Самый красивый гербарий

      Кулак крепко, до напряжения в запястье, сжимает телефон. Малодушное желание, чтобы тот сейчас пошел трещиной, Антон старается в себе глушить, но получается откровенно плохо — это спасло бы его от поиска оправданий, почему он уже битый час собирается с духом и прожигает взглядом их с Арсением диалог во Вконтакте и одиноко висящий мем, отправленный пару дней назад, на который Арсений ответил односложным смеющимся смайликом.       Антон глубоко вздыхает, хмурится и, поджав губы, вновь начинает писать сообщение с приглашением на встречу, но стирает сразу после приветствия. Все эти вежливые обращения, как гласит мудрость, в дружеских переписках до добра не доводят, а они с Арсением друзья, самые настоящие.       Противный голосок откуда-то изнутри орет благим матом, что, вообще-то, лучшие друзья друг по другу не сохнут годами, как изюм, хотя он и то быстрее, но Антон его не слушает и посылает куда подальше — он и изюм-то не сильно любит, не гастрономический извращенец же, который булочки прямо с ним хомячит, не разбирая.       С Арсением они виделись не так давно, всего несколько дней прошло, и он наверняка еще не созрел для новой встречи. В конце концов, работает же человек, вдруг его Антон отвлекать своими ненужными предложениями будет, или, того хуже, доставать? Арсений же не такой человек — он если видит, что к нему человек тянется, никогда не отвергнет, даже испытывая неприязнь. Антон поэтому до не метафорической дрожи в пальцах боится навязаться, причинить Арсению дискомфорт, увидеть в его глазах ранящий блеск равнодушия — этого уже Антон не вынесет.       На экране всплывает предупреждение, что батарея почти разряжена; Антон на это лишь вздыхает тяжело и ставит телефон на зарядку — вся ирония в том, что когда Антон брал мобильный с мыслью Арсению написать, на нем было около восьмидесяти процентов. Даже Журавль и Зоя, с которыми Антон успел проконсультироваться, ответили ему в один голос, мол, не ссы, пиши. Досада на свою беспомощность неприятно царапает грудную клетку изнутри, и Антон отбрасывает телефон в сторону, поднимаясь с дивана, нашаривая в кармане домашних штанов пачку сигарет.       «До чего докатился, посмотрите на него, — корит себя Антон, — бросал же курить, так хорошо себя чувствовал, и всё тут — Арсений опять явился, и по новой… Слабак».       Тот же мерзкий голосок занудно поправляет, что не опять, а снова, и Антону хочется головой биться о стену, но на балконе негде эту стену даже увидеть — все захламлено в лучших традициях российских квартир.       Антон понимает, что Арсений не при чем совершенно, и что собственные сердечные проблемы — его личное дело, но так хочется в личное дело Арсения внести графу: «Виновен в разведении бактерий розовых соплей и тоски в теле двадцати двух летнего лба в течение четырех лет. По решению суда, должен провести над собой такие же махинации, объединив обе популяции этих бактерий в одну большую». Жаль, так ничего не решается только.       С улицы тянет прохладой и дождевой свежестью — московское лето, наверное, самое непредсказуемое, что вообще есть в мире, — которую Антон обменивает на табачный дым, свято веря, что так полезнее. Может, если вдохнуть поглубже, то он и внутри покроется таким же слоем ментола, как рот от жвачки, и перестанет что-либо чувствовать? Антону бы хотелось, чтоб так и случилось, желательно, правда, еще тогда, когда он только с Арсением познакомился, чтобы не было ничего вот этого вот сейчас.       Хотя если его когда-нибудь спросят, не жалеет ли он о знакомстве с неким Арсением Поповым, он без размышлений выдаст уверенное «да».       Арсений покорил его буквально сразу: еще когда в скептично настроенном взгляде промелькнула искра — моментальное, инстинктивное даже, считывание мемов в любой жизненной ситуации. Антону такие люди нравятся, тут аналогию с животными можно провести — если человек любит и знает мемы, то он хороший, потому что у сомнительного качества человека никогда не появится идеи в голове выучить наизусть монолог идущего к реке или полную хитросплетений и сюжетных поворотов биографию женщины (женщины ли?) в кандибобере. И в этот раз чуйка тоже не подвела, наоборот, немного переборщила — Антон вон как на Арсении зациклился.       И хоть тот по началу и строил из себя Снежную королеву и ходил, задирая нос, все равно же оттаял, Антону даже казалось, что на его пылкие чувства, которые он и не прятал особенно — пусть знает, самооценку хотя бы поднимает, — Арсений в какой-то момент начал отвечать взаимностью. Судя по всему, зря казалось.       Антон буравит взглядом рябь на лужах от очередного приступа дождя, и ему кажется, что глухие капли с легкостью пробивают внутренний, тщательно выстроенный, купол над теми воспоминаниями, которые он очень сильно не хотел бы ворошить. Сигарета вовремя заканчивается, и Антон видит в этом знак наконец взять себя в руки (а хотелось бы Арсения) и что-то решить. В конце концов, это его, можно сказать, последний шанс, потому что расписание Арсения, которое Антон может наизусть пересказать, даже если его в три часа ночи разбудить, гласит, что тому на днях уже отбывать в Петербург обратно. Точнее, в самом расписании это не отмечено, но у Арсения нет причин после окончания съемок оставаться в столице.       Антон бы хотел, чтобы он был той самой причиной остаться, но эта мечта из разряда Грина о Несбывшемся — такой же фантазийно-фантазийный полет фантазии.       И вот он вновь открывает пустующий диалог, раздраженно смахивает настырно предлагающиеся ему стикеры, уже набирает первые буквы, как Арсений заходит в сеть, что-то быстро печатает, опережая Антона всего на несколько секунд. Как сказали бы нынешние школьники — миндальная связь.       «Сегодня вечер свободный, боюсь, последний. Сходим, может, куда-нибудь?»       У Антона перехватывает дыхание, и он просто растерянно бегает глазами по дисплею, пытаясь понять, не шутка ли это его повернутого на Арсении сознания. Но нет: вот сообщение, вот мигающий зеленый кружок «онлайна», явно ждущий ответа Арсений.       «Конечно!» — пишет он, ощутимо чувствуя колотящееся бешено сердце где-то под подбородком.

