Самый красивый гербарий

      В окно смотреть нет смысла — все равно зимой в Петербурге темно, как у крота в заднице. Правда, вряд ли у крота в норе стоит такая же какофония: механизированный бубнеж пилота не расслышать из-за помех и плача какого-то малолетнего дьявола, кто-то, плюнув на забытые наушники, уже вовсю смотрит фильм, что Арсению слышны отголоски диалогов, а стюардессы слишком заняты очередными разборками по поводу мест, чтобы усмирить хотя бы киномана.       Где-то над головой сначала начала раздается тяжелое хриплое дыхание, потом появляется и его хозяин — классический «муж» из старых анекдотов: покрасневший, потный, неаккуратно выбритый, с явным пивным животиком (это слабо сказано) и перегаром, которым разит чуть ли не за версту. Этот мужик всей своей тушей плюхается на кресло рядом с Арсением, и тот по инерции отодвигается ближе к стене. Его смеривают странным взглядом и вдруг широко улыбаются, показывая пару золотых зубов.       — Э, пацан, шото не так?       — Да нет, — Арсений натягивает вежливую улыбку, мысленно хлопая себя по лбу — как он мог забыть, что у таких личностей орлиный глаз на всякое проявление желания исключить их общество.       Мужик одобрительно кивает. Ребенка, видимо, насилуют по второму кругу — откуда у него только сил столько, чтоб так орать? Мда, веселый будет полет.       — Жека, — протягивает руку мужик.       — Арсений. Приятно познакомиться, Евгений, — он с выражением максимального неотвращения пожимает сальную ладонь и давит в себе желание помыться целиком.       — Эх, ну ты и чудной, Сенька, — ржет тот, — «Евгений», скажешь тоже.       Арсений лишь пожимает плечами, мол, какой есть, что поделать, и отворачивается к окну.       Самолет еще некоторое время стоит, его проверяют на внезапные неполадки и, наконец, дают отмашку взлетать. Волшебное чувство, когда происходит отрыв от земли, и она с каждым метром становится все меньше и меньше, становясь просто одной из карт, что веками висят в кабинете географии.       Арсений в своей жизни летал не так много раз (справедливости ради, он и живет-то не так много), и всегда эти полеты не ассоциировались с чем-то хорошим: все поездки в Омск давались тяжело, их поездка с группой на выпускной в Краснодар закончилась ссорой с одним из близких на тот момент друзей, а в Москву по учебе или работе — просто было невыносимо переносить сам факт возвращения в столицу. И сейчас — не исключение.       Вот зачем он повелся на эту авантюру от самого себя? Почему решил, что он в Москве хоть кому-то сдался? С чего вдруг такие мысли, что Антон, как его увидит, его простит сразу же, и они счастливые пойдут под венец? Может, с того, что Антон так и не отписался от его соцсетей и все так же продолжал следить за постами?       — Я еблан, — хмурясь, констатирует Арсений. Зато правда.       — Шо ты себя так ругаешь? Случилось шо? — у Жеки, оказывается, хороший слух.       — Все нормально, Евгений, не обращайте внимания.       — Не, ну мож я правда подсобить могу, а? — не отстает тот. — Если не делом, то хоть словом, пожил уж побольше тебя, Сенька.       — Спасибо, правда, не нужно, — Арсений поджимает губы и изо всех сил старается не язвить.       — Да шо ты заладил-то: «все нормально», «не нужно»! Я ж те помочь пытаюсь!       — Вот скажите, — Арсений медленно выдыхает, унимая разгорающееся раздражение. Он пойдет по пути наименьшего сопротивления, его психике и так сегодня не поздоровилось. — Евгений, вы зачем в Москву летите, до Нового года же три дня осталось?       — Ну как эт зачем, я домой возвращаюсь, в Ленинграде по работе был: повысили меня, перед всеми показывали на этой вашей павер-понте. — Он явно доволен собой.       — А дома вас, наверное, жена ждет, дети?       — Да, Маринка моя… — мечтательно тянет Евгений. — Вот ты ее не знаешь, а она та еще баба — огонь просто; а как голубцы готовит — м-м, загляденье. А для Алиски в чемодане подарок, книжку про музэи там всякие, какие в Ленинграде имеются, — она у меня читать любит, про графов там всяких, царей особенно.       — Хорошая у вас семья, — тихо говорит Арсений. Повезло им — такую любовь во взгляде еще не у каждого найдешь.       — Не то слово, — Евгений погружается ненадолго в себя, застывая с нежной улыбкой на лице. — А ты, что разговор об этом завел? Сам-то небось к девушке своей намылился?       — Ну, вроде того, — мнется Арсений. —Не девушка она мне.       — А хочешь, чтоб была?       Хочет ли он, чтобы Антон назывался его парнем? Безусловно.       Арсений кивает.       — Слуш, малой, ты смотри вот какую вещь… — он запинается и выставляет указательный палец. — Раз в жизни говорю, запоминай! Так вот, хошь себе девчонку заполучить, так не боись, скажи ей все как есть, мол, так, так и так, люблю, жить без тебя не могу. Если ты в чувствах своих уверен, конечно. Уверен?       — Уверен.       — Тогда действуй, Сенёк. Уведут ведь, глазом моргнуть не успеешь, и поздно уже рыпаться будет. Понял меня?       — Понял. Спасибо, Евгений.       — Ну, ты эт, прекращай. Жека я.       Жаль, конечно, что проблема не в чувствах Арсения, которые стали для него очевидны еще этим летом, буквально сразу, как они встретились в «Бодреро», а в чувствах Антона, точнее, в том, что от них осталось после очередного вмешательства Арсения. Впрочем, ничего нового.       Хотя в этот раз, пожалуй, Арсений тосковал сильно, почти по-собачьи, потому что накрыло его не по-детски. Старый образ Антона четырехлетней давности уже подстерся, оставив лишь нечеткий силуэт тощей шпалы с патлами до глаз, от которой почему-то веяло теплом. Таким еле знакомым, как из детства, когда были еще прогулки во дворе на пол суток, мамин тыквенный суп, горячая картошка и колючие носки во время простуды и что-то неуловимое, похожее на добродушную улыбку, — может, так ощущаются убегающие дни?       Антон тогдашний тоже был каким-то не реальным, призрачным, поэтому когда образ обновился, то Арсений не смог выдержать шквал из воскресшей давней симпатии и накатившего интереса к Антону нынешнему. И интерес этот с каждым мигом, проведенным вместе, разгорался все сильнее, перенимал огонь, вспыхнувший в зеленых Антоновых глазах при виде него. Это подкупало, и на следующий день Арсений постоянно ловил себя на мысли о том, что хочет его увидеть, потрогать, поговорить, просто побыть рядом, чем вызывал раздражение режиссера.       И почему-то тогда, на набережной, казалось правильным решением выбрать карьеру, вновь оставить Антона с разбившимися надеждами один на один, хотя спроси Арсений себя — ответил бы честно, что не хочет уезжать, заклеивая царапины в душе пластырем из петербургского воздуха и камня. Он и к городу этому-то прикипел, потому что тот не был похож на столицу от слова «совсем», что отвлекало от назойливых воспоминаний о горячем ночном воздухе, шумных улицах, одевающихся после заката в платья из огней, и бесконечных амфитеатрах урбанистики.       А Петербург встретил его, лишь меланхолично кивнув, без вопросов, принял к себе, укрыл от внешних пейзажей, тягуче втянув в свой ленивый ритм жизни, как в болото. Арсений, в целом, и не был против. Он освоился быстро: жил на окраине, поэтому помногу ходил пешком, добираясь домой, бродил по всяким закоулочкам, стараясь не вспоминать, что эту привычку ему привил Антон, потому что «самое сердце города — во дворах, в крошечных узких переходах между параллельными популярными улицами», — подолгу летними ночами разглядывал разведенные мосты, которые казались так близко-близко, только руку протяни, и постепенно влюблялся в этот город.       Арсений не соврет, если скажет, что Петербург его спас. В буквальном смысле вытащил за шкирку из ямы саморефлексии, уже давно перешедшей границу здоровой. Петербург вдохновлял, Арсений варился в нем, чувствуя себя если не счастливым, то хотя бы спокойным.       