Something in the orange tells me we're not done.

Испуганный котенок — это первое, что он подумал, когда увидел ребенка с синими волосами и смешным носом. Увидел двоих маленьких детей, не виданных раннее. Один красный, другой синий — они выглядели комично, стоя впритык друг к другу. В отличие от рыжего, стоящего рядом, синий выглядел испуганно — о, он хорошо скрывал это, конечно, даже слишком, но это не означало, что ему удалось полностью спрятаться, что ему удалось скрыть это от Белоуса. Поначалу он не обратил на это внимания, ведь это была не его проблема. Это даже не было удивительно — мальчишка был ещё ребенком, да и выглядел он чуть младше шести. Ему могло быть и пять годков, насколько Ньюгейт видел, так что то, что ребенок испугался, не было чем-то неожиданным. Он задавался вопросом, о чем думал Роджер, беря с собой в море буквально младенцев. Рыжий, признаться, был интереснее. По крайней мере, тот мальчик выглядел так, словно мог вписаться во весь этот морской хаос. Ньюгейт чувствовал ярость короля, терпеливо покоящуюся в душе ребенка, как подтверждение его принадлежности к морю; ожидающую пока кто-то ткнет в нее пальцем, чтобы она проявила всю свою мощь. Но у другого ребенка этого не было. Напротив, у него была чистая паника, дрожащие руки, ищущий взгляд… Никто не смог бы обвинить Ньюгейта в том, что мальчик сначала не показался ему достаточно интересным. Затем он сделал нечто. Сделал нечто примечательное. Поймал его интерес. Эдвард всё ещё мог сказать, что мальчик напуган, каждое его движение говорило о том, что он находится в состоянии повышенной готовности бежать, если понадобится. Даже не чувствуя его волю, Ньюгейт мог сделать предположение о том, что мальчик хочет быть далеко-далеко отсюда (И он научился ей так рано? впечатляюще… и подозрительно. У ребенка такого человека, как Роджер, не должно быть необходимости прятаться. Что-то было не так). Но он всё равно сделал шаг, сделал так, чтобы рыжий хоть немного скрылся из виду. Его маленькое лицо кричало о решимости, тревоге и паранойе. (Почему он выглядел таким худым, достаточно ли малыш ел? Он выглядел недоедающим, чем его вообще кормил Роджер?) Преданность — это то, чем Эдвард Ниюгейт лично восхищался. Он любил глупых детей. Дураков, переполненных преданностью — потерянных, верных и чертовски милых. Эдвард испытывал слабость к таким детям. Каждый раз, когда он видел таких юнцов, видел их острую потребность в том, чтобы им кто-то сказал, что они принадлежат где-то, подходят кому-то, то в итоге сам хотел стать кем-то подобным для этих детей. Хотел сам стать им семьей, сам принять их, сам дать им возможность принадлежать ему, ему, ему. Он всегда был жаден до чужих сердец. Он хотел дать им семью, дать им место, где они могли бы принадлежать друг другу, куда можно было бы прийти в трудную минуту и где им можно было бы остаться, пока они не уйдут из жизни. Он спросил синего, как его зовут, на что мальчик оглянулся в поисках помощи и не нашел её. Разве это не было несправедливо? Он выглядел так, словно знал, что ему не помогут, и разве не тревожно, что это оказалось правдой? Эдвард Ньюгейт хотел семью, хотел людей, хотел быть отцом, хотел любви, хотел всего, что кто-то может предложить, и даже больше- Эдвард жаждал семьи. Ньюгейт жаждал людей, и, возможно, именно по этой причине им и следовало бояться его. Багги выглядел так, словно ему это тоже было нужно: хоть он и был одним из людей Роджера, он всё равно выглядел так, словно ему нужно было где-то быть. Он задавался вопросом почему? Почему они не помогли этому малышу, почему один ребенок пытался защитить другого, когда рядом был их капитан… Это заинтересовало его, и он захотел во всем разобраться. И он это сделал. Спасибо его чаду Марко, он это сделал. Давить на кнопки Роджера было несложно, они слишком долго знали друг друга, чтобы это не было так. Роджер любил глубоко, он любил людей, как любил море, приключения, свободу — Роджер любил и в этом была его особенность. И всё же он всегда приходил в ярость, когда появлялась хотя бы возможность потерять то, что он так ценил. (Отчаяние. Роджер не злился — он просто впадал в отчаяние, боялся). Собственничество было самым большим недостатком таких людей, как он и Роджер. Эдвард по крайней мере осознавал это. Роджер — нет. Обладание могло казаться клеткой или теплыми объятиями, в зависимости от человека, принимающего его. Мальчик выглядел убитым горем, когда услышал то, что выпалил Роджер, в его глазах промелькнула обида, но затем он скрыл её с помощью выражения, лишенного всяких эмоций. На мгновение он напомнил Ньюгейту мертвую рыбу, убитую его командой, чтобы съесть. Слишком пустое лицо, слишком пустые глаза. Эдварду это не нравилось. Нет, нет, ребенок выглядел неправильно с таким выражением лица. (Даже рыжий мальчик выглядел потрясенным, как будто он знал, что в словах Роджера что-то не так, хотя и не понимал почему). Роджер, похоже, обдумывал идею серьезной битвы, и, что удивительно, Эдвард был с ним согласен. Ньюгейту не терпелось увидеть кипящую кровь, хотя нынешнее выражение лица ребенка было обращено и на него, а не только на Роджера. (Потому что он знал, потому что он знал, что что-то не так, и хотел знать больше). Однако он никогда не признавал своих ошибок, — может, однажды, когда станет чуть старше, чуть мудрее, но не сейчас. Эдвард Ньюгейт доверял своим детям — они смогут выжить. В конце концов, они делали это постоянно. И, возможно, он наивно полагал, что война будет оправдана. Багги, этот ребенок, выглядел слишком пустым. (Эдвард никогда бы не позволил одному из своих детей так выглядеть…) Внезапный голос, знакомый ему: «Отец! Мяу!», — конечно, это был Джадин. Он позволил себе немного умилиться: мяуканье из ниоткуда, когда всё становилось серьезным, — это как раз то, что Джадин всегда любил делать. Все в команде уже привыкли к выходкам Джадина — в конце концов, хоть он и был новеньким, но всё равно был сыном для Ньюгейта и братом для остальных. Он представлял, как это смущает тех, кто его не знает, но что ж, они могли оставаться в замешательстве — Эдвард был не прочь побыть мелочным. И всё же он удивился, почему Джадин решил заговорить именно сейчас, в самый ответственный момент. Он повернулся к нему и увидел, как близко он подошел к детям, как красный и синий поменялись местами, и понял. Джадин был умен. Эдвард доверял его решениям. Так же, как он доверял остальным своим детям. Поэтому, когда Джадин начал устранять последствия, он дал ему это сделать. Джадин старался держать себя в руках, говоря что-то вроде: «Старший брат просто несет чушь, я думал, вы, большие опасные пираты, лучше знаете, что нельзя доверять словам ребенка~, неужто вы ребята потеряли хватку? *» — и многое другое, и большинство из этих слов вызывали у Марко громкий протест. Его очаровательные маленькие засранцы.