***

      К лодыжке Антона что-то прикасается, настойчиво постукивая, привлекая внимание. Он хихикает себе под нос и переводит взгляд с мелькающих за окном электрички берез на, на первый взгляд, спокойного Арсения напротив — лишь лукавые огоньки в глазах его выдают. Антон его позу копирует: тоже откидывается на низенькую пластиковую спинку, вытягивает из-под сиденья ноги, размещая их меж Арсеньевскими, в шахматном порядке; и невесомо касается носком кроссовка оголенного участка кожи на ноге — Арсений объяснил утром это тем, что в шортах в лесу удобнее, а длинные носки будут смотреться глупо. Антон хотел бы сказать, что Арсений вне зависимости от одежды выглядит великолепно всегда, но это прозвучало бы странно, поэтому он просто закатил глаза в ответ и пробурчал что-то про комаров.       Зато теперь он лицезреет уже второй час бесконечно длинные и изящные ноги Арсения вблизи онлайн бесплатно без смс-регистрации. В открытую ему, конечно, пялиться никто не разрешал, но Антон почти уверен, что будь они не в заполненной под завязку электричке, а наедине, Арсений бы не был против. Ключевое слово — почти, но с каждым более прозрачным намеком, на которые горазд Арсений в последнее время, оно превращается во все более плотное и материальное «точно». Или же Антон признает, что понимает, что ничего уже не понимает.       В вагон заходит уже третий, наверное, за этот путь человек-магазин, в этот раз впаривающий невероятно полезные крючки для полотенец — кому-то они, видимо, все же нужны, потому что с другого конца вагона через некоторое время раздается голос этого товарника, пытающегося всунуть в подарок еще какую-то бесполезную безделушку.       Арсений ловит взгляд Антона — это не сложно, тот и так на него все время пялится — и, смешно играя бровями, пародирует горе-бизнесмена, даже артикуляцией в реплики попадает. Ну, актёр же.       Под недовольный взгляд рядом сидящей бабульки, чья коробка с рассадой больно впивается Антону в бедро, но подвинуться места уже нет, он давится смехом, морща лицо и закусывая щеки изнутри. Какой же Арсений удивительный — Антону достаточно его просто видеть, чтобы губы сами по себе расплывались в широкой улыбке, колени подгибались от смеха даже при самой его неудачной шутке, а взгляд сам собой примагничивался только к нему. В груди живет крохотная надежда, что Антон и сам у Арсения вызывает хоть толику таких же эмоций, но он очень не хочет в нее верить, чтобы потом, если что вдруг, не разочаровываться слишком сильно.       Антон, конечно, понимает, что стелить соломку уже бессмысленно — еще с того, момента, когда Арсений дремал у него на коленях глубокой ночью в сквере на Столешниковом, а он сам разрешил себе невесомо поправлять то и дело выбивающиеся пряди, стараясь не завизжать от восторга, чтобы, не дай бог, не разбудить. Рассвет в тот день был особенно красив.       — Ай! — шипит Антон, когда чувствует резкую боль в ступне. — Ты нахера мне на ногу наступаешь?       — А чем тебя еще отвлечь прикажешь, залипаня ты наш? — Арсений так же, полушепотом, ему отвечает, возмущенно дергая бровями — они у него, вообще, очень подвижные.       Шея сзади начинает гореть, отдавая жаром в щеки — Антона уже не первый раз ловят на излишне долгих взглядах в самый неподходящий момент. Даже обидно как-то, Арсений, вот, ни разу не попадался, хотя Антон боковым зрением не раз замечал, как тот может чистый бокал две минуты тереть, не сводя с него, с Антона, глаз, — как у него так получается?       — Сорян, я задумался чёт.       — О чем?       — Да так, — Антон пространно кивает, не имея ничего конкретного в виду, и Арсений понимающе мычит.       Вот у них всегда так получается — они чуть ли не мысли друг друга читают, без слов понимают. Антон бережно это наблюдение хранит у себя под сердцем (вместе с невероятными Арсеньевскими улыбками), оно его греет холодными одинокими ночами.       Хотя про одиночество Антон привирает: он живет с мамой и тетей, к которой они перебрались после развода из Воронежа, и ее уродским вредным сфинксом Клозетом, которого Антон, не стесняясь, называет Козлом — удивительно, но тот отзывается. Этот кот в целом странный, не только внешне — выбрав мишенью для тренировки своих хищнических навыков Антона, именно к нему Козел спать ночами и приходит, правда, ложится он обычно на лицо; Антон несколько раз даже просыпался ночью с чужой лапой во рту, благо, у Козла когти стриженые.       А хочется, конечно, чтобы вместо теплой кошачьей тушки рядом было теплое большое тело кого-то, чье имя начинается на «Ар», а заканчивается на «сений».       Электричка постепенно замедляется, и Антон поднимается, чувствуя беспощадную боль в затекших ногах и пояснице, в последний момент себя одергивая, чтобы в шутку не подать Арсению руку. Рюкзак оттягивает Антону руки, но надеть его на спину не представляется возможным, и он, покачиваясь, протискивается к выходу. Резкий толчок остановки, и Антона по инерции выкидывает в тамбур, где его радостно встречает пустота; Арсений запинается и, кажется, падает, но успевает схватиться за Антоново плечо — так и виснет.       — Ты чё падаешь?       Но Арсений уже не отвечает — только крепче перехватывает собственный рюкзак и выходит в вовремя разъехавшиеся двери. Антону ничего не остается, кроме как последовать за ним.       До кемпинга, где Зоя с Ромой и решили праздновать, еще с час ехать на убитом сельском автобусе по таким же убитым дорогам. Антон хоть и с левого берега Воронежа, и в детстве сам на похожих наездился, к московским дорогам и транспорту прикипел всей душой, и возвращаться в свои десять ему не то чтобы хочется. Арсений, судя по замученному взгляду, такого же мнения, но делать нечего.       Бабульки с переносным огородом занимают вдвое больше места, чем можно было бы предположить изначально, поэтому они вдвоем ютятся в углу, у заднего окна, через которое нещадно палит июльское солнце. Арсений тяжко вздыхает, и Антон незаметно притягивает его поближе к себе, перенося часть веса на себя, поглаживая большим пальцем, — хоть что-то хорошее.       Антон всегда удивляется, каким маленьким может быть Арсений при его-то метр девяносто, и каждый раз этот факт умиляет чуть ли не до спазма в горле, так, что приходится с усилием заставлять себя не растекаться лужей. Антон и сейчас задирает голову, вытягивает вперед подбородок, чтобы отвлечься от беспорядочно крутящихся в голове несвязных мыслей, насколько же сильно он влип.       Кошмар, одним словом.       Они выходят на остановке посреди соснового леса, от которой дальше вглубь идет песчаная колея со следами от шин. Покосившаяся облезшая табличка гласит, что до палаточного лагеря то ли «Идиллия», то ли просто «Лилия» — из-за осыпавшейся и выгоревшей краски непонятно — остается метров двести. Расстояние это явно взяли от балды, поскольку идти оказывается намного дольше, чем предполагалось, и, завидев среди деревьев строение, видимо, выполняющее роль КПП, Антон с Арсением только измученно переглядываются.       Нет, насколько бы они Зою не любили, за празднование свадьбы посреди леса в заднице области (как она выразилась — «по-молодежному») ей после смерти светит личный котел.       — Пацаны, здарова!       Вспомнишь солнце — вот и лучик, — Зоя бежит к ним навстречу, опасно размахивая кочергой, и улыбается во все тридцать два.       — Я уж думала вы сгинули где-нибудь в недрах Апрелевки, ан нет, стоят молодцы ведь! — она по очереди чмокает каждого в щеку.       — Вот, значит, какого ты о нас мнения, — шутливо обижаясь, бурчит Арсений, получая в ответ заливистый девичий смех.       