Затерянные

      Дазай шёл, пока не свалился от потери сил. Он совсем не знал, где находится, да и зачем шагал. Если люди идут, только потому что им больше ничего не остаётся — что же, он понимал тех, кто до последнего пытается что-то сделать. У него не было никаких мыслей и планов на будущее. Слишком пусто, чтобы думать. Он мечтал вернуться в такое состояние, но когда это произошло, то радости и облегчения не было никакого. Он уже ничего не чувствовал.       Глядя на удивительно яркое звёздное небо, Дазай медленно размышлял. Что находили писатели в нем? Теперь он, кажется, понимал. На фоне галактики свое существование казалось ничтожным. Наконец-то он нашёл то, что заставляет его соотносить чувства с разумом. Звезды.       Ему не дойти. Скорее всего, он умрет либо от истощения, либо от голода. Может, в лесу водятся звери. Тогда будет больно, но недолго, быстрее, чем в первых двух случаях. Тоже, однако, неприятная смерть. Он размышлял так, как будто имел право выбирать.       Нужно дойти, доползти до реки или какого-нибудь оврага. Или найти верёвку. Да, это звучит, как план. Из чего её можно сделать? Ответ пришёл быстро: бинты.       Он не помнил, впервые за сколько лет оказался без бинтов не в душе или операционном столе. Так странно. Разматывая запястья, он морщился от неприятных ощущений: открывшиеся снова раны, когда он делал непрямой массаж сердца, прилипли к бинтам и отдирались с трудом. Зачем он вообще пытался, если как никто другой знал, что Йосано уже умерла? Он не помнил. Очнулся, когда пришёл Чуя. Его взгляд отрезвил. Дазай впервые за месяцы смог подумать больше мыслей, чем одну в минуту: настолько его ударило. И тогда же понял безнадежность своего положения.       Как же больно. Впрочем, для верёвки сойдут и такие бинты. Как чувствительна кожа рук и шеи, оголившаяся спустя много лет. Ощущения не то чтобы неприятные. Освежающие. Заставляют сомневаться в существующей реальности и в то же время остро её осознавать — настолько непривычно.       На торсе были глубокие рубцы. Он помнил, как Мори лично его зашивал. Наживую, лишь бы он дотянул до больницы. Как оказалось, не все в тренировочном полигоне было искусственным. Гранаты положили настоящие. Впрочем, это уже не имело никакой ценности. Дазай равнодушно напомнил себе то, что его даже вычислить сейчас не смогут. Он позаботился об этом, будучи ещё Ликвидатором. Оказалось, даже в том состоянии в нем теплилась жизнь и своеволие. Настолько скрывалась, что даже сам Дазай её не замечал.       Сколько всего нового открывается перед смертью и после определённого времени, новых событий — такая страшная закономерность. Узнать себя можно лишь по прошествии времени, а в настоящем ты уже снова другой. Впервые его голова работала настолько честно. Перед смертью незачем было пытаться быть сильным и не сломанным. С чёткой ясностью он сплетал из бинтов крепкий, надёжный жгут. Его труп не найдут. Хоть и не рядом с Одасаку, но все же — относительно неплохая кончина для плохого человека. И определённо хороший конец для него.       Дазай выругался вслух, когда не смог подняться с первого раза. Мышцы ныли, конечности дрожали. Но сдаваться было нельзя. Впервые он ощутил это чувство, эту жажду нужды в чем-либо так сильно. И это помогло ему подняться.       В этом секрет жизни? Хотеть чего-то? Иронично, что он понял это, искренне желая смерти. Чувствовать себя живым, когда хочешь умереть. Дазай усмехнулся, хотя это было больше похоже на всхлип. Но ему некого было стесняться, а в своих глазах он и так давно уже упал.       Как назло, он не видел подходящего дерева. Сложности возникали совершенно там, где их не предполагалось. Впрочем, решимости это не мешало, и Дазай просто старался идти вперёд. В темноте было сложно видеть, да и само зрение подводило. Какой же он слабый.       Он нашёл подходящую ветку. Следовало подтащить к ней что-то, чтобы дотянуться. Дазай пытался залезть так, но у него не получилось. Он постарался притащить что-то, на что можно было бы встать. Это заняло слишком много времени, но Дазаем овладело какое-то медитиативное состояние. Полностью погрузился внутрь, не обращая внимания на то, что тяжело и почти невыносимо. Попробовал подтянуться — и попытка снова провалилась. Пришлось зайти чуть дальше и увидеть срезанный пень. Это был знак, что он все делает правильно. Какова вероятность, что он найдёт что-то настолько подходящее?       Притащить его было проблематичным делом. Он копошился, как мог, и его раздражала собственная беспомощность и убожество. Раньше это не заняло бы и пяти минут. Раньше он и не пытался прервать свою жизнь. В итоге все равно получилось.       Он напрягся и поставил пень на бок, чтобы тот смог соскользить с его ног. Аккуратно встал, не чувствуя баланса, и чуть тут же не упал. Какая глупость. Закинул бинт на ветвь, завязал и проверил на прочность. Будет обидно, если он даже удушиться нормально не сможет. Только когда накинул на шею петлю, его что-то остановило. Он смазанно почувствовал, как резко меняется все перед глазами, а живот и спина болят от резкого удара. Выбило дух. В глазах заплясали звезды. Долго не мог восстановить зрение и сделать вдох. А когда смог, подумал, что у него галлюцинации. Перед ним стоял Чуя.       