***

Вскоре все уже расслабились, сидя на палубе — наполовину из-за Джадина (и Висты, который стал вместе с ним «предотвращать ущерб», когда стало ясно, что метод Джадина оказался не рабочим), а на другую половину из-за алкоголя. Он отпил ещё один большой глоток собственной выпивки, и нельзя было сказать, что он был недоволен происходящим. Единственная проблема, — он встретился взглядом с Роджером, — заключалась в том, что Роджер, похоже, был этим недоволен. Он оставил свой стакан, подходя к Эдварду. Слегка покачиваясь, явно пьяный. Ньюгейт видел, как напрягся Джадин с того места, где он сидел рядом с Марко. Он видел, как внимательно следил за передвижениями своего капитана мальчишка Багги. Он видел, как напрягся экипаж Роджера. Эдвард же не поменял своего положения и не напрягался, а просто позволил Роджеру приблизиться к себе. Роджер подошел достаточно близко, чтобы никто, кроме них, не мог расслышать их разговор. (Хотя Джадин, будучи минком, наверняка тоже смог бы, а если бы и нет, то всё равно нашел бы способ подслушать. «Уж это точно», — с удовольствием подумал Эдвард.) — Я хочу услышать это от тебя, а не от твоей команды. Ты думаешь забрать то, что принадлежит мне, Ньюгейт? — Роджер говорил так, словно торопился, с неприятным выражением на лице. Эдвард не был удивлен… не совсем. Он знал, какие глубокие чувства испытывает Роджер, но всё равно было немного удивительно видеть такое выражение на его лице, когда он так смотрел на него. Это ничего не изменило, но немного сместило акценты в повествовании. Возможно, ему следует дать этому злому, ревнивому человеку второй шанс, прежде чем он решит, как стоит поступить. Он решил быть резким и довольно ясным: — Ты не сможешь его оставить, если будешь продолжать в том же духе, — он молча наблюдал, как лицо Роджера искажается, обещая насилие. Когда Роджер заговорил, подавляемый гнев был почти осязаем. Руки Эдварда дернулись, по телу разлилось болезненный мандраж, вызванный предвкушением возможной драки, впервые с подросткового возраста, но он сдержался, повелев себе угомониться. Да и драться с Роджером только из-за своего больного азарта было совсем не то же, что драться с Роджером из-за явно травмированного ребенка. — Что ты хочешь этим сказать? Ньюгейт рассмеялся, хотя ему было и не до смеха: — Глаза не лгут, старина. Синий твой, это так, но он, похоже, всё ищет где его место, — он глотнул ещё выпивки, прежде чем продолжить разговор. — Честно говоря, он похож на человека, который мог бы стать одним из моих детей. А ты знаешь, что я выбираю только тех, кто отчаянно ищет своё пристанище, Роджер. Роджер сжал кулаки, на секунду показалось, что он хочет разъяриться- закричать- отрицать- но он этого не сделал. Его плечи ссутулились, словно вся тяжесть мира внезапно свалилась на его плечи: — Я так сильно облажался, да? — Видимо. — Хочешь верь, хочешь нет, а я даже не знаю, где ошибся, не знаю, совсем не знаю.