Зоя ведет их сквозь территорию лагеря, практически к самой границе, где они с Ромой и обосновались, чтобы никто к ним чужой не лез. Им задорно машет Алена и миниатюрная женщина рядом — видимо, свекровь; сам Рома вместе с отцом копошится у мангала, еще один мужчина, покрепче и пониже, тащит две пятилитровки, поднимаясь из каких-то кустов со стороны — Антон ставит себе мысленную пометочку проверить наличие водоема.       Небольшая компания в лице родителей и брата Ромы Андрея (Зоя давно еще предупреждала, что ее родителям из Новосибирска далеко слишком, и просила отставить сожаления по этому поводу, хотя сама ходила потом долго мрачная) встречает их тепло, как будто они знакомы уже много лет. Познакомившись и обменявшись со всеми принятыми любезностями, Мария Александровна тут же берет в оборот Арсения, поддавшись, видимо, его обаянию, стругать салат. Тот, судя по облегченному взгляду, брошенному на Антона, совсем не против, и Антона это чуть-чуть раздражает. Он-то думал, что они, как двое из ларца одинаковых с лица, будут там воду таскать или угли помешивать — ну что обычно мужики на шашлыках делают? Но со старшим поколением еще и женского пола спорить бессмысленно и только себе дороже, поэтому Антон, надувая щеки, долго выдыхает и натягивает улыбку пошире, чтобы не грузить никого своим видом.       Впрочем, все оказывается не так плохо, а Геннадий, как он попросил себя называть, вообще из тех, кто постоянно травит не просто бородатые, уже седые, анекдоты, но так, зараза, умело, что смеяться не перестаешь ни на секунду. Он Антону по-свойски «за жизнь» затирает, учит, как правильно мясо на шампуре вертеть, чтоб «оф мама джан» получилось, и в какой-то момент пускается в лирику, признаваясь, что не заметил даже, как Рома вырос уже из маленького ушастого пацаненка в любящего мужчину. Антон на последних словах даже сам чуть слезу не пускает — все из-за едкого дымом, от которого как не бегай — не скроешься, незаметно.       Омрачает этот вечер лишь то, что, периодически поглядывая в сторону Арсения и женщин, Антон каждый раз натыкается на вьющуюся рядом с тем Алену. И это, казалось бы, логично, но Антон, скорее, как-то интуитивно понимает, что она слишком близко, и это бесит. До сжатых челюстей и сжимающихся кулаков. Даже Геннадий в какой-то момент замечает, что с Антоном не все в порядке, но делает вывод, что тот Алену к Арсению ревнует — Антон его переубеждать не собирается.       А Арсений, кажется, назойливости Алены не замечает вовсе: мило улыбается ей, воркует о чем-то, обнимает, когда та к нему чуть ли не на руки падает под видом того, что споткнулась — о воздух, видимо. И Антона больше всего выводит именно то, что Арсений дурачком прикидывается, будто не понимает, к чему весь этот спектакль. Ах да, он же актер, ему же нравится такое.       Антон от злости скрипит зубами, рьяно нанизывая очередную порцию ни в чем неповинной свинины на шампур, ловя боковым зрением вопросительно вздернутую мохнатую бровь Геннадия.       Поэтому когда они все наконец садятся ужинать, он тянет Арсения за руку, чтобы тот сел рядом, подальше от Алены. Когда родители Ромы, которые, оказывается, приехали на машине, понимающе оставляют молодежь кутить до утра, а Зоя достает припрятанный алкоголь, Антон за Арсением чуть ли не по пятам ходит, чтобы Алену близко не подпускать. Он знает, что это глупо и абсурдно хотя бы потому, что у них с Арсением никаких договоренностей не было, а они вдвоем с Аленой хорошие друзья и коллеги, и никаких причин, чтобы закатывать скандал, у Антона нет. Но он с собой поделать ничего не может, просто из последних сил сдерживает внутри себя собственнические порывы.       Темнеет, и Андрей разводит костер. Весь мир сразу сужается до пары-тройки квадратных метров вокруг него, до озаренных оранжевым светом лиц людей, которых почему-то хочется сразу считать своими друзьями. Семьей даже. Антон понимает, что это, скорее всего, влияние такой уютной, по-своему интимной, атмосферы и что все разрушится, стоит только звезде по имени Солнце снова взойти.       — Шаст, я отойду, лады? — Арсений шепчет, трогая его тихонько за плечо.       Антон флегматично кивает, автоматически бросая взор на сидящую напротив Алену, но та зависла в телефоне и вряд ли за Арсением вслед собирается.       — Слушайте, а никто гитару не брал случайно?       — Есть, а ты что, умеешь? — Андрей заинтересованно наклоняется ближе.       — Ну, так, любитель. Несколько песен сыграть могу, — Антон пожимает плечами.       Без Арсения под боком сразу становится прохладно и как-то нудно, и эту тишину, которая буквально минуту назад казалась романтичной, хочется разогнать хоть какими-нибудь звуками.       Андрей гитару приносит, Антон настраивает ее на слух — скорее на свой страх и риск, потому что Андрей смотрит предупреждающе, мол, случится что — сам струной натянешься. Он гладит ее по корпусу, вспоминаются нужные аккорды, и тихой струей из-под пальцев тянется мелодия «Подмосковных вечеров». Антон играет неторопливо, под нос тянет слова, покачиваясь из стороны в сторону, и волшебство момента понемногу возвращается — для полного счастья не хватает только Арсения, смотрящего искоса и знающего, что у Антона и на сердце, и на языке одно и то же.       В какой-то момент у Алены звонит телефон, и она отходит с явным раздражением на лице. Антону, в целом, все равно — он доигрывает последний куплет. Сразу сыпятся заказы на Цоя, «Би-2» и «Короля и Шута» — золотая классика.       Костер умиротворяюще потрескивает, никто нарушать эту спокойную тишину не спешит: Зоя склонила голову к Роме на плечо — он ее приобнимает и поглаживает по спине; недовольные восклицания Алены слышны со стороны; Андрей шерудит кочергой в поленьях — искры задорным скопом поднимаются ввысь, Антон за ними завороженно наблюдает, перебирая неслышно струны гитары. Когда они растворяются в темноте, он озирается и чуть хмурится.       — Слушьте, ребят, я Арса пойду поищу, его что-то долго нет уже.       Молодожены меланхолично кивают ему одновременно, не сговариваясь, со стороны Андрея доносится негромкое угуканье.       Алена продолжает с кем-то браниться, и Антон, положив аккуратно гитару на землю, двигаясь в противоположном от нее направлении, ближе к речке, мстительно думает, что хорошо, если ей сейчас испортят настроение. Нечего, потому что, с чужими парнями шастать. И никто не запретит Антону называть Арсения «своим парнем» в мыслях, даже какая-то Алена, пусть она и его непосредственный начальник.       Узенькая тропинка сквозь заросли кустов ведет вниз, к воде, и Антон, надеясь, что в его роду были коты с хорошим ночным зрением (пока он уверен только в котах с хорошим ночным аппетитом), старается не грохнуться и не улететь на крыльях ветра со склона.       Если можно верить Алене, то Арсений пошел немного развеяться, а где, как не у воды лучше всего отдыхать от шумных компаний? Это даже идущий к реке подтвердил еще в далеком две тысячи пятнадцатом, а он, между прочим, главный философ для Антона, он ему верит точно больше, чем Аленам всяким.       Чуйка его не подводит, и силуэт Арсения собственной персоной, обхватившего руками коленки и сгорбившегося, виднеется на самодельной пристани, которая больше все-таки предназначена для купания, нежели для швартовки лодок. Спустившись чуть ниже, Антон замечает, что Арсений без футболки — в одних шортах, — и его спина, мокрая от капель воды — видно, купался — поблескивает в опаздывающих скрыться за горизонтом золотых лучах.       Антон застывает. Внутри что-то ухает вниз, в носу немного пощипывает, а трахея, кажется, сжимается, не пропуская кислород совершенно. Все посторонние звуки природы затихают, будто тоже сосредотачивая все свое внимание на Арсении. Как же красиво. Хочется к Арсению подбежать, обнять до хруста костей со спины, зарыться носом во влажные темные пряди, согреть, наверняка остывшую кожу, но ноги будто прирастают к земле. Нельзя — Арсений не поймет порыва; невозможно — он кажется таким хрупким, как маленькая фарфоровая статуэтка пастушки Маши, которая стояла у них дома, еще в Воронеже, в буфете, — маленький Антоша всегда съедал ложку каши и за нее, ведь она полноправный член семьи, — и которую он однажды уронил, сломав ее крохотную изящную ручку, — он не хочет так же сломать Арсения.       