Something in the orange tells me we're not done.

Багги никогда не мог смириться с тем, что временами окружающие не воспринимали его всерьез, пусть иногда он и использовал это в своих интересах. Ему никогда не нравилась сама концепция. Когда он был ребенком — настоящим ребенком, а не чертовой химерой, как сейчас, — он мечтал о том, чтобы кто-нибудь спас его, просто появился и заставил все исчезнуть. Просто появился и дал ему надежду на то, что будет дальше. Однако он и сам хотел спасти себя, хотел быть способным стать спасителем для себя самого. Иногда он думал, что, возможно, у него есть комплекс по этому поводу — Моджи наверняка так и говорил. Его (̶б̶ы̶в̶ш̶и̶й̶? ̶)̶ первый помощник очень любил напоминать, что его отказ ставить себя на один уровень со всеми монстрами — это то, как он справляется. Отказ позволять себе думать, что он недостаточно хорош, в сочетании с отказом думать, что он на самом деле такой, объяснялся тем, как его воспитывали. Что единственная причина, по которой он не смог «примириться» с прошлым и увидеть себя таким, «какой он есть на самом деле, без всей этой ерунды, в которую его заставило поверить прошлое», заключалась в том, что он позволял этому убеждению контролировать свои действия, свой мыслительный процесс, и свои жизненные устои. Когда Моджи начинал говорить подобные вещи, Багги обычно старался отвлечься — для него это было просто смешно. Это действительно не очень старило его, учитывая, что сейчас он жил в прошлом — в буквальном смысле слова. Но сейчас, свернувшись калачиком в углу ванной комнаты через несколько минут после того, как его вырвало, он начал задумываться. В его голове крутилось почти слишком много мыслей, а может, и вовсе ничего. В том, как он выглядел, было нечто нечеловеческое: скрюченный в углу, слюна, прилипла к челюсти, большие расфокусированные глаза… Это шокировало, особенно на фоне его молодого — слишком молодого — тела. Он выглядел и звучал затравленно, даже не осознавая, что бормочет сам с собой. О всякой всячине, но не настолько связно, чтобы даже классифицировать смысл. На свой взгляд в этот момент он был совершенно разумен — его мысли были идеально выверены, он был совершенно безмолвен, он выглядел контролирующим ситуацию. Если бы кто-то увидел его со стороны, то сказал бы обратное. Сердце завывало в ушах, словно звук его собственного сердцебиения был единственным, существовавшим в этом мире. Он чувствовал себя таким маленьким — гораздо-гораздо меньше, чем просто маленьким. Он почти чувствовал вкус, на кончике языка ощущал привкус плесневелого хлеба, который он украл, когда еще не был пиратом, а был обычной уличной крысой. Просто воспоминание. Все его чувства были переполнены, но он был спокоен — ему казалось, что он в порядке, но он не был уверен, все было расплывчато. Ему казалось, что он слышит слова Моджи (говорящего, что это было давно), слышит, даже несмотря на то, как громко бьется его сердце. Он спрашивал себя, что еще может случится, ведь Багги был уверен, что с ним все в порядке. Конечно, он был в порядке. Он должен был быть в порядке. И тут что-то изменилось: привкус на кончике языка стал сильнее, грудь заныла, и он мог поклясться, что кто-то бьет его по голове — точно так же, как это делал старик в трущобах, когда Багги просто пытался выжить. Все вокруг стало туманиться, словно что-то почти физическое заслоняло все окружающее пространство, он потерял контроль над реальностью. (Когда Багги был ребенком, он мечтал о том, чтобы кто-то пришел и спас его, так же, как и о том, как он станет спасителем сам для себя. Он мечтал, чтобы кто-то посмотрел на него и увидел что-то, что стоит спасти, увидел что-то ценное в его горьком испуганном «я». Спаситель так и не пришел. Взамен он поселился с самым эгоистичным Капитаном, человеком, который смотрел на его горькую сущность и чувствовал потребность владеть. Этого было достаточно; спустя годы, после всех смертей, после того, как имена когда-то знакомых, а теперь мертвых людей навалились на его совесть, он захотел вернуть все назад. В конце концов, он научился жаждать этого, но не любить, никогда не будучи в состоянии переварить всё, но по-прежнему жаждать). Все болело, он испытывал сильное чувство страха — почти ужаса. Сердце билось так громко, что он задумался, что нужно сделать, чтобы его заглушить. Пистолет с пулями из кайросеки, да, пистолет с кайросеки снова отлично справился бы с задачей, и тогда все бы затихло. (Ему даже захотелось расцарапать себе кожу, чтобы понять, каково это — быть вдали от собственной шкуры. Если бы Моджи был здесь, он бы окинул его неодобрительным взглядом). Все рушилось, и в один миг он оказался там, где не ступала нога человека уже много лет, в один миг он ощутил покачивание корабля и холод пола. А через мгновение его снова не стало. Позже, вспоминая тот момент, он посчитает его глупым. Такая сильная реакция из-за пары слов, которые даже не были направлены на то, чтобы причинить боль. Может, он и знал обо всех этих психиатрических штучках, и уважал их — у его собственной команды отщепенцев было много своих демонов, с которыми они боролись, — но он не совсем понимал все это, не тогда, когда сам боролся с собой. Моджи объяснял, по крайней мере, пытался, так сильно, чтобы он понял. Он был таким заботливым, что Багги знал обо всех его книгах по психическому здоровью, которые он начал собирать только после того, как заметил, что с Багги что-то не так, как что-то важное в нем разбилось на мелкие кусочки. («Капитан, простите меня, но, черт возьми, сколько времени вам понадобится, чтобы понять, что в вас нет ничего сломанного? Вы просто человек, это не делает вас испорченным»). Тем не менее, для Багги это был позор. То, за что команда Роджера «дразнила» его, то, что заставляло их смотреть на него с еще большей жалостью, чем обычно. Багги хотел, чтобы его спасли. Багги хотел спастись сам. Багги хотел спасти всех. Багги хотел, чтобы у него осталось достаточно невинности, наивности, и, может быть, тогда он смог бы поверить, что сможет это сделать. (Пьяный на незнакомом острове, плачущий по давно умершему человеку, горький вкус некачественной выпивки, холодная погода, шум празднующих людей). Боже, как бы Багги хотелось, чтобы Роджер понял его. Багги хотел, чтобы у него был кто-то, кто бы понял его. Кто бы посмотрел на него и увидел нечто большее. Кто-то, кто позволил бы ему говорить обо всем: о простреленной голове, о призраках, о ненависти к себе, о том, что его человечность была проклятием, когда он мог быть монстром, как и другие, о его планах собрать призраков и сделать так, чтобы они никогда больше не возвращались. Но у него не было никого подобного. Прошло несколько часов, он перескакивал с места на место — воспоминания становились реальностью так же быстро, как ветер, бьющий в лицо, когда он бежал под пулями, в давно ушедшем будущем. Когда холод пола стал более ощутимым, чем вкус плесени, реальность снова встала на свои места. Он потратил время на то, чтобы успокоиться, найти способы держать себя в руках, чтобы снова не сорваться в пропасть. Когда все закончилось, он поднялся на ноги и, как верная тень, вернулся к Шанксу. Насколько он мог слышать, вечеринка все еще продолжалась, хотя, возможно, немного поутихла из-за того, что большинство людей отрубилось. То ли от неимоверного количества алкоголя, которого они наглотались, то ли от чистого изнеможения, — никто бы не разобрал. Прямо как Багги и хотел.