Саше, кстати, северная столица не приглянулась — он приезжал под конец летней сессии подавать документы и заодно пожил несколько дней там. Сказал потом Арсению, что слишком серо все, каменно и удручающе, что только пить и наркотой баловаться и остается. Поэтому поступил он в итоге в Москву, куда изначально и собирался. С Арсением они расстались тогда же, мол, они все равно больше друзья, чем пара, а отношения на расстоянии — явно не их конек. Друзья из них тоже не очень вышли — не продержались в переписке и месяца.       Зачем он всю эту комедию развел с Антоном? Вот, смотри, у меня парень есть, я занятой такой, верный, как Хатико, а на деле что? — остался у разбитого корыта наедине со своими страхами по поводу чего-то серьезного, чувством вины и тупым непониманием, что ему делать дальше.       Тогда и появился Антон, Захарьин, а не Шастун, с которым они близко сдружились только на третьем курсе, проучившись вместе уже два года. Антон стал единственным человеком, которому Арсений рассказал и о предпочтениях, и о столичном романе, закончившимся невероятно тупо и печально, так и не успев начаться. Удивительно, но после пары задушевных разговоров за дешевым кислым вином, Арсению полегчало. Может, это виноват какой-никакой градус, но Арсений предпочитал все почести оказывать Зохану.       Ему тогда даже удалось немного разобраться в себе и понять, что самая надежная константа в его жизни — творчество, в которое он окунается с головой и выбирает, если вдруг все плохо становится, потому что оно понятное, позволяет скрыться внутри себя, как за занавесом, снова и снова откладывать первый акт на неопределенное время.       РГИСИ Арсений окончил с отличием, что способствовало как раз предложению на небольшую роль в очередном отечественном мыле, на которое он, не раздумывая согласился — в прямом смысле: будучи пьяным в сопли где-то в плохой краснодарской гостинице вместе с уже бывшими одногруппниками. Антон только покачал головой на халатное отношение к такому важному делу, но ничего не сказал.       Зохан в принципе часто выполнял для Арсения роль старшего брата, потому как явно ментально оказался взрослее и мудрее: именно поэтому настолько сильный возник контраст, когда тот начал пьяно Арсению признаваться, что испытывает, кажется, более высокие чувства, нежели обычные товарищеские. Он распинался долго, мучительно даже для себя самого, говоря, что понимает всю сложность Арсения, что принимает его таким, со всеми нюансами, что не собирается навязываться, потому что знает, какой у того сложный период. Антон говорил много всего, но Арсений большую часть не слышал — как бы самому справиться с рушащимися на глазах убеждениями, что ближайший за, наверное, всю жизнь друг и не друг вовсе.       Утром они поговорили. Покричали. Арсений ушел первым, хлопнув входной дверью. Благо, самолет обратно вечером, не придется ночевать вместе.       Лишившись главной опоры за последние два года, Арсений впервые настолько четко ощутил себя слабым. Одиноким. Только пронизывающие ветры, гуляющие между многовековыми зданиями, да и они сами остались с ним.       В Москву Арсений ехал опустошенным, с призрачной надеждой на то, что что-то изменится, как, собственно, надеются все, кто видит в столице личное спасение. И даже мысли у него не возникало, что он увидит Антона, который Шастун.       Но, тем не менее, не просто увидел, а заново очаровался, согрелся его улыбкой, все еще особенной, специально для Арсения созданной. Как будто и не было этих четырех лет наполовину автоматического существования, страданий и самобичевания; они по-прежнему наслаждаются свободой и такой приветливой Москвой. Наверное, именно поэтому столица, которая объективно по всем параметрам Арсению нравиться не должна, занимает особое место в его сердце — сюда он готов возвращаться из года в год, лишь бы не терять то тепло, которым пронизана Москва, которым она дышит, которым живет, окутывает своих граждан, чтобы те не застряли во льдах океана собственных проблем.       