Арсений спускает одну ногу с пристани, пальцами касаясь воды, и Антона резко из гипноза вырывает: первый глоток воздуха дается с какой-то болью, как для младенца, все звуки и запахи возвращаются, и Антон думает, что если ему придется выбирать между обычной своей жизнью и отсутствием органов чувств, но с Арсением, он даже раздумывать над первым пунктом не будет — не пойдет так. Ноги на автомате несут Антона к берегу, он замедляется, подойдя ближе, пристраивается рядом молча. Сердце бьется, как сумасшедшее, его, наверное, Арсений слышит слишком хорошо — неловко получается.       — Не помешаю?       Арсений в ответ только качает головой и смотрит на стопу, выводящую узоры на поверхности воды.       Правила понятны; Антон их принимает, молча за Арсением наблюдая, оглядывает виднеющийся противоположный берег с небольшой церквушкой, стелющийся по речной глади туман, остатки солнца на алеющем небе — завтра ветрено будет. Он и правда любит такие тихие, спокойные вечера, когда хочется с тем самым человеком говорить искренне, ничего, что на душе, не утаивая; когда хочется признаваться в любви, но не громкими словами, а игрой взглядов и касаний. Но Антон молчит, держит все в себе, потому что иначе — тяжелее, и так увлекается окружающей природой, что не замечает даже, как Арсений прижимается к нему и прислоняет голову, пока, собственно, не чувствует.       Не спрашивая ничего, притягивает его еще ближе — Арсеньевская голова теперь лежит у Антона груди. Тот смотрит пусто, куда-то в одну выдуманную точку, и Антон не удерживается, убирая падающую на глаза прядь. Арсений никак не реагирует — Антон принимает это за знак и руку не убирает, невесомо поглаживая мягкую шевелюру. В груди парным молоком разливается нежность; хочется выть от ее переизбытка, прижиматься сильно-сильно, чтоб врасти в чужое тело, но Антон позволяет себе лишь глупую широкую улыбку в небо до немеющих щек и дышать глубоко, через раз.       — Антон? — зовет его Арсений через пару минут, и Антона резко вышвыривает из окутавшего его тумана фантазии, где влюбленности взаимны, в жестокую реальность, где Арсений к нему прижимается не из-за ответных чувств, а потому что загнался и грустит теперь.       — М?       — Я не знаю, что мне делать. Я совсем запутался, — вздыхает он и поворачивается так, чтобы носом утыкаться Антону в грудь.       — В чем? — спрашивает ласково, гладя по спине.       — Есть один человек, хороший человек, — начинает тараторить Арсений, — и он на меня очень надеется. А я понимаю, что никак не могу ему помочь и выполнить кучу наобещанного.       — Ну, можно же с этим человеком поговорить, — Антон хмурится чуть-чуть — ему такой вариант кажется логичным, он за честность всегда, — все объяснить, он не поймет разве?       — Да поймет, наверное, просто… Просто я сам себя тогда паршиво чувствовать буду, ненавижу людей подводить.       — А в чем конкретно, если не секрет, заключается помощь?       — Я не говорил, но, м-м-м… — Арсений мнется, видимо, подбирая слова. — Есть один парень, он помладше меня будет, и я ему обещал с поступлением в Москву помочь, с переездом там, все такое.       — Брат что ли? Ты не говорил, что у тебя кто-то еще в семье есть.       — Вообще, старшая сестра есть, но нет, это не брат.       — А кто тогда? — Антону в голову ничего не лезет, если не брат, то кто? О друзьях так обычно не отзываются — Арс бы так и сказал. Остается разве что парень, но это же совсем абсурд, да? Или нет? Антон вдруг понимает, что об Арсеньевской жизни в Омске не знает практически ничего, что без понятия с кем он там общается, и глупо было бы предполагать, что у молодого, красивого, обаятельного и умного Арсения не было в родном городе поклонников. Вот Антон и дурак. В груди что-то надламывается — может, это Арсений просто слишком сильно надавил на ребро?.. — А. Ясно.       — Прости. — По виноватому взгляду выбравшегося из его объятий Арсения, Антон понимает, что опасения подтвердились. Что ж, никуда без кота в мешке.       — И сколько вы вместе уже? — задает он безучастным голосом вопрос.       — Почти два.       — Месяца?       — Года.       — М-м.       Чего-то подобного, наверное, Антон и ожидал изначально, просто отмахивался, мол, надеюсь на худшее, на самом деле так никогда не случится, и будет хэппи энд, поэтому и держится сейчас, но чувствует, что скоро накроет с головой, мама не горюй.       — Антон, в этом и проблема, — переждав давящую многотонную паузу, Арсений, пытается вернуться к начальной теме.       — В том, что у тебя есть парень, о котором ты молчишь, флиртуя в другом городе, — «со мной, давая мне надежду!», — со всем, что движется?       — Не флиртую я ни с кем! — под скептичным взглядом Арсений немного теряется, уже тише продолжает: — Нет, как раз в том, что еще в школе мы решили, что я поступаю в Москву, осваиваюсь, грею тут для него место, потом он приезжает сюда, и мы живем вместе долго и счастливо.       — Какой хороший план, надежный, самое главное, как швейцарские часы.       — Нам тоже так казалось, — не улавливает едкого сарказма Арсений, — но отношения на расстоянии поддерживать сложнее, чем я думал. И я начал так быстро охладевать к нему, что самому страшно, а он ведь все еще надеется на меня, я же знаю, видел бы ты, сколько он в любви признается в переписке, и не хочу ему сердце так рано разбивать, ему ж семнадцати даже нет еще. А я при этом себя такой фальшивкой чувствую, когда сердечки отправляю в ответ.       — Арс, ты же понимаешь, что своим враньем только хуже делаешь?       — Я не вру никому!       — Конечно, да, — язвит Антон — ему можно, — и про существование парня ты не врал, и ему о взаимной любви — тоже. Это же во благо, это же не считается, — он чувствует, что начинает заводиться, поэтому пытается дышать размереннее, сейчас не время истерить.       — Но я его правда любил… Просто это период такой, надо пережить и все, а ты только нагнетаешь!       — Ты сам себя слышишь, вообще? — почти кричит Антон. Арсений совсем не вдупляет что ли? — Какой период такой, ты совсем ебанулся?       Арсений сгорбливается, руками себя обнимает, и в целом выглядит жалко. Не будь Антон сейчас зол, он бы обязательно Арсения приласкал, лишь бы выдернуть его из такого удрученного состояния. Желание это, кстати, никуда не пропадает, но Антон специально засовывает его куда поглубже.       — Да я не знаю уже ничего, не понимаю… — он звучит так потерянно, так беспомощно, что Антону приходится силой сдерживать собственные порывы помочь. Сейчас главное до конца довести этот пренеприятнейший разговор. А ведь такой хороший день сегодня был…       — Арс, тут понимать ничего не надо, просто правду ему напиши и всё. Это лучше, чем обманывать его невесть сколько, ожидая, что все встанет на свои места.       — Тебе-то откуда знать, психолог недоделанный? — огрызается Арсений.       — У меня родители так развелись, я знаю, о чем говорю, — Антон произносит это спокойно, твердо, но Арсений все равно вздрагивает, съеживается еще сильнее, морщится виновато.       — Прости, я не хотел…       — Да ты много чего не хотел, я погляжу. Ты же прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь, позволяешь мне это, и тут вдруг — оп! — сюрприз. Не представляешь, как меня задолбало то, что я к тебе хожу, как банный лист, приклеенный, собачонкой преданной в глаза заглядываю, а ты, находясь в курсе всего, просто нож в спину втыкаешь. Еще и Алена эта… — Антона несет, он знает, что Алену сюда приплетать вообще не надо, но не может остановится. А может, и не хочет.       — А с Аленой что не так?       — Ты не замечаешь что ли, как она у твоих ног вьется? «Арсюша то, Арсюша сё», — аж смотреть тошно.       — Я… — растерянно шепчет Арсений, — я не думал, что тебе настолько больно…       — Да ты, потому что, Арс, законченный эгоист, а я ж, блять, все равно…       Антон обрывает себя на полуслове. Они оба и так знают, какие дальше слова, просто громкими выражениями разбрасываться не хочется, а сейчас по-другому и не получится. И ведь Антон понимает, что он не выпендриться хочет; почему-то именно сейчас приходит осознание всей серьезности его чувств, что, что бы Арсений не сделал потом, не важно, завтра, на следующей неделе или через минуту, в Антоновом отношении не изменится ничего — он так и останется у разбитого корыта с разбитым, видимо, сердцем.       — Ты мне тоже нравишься, сильно.       Ожидаемо.       — Это, к сожалению, ничего не меняет. С Аленой я еще готов был бороться, с твоей гордостью и своенравным характером тоже мог смириться, но теперь я умываю руки — не хочу становиться разлучником. На двух хуях не усидишь, дорогой мой.       Арсений снова молчит. Жует в размышлениях губы, пальцы заламывает. Антон тянется к нему, кладет ладонь сверху, чтобы он прекратил. Слушается; пытается пальцы переплести, но Антон не дает, хотя руку свою не убирает.       — Антон.       — Что.       — Поцелуй меня.       — Нет.       — Пожалуйста.       Арсений глядит на него беспомощно своими ярко-голубыми глазищами, засасывает Антона в этот водоворот, и сил сопротивляться уже не остается, кончилось терпение. Антон резко подается вперед, сталкивается с губами Арсения — неприятно. Но тут же громадной волной из всех накопившихся эмоций Антона переполняет, он Арсения за бока хватает, к себе с силой прижимает, не церемонясь совсем, слишком зол. Арсений в его руках, как безвольная марионетка, позволяет с собой делать всё, что только в голову придет. И Антон делает.       Кусает коротко за нижнюю губу — это тебе за вранье; зализывает это место тут же — прости, прости, не хотел так больно сделать; еще сильнее сжимает, может, и синячки останутся — это за Алену тебе, за все улыбочки двусмысленные гостям; скользит невесомо по коже — знал бы ты, как меня от тебя нежностью кроет, не справляюсь уже совсем; и заново прикусывает, сталкиваясь зубами…       — Вы… Вы что делаете?!       Голос Алены раздается почти над ухом, и Антон с Арсением испуганно вздрагивают, синхронно поворачиваясь.       В ее глазах лютая смесь ужаса с непониманием, она будто что-то говорит, но без звука, буквально видно, как мир, столь привычный для нее, рушится, слоны разбегаются, черепаха тонет. Алена судорожно вдыхает, будто сейчас расплачется, разворачивается и стремительно покидает берег реки.       — Я, наверное, пойду, успокою ее, объясню, что все нормально, — бормочет Арсений, приходя постепенно в себя, хватая футболку и оставляя Антона наедине с собой.       В голове гудящий белый шум, на губах еще фантомно ощущается тепло чужих. Что вообще это только что было? Зачем он повелся на провокацию, понятно же было сразу, что Арсений таким образом прощение вымаливать собрался. Придурок. Они оба.

***

      Закат золотыми бликами отражается на зеркальной поверхности реки, и Антон жалеет, что не умеет ни рисовать, ни писать изящно, ни стихи сочинять, потому что вот такая красота пропадает.       Он вообще, судя по всему, кроме своих отчетов и шаблонных договоров и фраз ничего не может — правильно ему учителя в школе говорили, что бездарь он полнейший. А нет, раньше на гитаре играл еще, даже пару раз на школьных и университетских концертах поначалу выступал, но потом забросил это дело, и сейчас забылось уже столько, что проще заново учиться.       Когда Арсений узнал, что Антон на гитаре умеет, то постоянно потом ее клянчил, мол, принеси, сыграй. Антон на это повелся однажды, и гитара, в итоге, поселилась в комнате персонала; иногда даже случалось, что Антона просили в зал выйти при гостях, пару песен исполнить, чтобы такой импровизированный вечер живой музыки прошел. Арсений проявлял себя как преданнейший слушатель — взгляда не отрывал, на все «концерты» приходил, песни на заказ даже просил, а Антону и в радость только было.       А после того злополучного дня (хотя, скорее, вечера) Зоиной свадьбы гитару в тягость брать было еще долго — слишком уж живы в памяти были теплые, какие-то даже магические, огоньки в глазах Арсения, в которых, казалось, крошечные Гарри, Роны и Гермионы шептали: «Люмос!». И смириться с тем, что теперь Арсений светил не Антону, а кому-то другому, чужому, в далеком Санкт-Петербурге, в который тот сбежал через считанные дни после случившегося, прикрывшись письмом о зачисление на бюджет в одно из мест, в которые он, оказывается, подавал документы. Вот сволочь — изначально продумал себе план побега, если с Москвой — если с ним! — не сложится.       Антон, конечно, понимал и сейчас понимает, что Питер по многим причинам в плане поступления Москву опережает, взять хотя бы конкуренцию за бюджет, но тогдашняя обида перевесила, и Антон еще долго ворчал, что все было специально подстроено. Уже привычный внутренний голосок, начиная с душного «вапщета», — Антон буквально видит, как Антон-миниатюрный сжимает губы в тонкую полоску, поправляет очки средним пальцем и с заумным видом что-то вещает, — замечает, что если бы Арсений хотел, он бы остался, все равно же и в некоторые столичные ВУЗы прошел.       Начавшийся учебный год и прошел бы в таком же унылом настроении и попытках сделать что-то с никому не нужной влюбленностью, если бы не Димка, буквально вытащивший Антона из этого болота — еще одна причина не любить Петербург. Журавль скрасил серые студенческие будни и КВНом, и своим нелепым существованием как факт, и задушевными разговорами под «Балтику» пятничными вечерами. С ним всё проходило легче, и под конец первого курса Дима об Антоновых сердечных муках знал больше, чем Антон, наверное, сам. Может, поэтому девчонки вокруг Журавля стайкой и вились постоянно — заботливое отношение и простота цепляли посильнее модельной внешности, коей того обделили при создании.       В итоге, Дима в жизни Антона начал приобретать важнейшие позиции, потихоньку вытесняя тех, кто держался слабее. Так, уволившись спустя год из «Бодреро», поскольку предложение от сотрудничавшей с университетом компании явно было выгоднее, Антон узнал, что Алена ушла немногим погодя после него, когда в ленте ВК попалась ее фотография из северной столицы с подписью «долгожданный переезд свершился» — поехала, видимо, Арсения там искать, «удачи» ей. Осталась лишь Зоя, но она женщина занятая, поэтому они хоть с Антоном и переписывались, встречались в живую нечасто.       Учеба, работа и КВН отбирали много времени и сил, которых на то, чтобы предаваться самокопанию и тоске, уже не оставалось, поэтому накрывало Антона обычно ночью, из-за чего шла череда бессонных ночей. Но с завидным упорством и мазохизмом он все равно зависал на страничках Арсения в соцсетях, одним из первых бежал смотреть новые публикации, бессовестно пялясь на фотографии максимально долго, самостоятельно взрывая внутри очередную петарду, превращая себя в фарш.       Он скучал, нет, тосковал сильно, безумно, иногда до беззвучных криков, потому что в соседней комнате мама спит — нельзя разбудить; самостоятельно доводил себя до состояния, когда единственная осознанная мысль «что ты делаешь?» простреливает голову, как из ружья, а до кнопки «купить билет Москва — Санкт-Петербург» остаются считанные миллиметры; утраивал свою боль алкоголем, вешался потом на безликих и безымянных парней в задрипанных клубах — дальше не заходило никогда, потому что они не так пахли, не так держали, не выглядели так же, их не звали Арсениями.       