нас, а породил он мелочи и сентиментальные клише. Один слабый толчок — и бубен вылетает из ладони Шакала и падает на пол, глухо звякнув напоследок. Кружка, слава богу, уже давно стоит на кровати. — А тре...эй! — Ты что, восхищаешься прошлым? — Нет, конечно! Прошлым вообще нельзя восхищаться, его нужно уважать, — бубнит обиженный Шакал. — А ты даже не пытаешься уважать других.

***

Кручусь в постели, подбирая удобную позу, хотя всё равно уже не усну. Вдыхаем. Выдыхаем. Терпим. Не думай о еде, питье, бытовой жизни, чем-то тяжелом, пусть невесомо-легкое залезет в голову, ах, не лезет, тогда вообще не думай, завтра пройдёт, а вдруг он здесь? Сажусь. Из трансцендентного в спальне только христианская литература и четки, а дуновения — это из продранных створок. Дыхание — это Лорд. Слепой всегда говорил, что призраки к нам в спальню не заходят. Всё показывает, что Волка здесь нет, и не будет никогда. Я сижу ещё некоторое время, чувствуя себя окаменевшим. Если бы сейчас у Дома загорелась крыша, так и погиб бы под завалинами. К сожалению, в схватке между сознанием человека и душевной болью сознание всегда проигрывает. По-глупому. Да, боль разная, темпераменты тоже, эту простецкую истину может объяснить даже неразумный, но что-то разрешается чувствовать, а что-то велено забыть. А с Лосем было по-другому. Я даже ничего и не понял тогда. Видя наше состояние, на похороны пригласили только каких-то его родственников. Смерть Тени ощущалась острее и тяжелее, но всё равно это не было шоком. Табаки «увидел её за окном», о чём непрестанно повторял нам. Да и я знаю, что Тень рядом со Стервятником всегда, а Во…ты опять? Глаза становятся влажными. Я спускаюсь с кровати и ползу к матрасу Слепого. А его нет. Место теплое, но пустое! Дышать становится тяжелее. Смотрю влево, там храпит Чёрный, гляжу вправо, там спит Курильщик. Каков шанс, что остальные будут готовы вести душераздирающую беседу о покойнике? Приходится, всё так же стоя на коленях, утешать самого себя словами. Они звучат шепеляво, непонятно. Что их громкость, что эффект…спасает, если это так можно назвать, Македонский. — Что случилось, Сфинкс? В его глазах стоят слёзы. Он выглядит человеком, в котором прямо сейчас рушатся мосты.