Если бы Арсений нарисовал Москву, то она бы точно светила нежной, почти материнской, улыбкой. Улыбкой, которая расцвела на Антоновых губах в тот предательский вечер.       Ему действительно предложили роль, только вот особо радостных эмоций он от этого не испытал. Нет, конечно, приятно, что что-то в творчестве, где пробивается один из тысячи, получается, но, придя на пробы, Арсений вообще не чувствовал себя готовым — все внимание перетягивала ноющая рана где-то в груди, мешая сосредоточится.       Его не взяли.       На утро, которое на самом деле было пятью часами вечера, он проснулся с убийственным похмельем, что никакой шипучий хаш не помог бы. Что же, получается он снова подставил и себя, и Антона? Снова сделал не правильный выбор?       Получается, так.       Но Антон ему решение свое сказал сам, поставил жирную такую точку, чтоб Арсению точно видно было, и не совался он к нему в жизнь больше. А Арсений, видимо, великий слепой, раз не видит ее в упор, раз сидит, смотрит сейчас в иллюминатор самолета и надеется непонятно на что.       Арсений чувствует себя сумасшедшим. Поехавшим. Безумным, раз пошел на такое. Он, видно, спятил, как Шляпник, не выдержав бессмысленной рутины, от которой его не спас даже любимый город. Какая ирония — даже сейчас он бежит туда, где ему будет легче, меняет плюс на минус, Петербург на Москву, лишь бы облегчить свою боль. Вот ведь эгоист.       Он устало ударяется затылком о подголовник, жмурит глаза, мечтая, чтобы это все оказалось чертовым сном, а он — просто одиннадцатиклассником в своей районной школе, который собирается пригласить обаятельного Сашку, что подмигивает ему на переменах, из десятого «В» в кино, чтобы сделать все по-другому: встретить Антона, будучи свободным, поступить в Москву, танцевать под малоизвестные песни не с незнакомкой посреди города, а с ним в крохотном мирке какой-нибудь квартирки на окраине. Но нет, на плечо опускается тяжелая ладонь Жеки, который что-то спрашивает беспокойно — Арсений то ли отвечает, то ли просто кивает, мол, все хорошо, — наверное все же второе, потому что горло сводит спазмом, вряд ли он может что-то произнести.       Голова начитает болеть от количества переживаний, тело ноет. Арсений слишком вымотан собой же, но где-то в мыслях мелькает, что он, впервые за эти несколько месяцев, не чувствует себя не живым.

***

      Из беспокойной дремы Арсения выводит уведомление о посадке, которую он даже не замечает, находясь в каком-то анабиозе. Более-менее очухивается он только в такси, когда такси из въезжает в знакомые места Отрадного, лавируя по заснеженным дворам в полутьме. Дальше все происходит сумбурно, что в памяти и не откладывается, как он расплачивается с таксистом, ловит дверь за выходящей женщиной, взлетает по ступенькам девятиэтажки на седьмой…       Перед Арсением ничем не примечательная, обитая дерматином дверь, рядом с которой кнопка звонка, протершаяся по центру. Кто бы мог подумать, что от этой кнопки когда-нибудь будет зависеть столько всего. Хотя, по правде говоря, от нее всегда зависит самое важное, ведь если в нее однажды не позвонить, то все может сложится совсем по-другому. А Арсений «по-другому» не хочет, он так уже пробовал, и ему не понравилось.       Страшно.       Рука сама тянется вперед, давит несильно. Резкая трель отрезвляет, и Арсений от неожиданности вздрагивает. В голове образуется пустота — только звонкое эхо истеричных ругательств гуляет ураганным ветром, подливая масла в огонь зарождающейся паники.       Кажется, проходит вечность. Но вот слышится щелчок двери, а на пороге возникает Антон, на лице которого калейдоскопом сменяются эмоции от испуганного удивления до презрительного равнодушия.       — Привет. — Арсений звучит максимально жалко, втягивая голову в плечи. Доигрался.       Антон смотрит на него устало, вымученно, даже не пытается скрыть плещущейся в глазах тоски. Он медленно кивает своим мыслям, поджимает губы недовольно.       — Ты зачем сюда явился?       — Извиняться приехал.       — Зачем? — спрашивает он холодно. — Думаешь, твои извинения кому-то нужны?       Арсений виновато отводит взгляд. Дверной косяк кажется намного интереснее Антона.              — Арс, пойми, — Антон спокоен, как удав, только трудно дающиеся ему слова говорят о том, что ему действительно не плевать, — я не хочу на те же грабли наступать. Я прекрасно знаю, чем это обернется, и не хочу. Мне кажется, в прошлый раз я ясно дал понять, что не хочу тебя больше видеть.       — Ты имеешь на это полное право. Я та еще свинья, на самом деле, — усмехается горько Арсений.       — Не оскорбляй животных. От этого непробиваемого тона мурашки холода по спине бегут физически, и Арсений обхватывает себя руками, чтобы хоть как-то от них избавиться.       — Арсений, честно, чего ты хочешь? — Антон протяжно выдыхает, опираясь на стену. Арсений под этим взглядом, как у учителя, который остался после уроков объяснять нерадивому ученику тему, а тот не понимает и на десятый раз, чувствует себя крошечным и беспомощным.       — Не знаю. Глупо будет тебя просить попробовать, так что просто надеюсь, что ты меня простишь. Я правда понимаю, что повел себя, как последний мудак: столько раз давал тебе надежду и сбегал в самый переломный момент. Не хочу оставаться в твоей памяти таким. Пусть это будет такой подарок на Новый год.       — Неожиданный, конечно, подарок, — невесело хмыкает Антон.       Между ними уже непробиваемая бетонная стена напряженного молчания, когда оба хотят сказать слишком много, но не говорят ничего, потому что просто не находят на это сил.       — Антон, я… я поздно к этому пришел, — пытается спасти ситуацию Арсений, с надеждой поднимая побитый взгляд, — но… мне без тебя тоже плохо.       — С чего ты взял, что плохо мне?       — А разве нет?       Воинственный блеск в Антоновых глазах исчезает как по щелчку. Он молчит, прервав наконец зрительный контакт — Арсений, кажется, нащупал слабое место.       — Не делай мне снова больно, — почти неслышно произносит Антон. — Пожалуйста.       — Знаешь, — в горле вдруг пересыхает, и Арсений сипит страшно, — если мне дадут выбор между главной ролью в фильме лучшего режиссера и тобой, я сделаю все возможное, чтобы найти золотую середину и смочь быть вместе.       Он нервно облизывает губы, слыша судорожный выдох.       — Помнишь историю про мальчика и овец? — предупреждающе, скорее для себя, произносит Антон дрогнувшим голосом.       — Антон. Я, — Арсений сглатывает, но легче не становится, — понимаю, что у тебя есть все основания мне не верить, и мне самому от этого пиздец как стыдно, потому что ни ты в особенности, ни кто-то другой такого отношения к себе не заслуживает.       Антон сейчас выглядит так, что его хочется чисто по-человечески пожалеть, но у Арсения на это никаких прав, поэтому он просто смотрит на то, как Антон с зажмуренными глазами прислоняет висок к ледяному металлу дверного проема, собирая осколки самообладания.       — Что ты со мной делаешь?.. — шепчет тот. — Я же, блять, буду прощать тебя снова и снова, а ты так умело этим пользуешься…       Что на это ответить? Арсений не знает. Арсений не знает, зачем приперся сюда, почему решил, что его будут рады видеть. Сделал только хуже и Антону, и себе. Губы саднят от покусываний, но Арсений не замечает — душа саднит сильнее.       — Пойдем.       Слова Антона проносятся громом на крошечной лестничной клетке. Тот Арсения оттесняет, закрывает квартиру, пока спускается с лестницы накидывает на плечи куртку и ведет за собой Арсения на каком-то невидимом поводке. Они садятся в машину. Сквозь толстое покрывало тишины слышится мерное урчание прогревающегося мотора и шумное дыхание облачками пара, что видны в темноте.       — Повезешь меня на вокзал?       Антон хмуро стреляет взглядом в ответ, но молчит. Арсений правила игры принимает и, чтобы отвлечься от кричащего себя же внутри, трет ладони, пытаясь их согреть — дурацкая привычка обходиться без перчаток зимой.       Ночные спальные районы, мелькающие за окном, наводят на какие-то меланхоличные мысли. Арсений знает, что поступил, как идиот. Он, в целом, часто так поступает, почти всегда, но сейчас — особенно. В который раз он к Антону напросился… кем? Арсений хмурится — кто они вообще друг другу? Они не были изначально друзьями, поскольку Антон о своих намерениях заявил практически сразу, не были любовниками без обязательств, потому что секса как такового между ними не было тоже. А кем тогда были?       Теми знакомыми, которые друг друга чувствуют досконально, но не могут быть вместе, потому что один — болезненно привязавшаяся нищенка, а второй — трусливый эгоист, который будет бежать за своим голубым цветком, растворяющимся буквально в руках и манящим своим образом на горизонте? Или двумя глупыми заигравшимися подростками, что приняли обычную симпатию за что-то более весомое? Арсений не знает, существует ли понятие, кроме набившего оскомину «передруг-недопарень», способное объяснить всю суть их взаимоотношений — они ведь даже общаются нормально, только когда друг с другом встречаются, так у них переписка и состоит сообщений из пяти, не более.       Интуиция подсказывает, что любой из исходов обернется неприятным последствием: либо они будут страдать по отдельности, либо вместе, — и далеко не факт, что во втором варианте будет легче. Получается, сами себя загнали в ловушку, сами нацепили друг другу на пальцы мышеловки, мол, квиты. Только вот не поняли, что это все чистой воды цирк, а они повели себя, как самые настоящие клоуны.       Вовремя и антураж появляется — автомобиль пересекает Садовое, и унылые мрачные пейзажи, с которых из-за мокрого снега потекла краска, сменяются на праздничную картинку, которую обычно выдает поиск по запросу «новогодняя Москва». Дороги пустые — кажется, что город застыл в последних часах уходящего года, чтобы спокойно выдохнуть, оглянуться назад и, собравшись с силами, перешагнуть порог с тридцать первого на первое. Хотя, может, все просто напились раньше времени, и зря Арсений тут романтику разводит.       Антон паркуется напротив «Метрополя». На противоположной стороне дороги величественно возвышается Большой и наряженный под «подарок» ЦУМ. На самой площади — какая-то безвкусная композиция с гигантским ёлочным шаром, у которой все фотографируются, она мешает и раздражает, но все равно не перекрывает той тяжеловесной монументальности, что вызывает в Арсении благоговение. Он переводит взгляд на Антона: тот внимательно изучает сцепленные в замок пальцы на своих коленях делает вид, что совершенно ни при чем.       — Спасибо. Это красиво. И всегда хотел посмотреть на «завернутый» ЦУМ, — несмело хихикает Арсений.       — Знаю, — улыбается Антон уголком губ. Арсений резко выдыхает и решается:       — Я могу приезжать чаще и на подольше. В Петербурге, конечно, комфортно, но тут возможностей больше, — он осекается, замечая напрягшиеся плечи Антона, и добавляет: — и ты есть.       Антон медленно поднимает голову и смотрит странно — глаза поблескивают в свете праздничных огней, и Арсений находит это завораживающим.       — Зачем тебе это? — о, Антон понимает, Антон все понимает.       Сердце бьется часто-часто, так громко, что, кажется, его слышно за пределами автомобиля точно, когда Арсений задает вопрос.       — Рискнем?       Антон смотрит прямо в глаза, не отрываясь, и Арсений буквально видит сменяющиеся в них эмоции, череда которых застывает на чем-то светлом. Кажется, это «да».