Когда телефон пиликнул неделю назад, оповещая о новой фотографии Арсения, Антон сначала чуть не выронил из его из рук. Ленинградский вокзал. В Москве. Не Московский в Питере. И Арсений. Здесь. Рядом совсем, в часе езды, и одновременно непостижимо далеко. Потому что это Арсений другой, не тогдашний, что когда-то строил глазки, хватался за его, Антонову, руку и признавался о парне в Омске на берегу грязной речушки в Подмосковье, и для Арсения-нового Антон уже никто, один из тех бесчисленных образов, за которые сам Антон цеплялся в попытках забыть.       Однако, кажется, Антон голову уже совсем потерял, рехнулся окончательно, поэтому даже не понял, как так вышло, что вот на диване он, перед ним мобильный с открытым диалогом и отправленное только что сообщение с приглашением встретится. Первая мысль — удалить тотчас, и, наверное, так было бы правильно, но Антону вдруг стало интересно: если Арсений откажет, то, значит, не судьба, нет любви и так далее, а вот если согласится…       Арсений ответил лаконичным «Давай», следующим сообщением прислав время и до щемящего знакомый адрес.       Встреча прошла даже лучше, чем просто хорошо. Во всяком случае, Антон точно понял, что от Арсения он плавится всё так же, если не сильнее, а еще позлорадствовал немного — виновника сея торжества неловкость с головой затопила, было видно невооруженным глазом. Может, поэтому тот и оттягивал до последнего их сегодняшнее… что? — свидание?       Может, и грибы разговаривают, по небу скачут радужные единороги, а они все тут наркоманы — предполагать можно много всякого, главное, что Антон сейчас здесь, на набережной у Нескучного сада, ждет Арсения со съемок и любуется почти севшим солнцем. А еще безумно волнуется, потому что чуйка — а ей он привык доверять — твердит упорно, что намечается что-то важное.       — Привет.       Арсений подходит со спины, нервно поправляя клетчатую рубашку, тянет руку для пожатия, но одергивает себя на половине пути. Антон на это вопросительно поднимает брови, но никак не комментирует. Они мнутся на месте, как пингвины или просто дураки, никакие путные слова в голову не лезут, и Антон стремится усмирить свою неуместную радость, чтобы еще сильнее Арсения не смущать.       — Пойдем что ли?       — Угу.       Арсений это эфемерное «важное» чувствует тоже, стараясь с Антоном не пересекаться взглядами — делает вид, что что-то важное рассматривает в лениво покачивающейся воде.       — Как съемки у тебя проходят? — разрывает толщу тишины Антон.       — Нормально. Мне говорят, что я молодец, хорошо для новичка в кадре держусь. Это же, получается, первый серьезный опыт — студенческие работы и реклама не в счет.       — А что за фильм-то?       — Очередная тупая отечественная комедия-мыло, на самом деле, которую крутить будут на, дай бог, «ТВ-3», — Арсений коротко на Антона смотрит, издает непонятный смешок. Антон тихо ликует от такой маленькой, но победы. — Но рассчитывать на что-то серьезное сейчас было бы слишком глупо, да и надо же с чего-то начинать.       — Ради тебя обязательно посмотрю, скажешь, когда выйдет, — смеется Антон.       — Даже не думай, я не позволю тебе видеть это, — хихикает Арсений в ответ, улавливая настроение.       — Все настолько плохо? — нарочито драматично спрашивает Антон, сыплясь от расширившихся в ужасе голубых глаз.       Напряжение под эгидой смеха сходит на нет, превращаясь в неудобную пустоту в паузах, которую тут же хочется чем-то заполнить, чтобы не разрывать некрепкую пока нить диалога и не возвращаться к началу.       — Слушай, а можешь поподробнее о процессе съемок рассказать? Всегда интересно было, — просит вдруг Антон и наблюдает, как глаза Арсения, кажется, становятся чуть ярче, да и он сам весь приосанивается, косится гордо, дескать, смотри, мастер своего дела пришел, и пускается в длинные красочные рассказы.       Видно, Антон и правда нашел такую своеобразную золотую жилу, потому что уже скоро Арсений распаляется так, что теперь проблема другая — как бы его ненавязчиво так заткнуть, и перевести разговор в другое русло. Нет, Антон, конечно, кинематограф любит, Арсения готов слушать чуть больше вечности, а если у того в процессе еще и глаза горят, как два Сириуса, то, вообще, дайте два по акции. Но на горизонте показывается уже первая ротонда, обозначающая границы парка Горького, а у них слишком много тем, которые не терпят отлагательств, и слишком мало времени — у Арсения поезд домой в восемь утра, а Антон не позволит поехать невыспавшимся.       Под ярое обсуждение того, что он один молодец, а все остальные — пидорасы, Антон утягивает Арсения с набережной вглубь парка. Судя по большим плакатам, сейчас проходит какая-то ботаническая выставка, но название Антона интересует мало — он в интернете картинки видел, как там все обустроено: и качели, и цветочные арки, и небольшие инсталляции тоже, соответственно, из цветов — все, что надо для свидания.       Антон усиленно гонит подальше мысль, что наверняка он один воспринимает эту встречу, как свидание, потому что хуже идеи, чем загнаться, сейчас нет точно. Поэтому он усиленно переключает свое внимание на творческие порывы ботаников вокруг. Интернет не обманул, и количество растительности и правда зашкаливает, а запах, настоявшийся к вечеру, кружит голову. Вспоминаются иллюстрации из «Алисы в стране Чудес», которая у Антона в детстве была в более дорогом издании, и картинки ему полностью соответствовали, — Антон гораздо больше любил разглядывать их, нежели читать саму сказку.       Такое резкое перемещение из каменных джунглей в цветочный сад производит, кажется, впечатление и на Арсения — тот замолкает на полуслове, с любопытством оглядываясь по сторонам. Ему удивительно идут цветы — ни одному мужчине, на памяти Антона, так не шло соседство с пышными пионами или нежными флоксами, как Арсению; может, остальным просто не хватает той невесомой женственности и плавности, которой пропитаны все движения Арсения, а может, сказывается привычка — актер все-таки.       Антон думает, что если у них получится, то он будет Арсению дарить цветы — часто, много, просто так — потому что, кому еще, как ни Арсению? В голове разворачиваются давно созданные сюжеты их будущего, плавно перетекающие один в другой, и Антон, неровно дыша от перекрывшего горло комка внезапно усилившихся чувств, обещает себе, что сделает все возможное, чтобы когда-нибудь воплотить их в реальность.       Арсений, тем временем освоившийся, включает режим модели и, вручая Антону в руки мобильный, просит его везде фотографировать — а Антону только в радость. Так что вскоре галерея пополняется всевозможным Арсением: Арсением в кусте, на лавочке, в как будто бы кукольном домике; спиной, боком, к верх ногами, вполоборота, лежа на скамейке; с цветком у лица, в руках, волосах и, прости господи, зубах, как у испанского ловеласа, — как только памяти хватает все эти фотокарточки хранить, ничего же не удаляет.       От каждого его взгляда прошибает, будто током, а Арсений, жук такой, специально, кажется, глазами стреляет прямо в Антона, приковывает к себе внимание так, что странно, что никто из прохожих не останавливается, не оборачивается. Неужели Антон единственный такой уязвимый перед Арсением, перед его чертовой харизмой?       Видимо, да.       Спроси его кто-нибудь, жалеет ли он об этом, Антон бы честно ответил, что нет. Ни четыре года назад, будучи еще вчерашним школьником, который, как младенец, на мир смотрит наивно, окрашивая его в самые яркие цвета, ни сейчас, уже пережив разъедающую изнутри тоску и новую, сбивающую с ног навзничь, волну чувств. И вряд ли пожалеет когда-нибудь.       Антон смотрит на Арсения, который крутится у столба с лентами, заматываясь, как в детстве в штору, и думает, что хочет его поцеловать. Но не грубо, не с обидой, как в прошлый раз, а так, чтобы Арсений сразу всё понял, чтобы у него не осталось сомнений, что в Антоне всё еще живо то, что когда-то зародилось по его же вине. Губы зудят, кажется, по-настоящему от невозможности прикоснуться, кости все ноют, как при гриппе, — в целом, это закономерно, Антону ни от одного вируса не было так плохо, — а среди густого паточного аромата цветов пробивается бойким одуванчиком посреди шоссе его запах, Арсения, который не похож на что-то конкретное — только на него самого; Антон точно знает, что никто больше в мире не пахнет так же.       — Арс…       Арсений высовывает голову из ленточного кокона и вопросительно приподнимает бровь.              — Чего?       Вот он, тот самый момент, когда во всех ромкомах персонажи наконец говорят глупые слова, смущаются постоянно, но всё-всё понимают — где-то за кадром начинает играть неторопливая мелодия, может, и дождь начинается, а они все стоят, глядят друг на друга — не могут оторваться — делают шажочки, маленькие совсем, но все равно врезаются, словно летели до этого со скоростью двух самолетов, и самозабвенно целуются. Зрители рыдают, персонажи — тоже (это не слезы, это дождь), и все в конце счастливы.       Но они не в дурашливом ромкоме, и музыканта рядом не наблюдается, а на небе ни облачка, может, и конец их ждет печальный? Что будет, если Антон сейчас поддастся порыву, отпустит себя — пусть его душа сама кричит о том, что уже невозможно держать в себе? Он же знает — Арсений уйдет вновь, не выдержит такого напора, сбежит в свой Петербург, и никакие «намеки» от него в сторону Антона оправданием не будут. Антон в этом уверен, уже было, спасибо, хватило.       Антон запрещает себе ступать на тонкий лед «а что если…», потому что это все равно что самовольно выйти с двенадцатого этажа в надежде, что полетишь. Никогда с Арсением это «что если» не работало и работать не будет, — тот будто бы просчитывает все возможные варианты развития событий, на корню обрезая их все одним своим словом, а Антону остается лишь додумывать и фантазировать о том, что могло бы быть по-другому. Он не хочет снова зализывать потом душевные царапины — даже кошки, которые душевные обыкновенные, так глубоко когтями не цепляют, — не хочет корить себя за то, что Арсения своим признанием отогнал дальше.       А представить, что тот ответит простое «я тоже», — до чертиков боязно, до невозможности абсурдно.       — Я…я хочу тебе сказать…хочу…в города? — интонация выходит полувопросительной, и Антон нервно выдыхает, не отрывая взгляда от идущего к нему Арсения со странным выражением лица.       — В города? Серьезно?       — Да. Тверь. Тебе на «р», — спохватывается Антон.       Арсений смотрит на него пытливым прищуром. Антон знает — он не дурак, конечно же, все понимает. Но ничего не говорит, поддерживает его игру, хоть на этом спасибо.       — Руза. Тебе на «а».       А в голове на «а» только имя Арсения, к которому хочется добавить такое незамысловатое признание, чтобы оно, как пазлик, на свое место приткнулось и оставалось там долго-долго еще. Но нет, увы и ах, и Антон просто пытается вытащить из пыльных залежей своих знаний географию и заткнуть зудящее неприятное чувство, дескать, не смог, не осилил какие-то три слова, слабак.       Антон дает себе обещание, что обязательно признается, только чуть позже.       К Крымскому мосту они подходят скоро, у Антона, при всем его топографическом кретинизме, даже остается в запасе несколько городов, что уже само по себе достижение. С Арсением, конечно, не сравнится — у него, вообще, не голова, а сборник энциклопедий, — но, как говорил кто-то великий, победа над собой — самая важная победа.       Внимание привлекает какой-то движ по другую сторону моста, они переглядываются и, не сговариваясь, подходят ближе к толпе. На небольшом помосте, выполняющем роль сцены, выступает какая-то группа. Девушка-вокалистка как раз растягивает финальные ноты, виртуозно выделывая голосом финты то ударяясь в восточные мотивы, то в джаз. За ней наблюдать одно удовольствие — про таких людей говорят, что они живут, дышат, чувствуют своим делом; она поет не только голосом, все ее тело тоже звучит, аккомпанирует, заглушая и гитару, и саксофон, и даже ударные.       Немногочисленные зрители аплодируют, на лицах, отражая свет ночных огней Москвы, сияют улыбки — Антон неожиданно осознанно чувствует собственные растянувшиеся губы и уже оборачивается к Арсению, чтобы беззвучно обменяться восторженными взглядами, когда тот ему заговорщически подмигивает, мол, смотри, что сейчас будет, и подходит к рядом стоящей девушке, смотрит проникновенно — глаза в глаза — и что-то говорит.       Улыбка с лица сползает мгновенно. В груди что-то начинает саднить, к горлу подкатывает ком, застревая где-то под подбородком, когда раздаются первые аккорды следующей песни, и Арсений выводит смущающуюся девушку под руку на свободное место между зрителями и помостом. Раз-два-три-четыре-раз-два-три-четыре, — Антон про себя отсчитывает шаги, не отводит взгляда от кружащейся пары, — раз-два-три-четыре-раз-два, — на что он, спрашивается, рассчитывал с Арсением-то, тот же, в отличие от него, никаких громких заявлений не делал, болезненной привязанностью много лет в одиночестве не страдал, — три-четыре, — флирт для него, как известно, не имеет большого значения, — раз-два-три-четыре-раз-два-три, — обида вперемешку с раздражением бурлит ядовитым кипятком внутри, Антон старается его усмирить, потому что бессмысленно распалять себя дальше.       Арсений вдруг смотрит на него. В упор. Антон ловит его взгляд, не отпускает, помогает вязать крепкую веревку, связывающую их обоих. Мелодия звучит психоделично, Антон теряет связь с реальностью: только дисгармоничная музыка, только заковывающий его в кандалы взгляд. Арсений красивый, и двигается он красиво, намного лучше переминающийся с ноги на ногу девушки; как будто специально выделывается, хвастается — глянь, как я могу, —и Антон ведется, не моргает даже, просто смотрит, смотрит, смотрит…       Все заканчивается резко — аплодисменты вырывают Антона из зачарованного плена, он теряется, привыкает обратно к тому, что живой: люди громко хлопают; с воды веет прохладой; ноги ноют от долгого стояния; ревность переливается за край котла, обжигая изнутри кислотой.       — Ты чего хмурый такой? — спрашивает Арсений, подходя ближе.       — Не хмурый, — вопреки своим словам, угрюмо бурчит Антон.       — Не понравилось, как я танцевал?       — Почему не понравилось, — он хмыкает, — еще как понравилось. Этой шалаве тоже понравилось, если ты не заметил.       — Так вот оно что, — тянет понятливо Арсений.       Он прикасается мизинцем к тыльной стороне ладони Антона, тот вздрагивает, отводит глаза в сторону, но руку не убирает.       — Шаст, это просто галантность, — он непринужденно пожимает плечами. — Мне захотелось потанцевать, но одному в такой ситуации — моветон, а с тобой нельзя по закону.       — То есть будь мы в каком-нибудь приватном месте, ты бы пригласил на танец меня? — Антон недоверчиво хмурится.       — Да. И приглашу, когда мы в таком месте окажемся.       Это звучит так, будто бы Арсений уже заранее знает, что такое произойдет. Антон не хочет в это верить, спихивает всё на оговорку, мало ли. Но Арсений не исправляется, хотя наверняка понимает, что сказал. Вот козел. Еще и смотрит так загадочно-снисходительно, как на дурачка.       Может, Антон и правда дурачок?       — Наш концерт подходит к концу, и завершать мы его будем одной из любимых песен моей близкой подруги, — раздается голос вокалистки, заглушаемый громким криком — та самая подруга, видимо, тоже здесь, но несмотря на это, все равно по тону слышно задорную улыбку. — Можете не переставать держаться за руки.       Арсений щурится шкодливо, усмехается и вдруг хватает Антона за руку, пожимает ее нарочито вежливо и по-дружески, дескать, такие мы друзья, прям братаны, ничего больше, только крепкая мужская дружба. Антон опешивает сначала, но подключается быстро. В итоге их рукопожатие длится всего на несколько секунд дольше «разрешенного», никто ничего не замечает — всем и до этого, в целом, все равно было, — Антон успевает только заметить хитрый взгляд вокалистки, направленный прямо на них, который она тотчас отводит, давая отмашку вступать.       Сосредоточиться на словах не получается, Антон чувствует горящие щеки — хорошо, что летние ночи особенно глубокие, он, наверное, красный, как рак. Косится вправо — Арсений не лучше: тоже стоит с опущенной от смущения головой, на носках качается, жует губы, на Антона не смотрит принципиально. Антона почему-то разбирает смехом, он морщит все лицо, чтобы избавиться от внезапного порыва, и сам не замечает, как еле слышное фырканье вырывается наружу.       — Нормально все?       Антон понимает — стоит открыть рот, и его разнесет в щепки, что будет немного не этично по отношению к остальным людям. Мозг работает в режиме «тревога» и принимает решение, что надо бы куда-нибудь уйти, поэтому Антон хватает Арсения за предплечье и устремляется вдоль по набережной, подальше от концерта. Арсений достает его вопросами, мол, что случилось, но Антон упорно, как баран, даром, что овен, тащит его за собой, пока хватает выдержки, и он не сыпется, складываясь пополам и опираясь на гранитную ограду.       — Шаст, чё случилось-то? — Арсений глядит на него, как на больного, что, в целом, заслуженно.       — Сам не знаю, — смех отпускает так же быстро, как настигает, и вот сейчас Антон вообще ничего не понимает. — Думаю, это нервное.       — Ты так переволновался от моего танца? — тон у него мурлычащий, он явно доволен собой.       — Много чести, — шутливо фыркает Антон, отворачиваясь к воде.       Арсений подходит к нему, копирует позу, молчит, гладит ленивую реку задумчивым взглядом. Его плечо почти касается Антона — он чувствует исходящее тепло, — и Арсений сам такой весь взъерошенный, немного сонный и, кажется, смущенный чем-то, потому что специально в сторону Антона не смотрит, разглядывает противоположный берег, но не может скрыть взбудораженные шальные огоньки, мигающие в его глазах и мимике. А Антон точно так же взгляда не отводит от него и чувствует безумную волну захлестывающей выше головы нежности, мол, смотри, какой стоит, нравится? — твой.       Он не выдерживает и, нагнувшись, коротко, невесомо почти, прикасается губами к Арсеньевской щеке. Тот вздрагивает от неожиданности, кидает на Антона быстрый непонятный взгляд, резко выдыхает, придвигаясь ближе, чтобы плечом к плечу, тело к телу, ладонь на ладонь, и зарывается своими пальцами между Антоновых.       Правильно.       — Арс, представляешь, столько времени прошло, а ты мне только сильнее нравится стал, — отстраненно произносит Антон спустя несколько мгновений, растянувшихся в его сознании на долгие-долгие вечности.       — Ты мне тоже, — невесело хмыкает Арсений. — Думал тогда, что несерьезно это все, а оно вон как вышло.       — Сейчас будет «но»? — в ответ на вопрос Антон видит виноватый взгляд и тут же чувствует, как надувшийся вихрем влюбленности и воодушевления в начале этого вечера воздушный шарик лопается, сдуваясь с противным звуком.       — Шаст, как бы банально это не звучало, но проблема не в тебе…       — А в тебе. Знаю, знаю, — сдержать раздосадованный выдох не получается. — Только я не понимаю, зачем было весь этот цирк устраивать с романтическими жестами тогда, с ответным признанием?       — А я сам не понимаю, Антон. Ничего не понимаю: ни себя, ни того, что мне мешает с тобой просто по течению плыть, — тяжело выдыхает Арсений, отстраняясь. Антон ежится от прохлады на месте прижимавшегося Арсения. — Какой-то барьер внутренний, который переступить не могу.       — Что еще за внутренние барьеры, что за чушь?       — В том-то и дело, что не знаю. И не чушь это, — он молчит несколько секунд, и продолжает еще более потерянным голосом, — не знаю, может, страх какой-то…       — Ты меня боишься?       — Что? Нет конечно, это страх, скорее, за то, что я не смогу и тебе этим больно сделаю.       Антона поражает неприятной догадкой.       — Арс, — начинает он осторожно, — у тебя за это время был кто-то, кто… Был негативный опыт?       Арсений смеряет его странным взглядом.       — Слава богу, нет. Знаешь, мне кажется, что это оттого, что я все еще себя виню за…             — Я понял. — быстро отвечает Антон — чего ему не хватало, так это обмусоливания того вечера.       — Вот, — с выражением мученического труда на лице выдыхает Арсений, — хотя понимаю, что в тот момент это было лучшим решением.       Раздражение мелкими шариками скатывается в один ком, и Антон читает про себя мантру, чтобы не сорваться. Неужели Арсений не понимает, что он не хочет говорить на эту тему?       — Лучшим было бы все рассказать своему парню и честно поговорить со мной, а не бежать от проблемы в другой город. — Антон буквально чувствует, как вместо слюны сглатывает яд, но виноватым себя не чувствует — ему можно.       — Кстати о Петербурге, — переводит тему Арсений, видно, чует что-то неладное. — Меня пригласили попробоваться в один проект, куда попасть есть все шансы — специально ищут туда новичков в профессии. Поэтому мне, скорее всего, не удастся сюда скоро вернуться, — он тараторит быстро, под конец как-то даже выдыхается, плечи горбит, отводит виноватый взгляд. — Прости.       — И снова ты бежишь в Питер, — горько усмехается Антон. — Мне просто интересно, зачем ты продолжаешь играть на моих чувствах, м? Неужели я так похож на гитару?       — Ну ты же понимаешь, что в творчестве по-другому никак? Куй железо пока горячо, не щелкай клювом и все в таком духе, как закон джунглей. Да и сейчас двадцать первый век на дворе, телефоны для чего придумывали?       — Зная тебя, ты отношения на расстоянии выдержишь примерно сутки, и то, если напряжешься. И вообще, Арс, я же вижу прекрасно, что у тебя на первом месте — кино, а я не хочу ни быть на втором, ни ограничивать тебя в творчестве.       Антон говорит абсолютно искренне, и ему самому даже немного страшно от того, как звучат его слова — будто бы он Арсения на пьедестал возносит. Еще больше его пугает, что так оно и есть.       — Думаешь, — с вызовом говорит ему Арсений, — я бы не выбрал тебя, если бы была такая опция?       — Не-а, ты бы выбрал сцену. — Со спокойной уверенностью отвечает Антон. Арсений теряется на несколько мгновений, и выдыхает пораженно, почти беззвучно:       — Да.       — Вот видишь, — пожимает плечами Антон.       — Антон, мне… Мне жаль, что так все получается.       — Нам, наверное, не стоит больше видеться.       Он звучит глухо — самому от своих же слов больно.       Арсений медленно кивает, обнимает себя за плечи и не возражает.       Между ними повисает липкое, удушливое молчание, которое попадает вместе с кислородом внутрь и склеивает связки, устанавливая единоличную власть. Антон не знает, сколько проходит времени, не хочет знать; он не чувствует себя собой — как будто должна была накатить эта волна обиды, злости, безысходности, но на деле лишь пустота, как вакуум, где нет ничего живого. Это странно, но Антону сейчас противно лезть во все хитросплетения собственной психики — он просто хочет горячий чай и к маме, как в детстве.       — Тебе вещи еще собирать надо? — Арсений мычит в ответ. — Я тогда такси закажу?       Арсений кивает молча, уставившись взглядом куда-то в мерно покачивающуюся реку.       Машина к указанному месту приезжает быстро. Уже сидя в салоне, Антон отворачивается к окну, пустым взглядом провожая яркую ночную столицу, и думает, что чуйка не подвела, а сделал он все правильно.