Они замерли, глядя друг на друга впервые, как умерла Йосано. Дазай не мог оторваться. Он даже не понимал, чего хочет больше, что испытывает сейчас: там была и радость от встречи, и горечь сожаления, что подвёл, разочаровал, и отчаянная, жадная привязанность, и желание оправдаться и быть услышанным. Дикое желание вернуть все, как было. Он согласен снова перенести ломку, лишь бы Чуя оставался в Агентстве. Наверное, это были самые счастливые воспоминания, несмотря на все рациональные минусы.       — Прости, — вырвалось из его рта неосознанно.       Лицо Чуи исказилось болью, но он усмехнулся. Дазай медленно проследил, как его взгляд падает на открытую шею, руки, и почувствовал себя абсолютно голым. Очень хотелось спрятаться, хотя в присутствии Чуи он в последнее время чувствовал себя… безопасно? Но не сейчас. Сейчас перед ним был какой-то другой, чужой человек.       Чуя покачал головой:       — Нужно было дать тебе закончить начатое.       Это было, как пощечина: неприятно, но уже привычно. И так было плохо, но, оказалось, может быть ещё хуже. Найти подтверждение чужому разочарованию… Он не был к этому готов.       Чуя, который всегда желал, чтобы он жил, даже если пока что просто так, сказал, что ему нужно было умереть. Закономерная жестокость для того, кто принёс с собой только беды.       — Это не я, — все же сказал Дазай. Зачем? Он не понимал. Вряд ли это исправит ситуацию; он как никто другой знал: смерть необратима. — Меня подставил Сакагучи.       Чуя рассмеялся. С ним что-то было не так. Будто бы внутри сломался стержень, на котором держался Накахара, и сейчас Дазай не видел перед собой его обычного — немного насмешливого, уставшего и намеренно безобидного, чуть взвинченного и эмоционального. Родного. Смех был холодным и будто бы… злым? Наверное, да.       — Почему ты думаешь, что я поверю в это, Осаму? — его имя было произнесено со странной интонацией, которую он не смог расшифровать. — Рампо привёл Сакагучи. Он не мог ошибиться.       — Подумай своей головой, Чуя, — почему-то Дазаю показалось жизненно важным оправдаться. Почему Чуя вернулся? Он знал, но отказывался об этом думать. Если смерть откладывается на немного, то он сможет принести минимальную пользу напоследок, если убедит его в том, что невиновен. — Зачем мне убивать Йосано, если все подозрения сразу же упадут на меня? Зачем делать это таким очевидным и глупым способом, оставлять явные улики? Логично предположить, что Рампо обозлится, а все остальные послушают его. Тот, кто сделал это, долго взаимодействовал с ним и тщательно изучил характер. Агентство лишилось сильной боевой единицы, врача и преисполнено мести. Действовать на горячую голову — значит, совершать ошибки. Мне нет никакой выгоды.       — Ты передашь информацию спецам и реабилитируешься в их глазах. Принесёшь пользу. Это то, чего ты так сильно хочешь.       Настало время Дазая грустно улыбнуться. Наверное, это была бы правда. Но он не чувствовал дикой, паталогической привязанности и верности к Спец. Отделу или кому-то из него. Что до пользы… Он хотел оберегать Чую. Как тот не понимал, что все мотивы Дазая строились на этом? Но и этот мост оборвался. И внезапно Дазай осознал: жизнь — это поиск смысла; важна не цель, а стремление к ней. Как поздно пришло понимание. Он не собирался с ним ничего делать.       — Тогда зачем сейчас я собирался… — он кинул взгляд на самодельную верёвку.       Чуя сделал странный жест: будто бы руки хотел спрятать или ему было некомфортно в собственном теле. Дернулся, и снова стал спокойным и собранным. С таким выражением лица, с таким состоянием Ликвидатор его и полюбил; увидел схожесть в том, как бездушно они могут делать самые страшные вещи, не сомневаясь в своих действиях. Он начал забывать, каким Чуя Накахара может быть.       — Ты снова пытаешься меня обмануть, — ровно произнес он. — Я просто должен выполнить то, что нужно было сделать давно.       Как Дазай и думал. Он гнал от себя эти мысли, но не анализировать окружающих он не мог. Велика вероятность, что Чуя захочет этого. Осаму мечтал о смерти от его рук… это было бы справедливо. И выходило даже символично. Он, без бинтов и своего вечного состояния, когда все без разницы, при человеке, который видел его в худших проявлениях, как он неумело плакал — который знал его со всех сторон — его же и убьёт. Дазаю даже было не жаль расставаться так. Он лишь надеялся, что у Чуи все будет хорошо. Он приносит лишь несчастья и смерть; от Ликвидатора так просто не избавиться. Так что, может быть, после все наладится… Осаму не успел подумать о будущем. Ему уже было неинтересно, и впервые он позволил событиям пойти так, как он хотел надеяться, а не дотошно предполагал.       — Давай, — согласился он. — Мне больше нечего терять.       Стоять было трудно. У него тряслись руки, и самому было холодно. Ночь была на удивление тёплой. Он волновался? Его трясло. Наверное, жалко он выглядел. Чуя подошёл к нему, прижал к дереву. Приставил нож к шее. Зачем же он его спас, если просто мог смотреть, как Дазай задыхается? Глаза у Чуи были стеклянные, бессмысленные.       Острое лезвие разрезало кожу. Дазай не издал ни звука и даже не почувствовал боли. Он смотрел на Чую: такого красивого в своей беспощадности. Очень хотелось его обнять или поцеловать на прощание. Жалко было расставаться вот так — в недопонимании и с невысказанными, давно появившимися чувствами. Но он не хотел ему мешать. Слишком пафосно, слишком жалко будет звучать его признание — как попытка спасти ненужную ему жизнь.       Дазай слабовольно закрыл глаза.       Он не почувствовал, как лезвие прорезает дальше. Настолько выпал из реальности? Голова кружилась, хотя перед собой он не видел ничего. Уши тоже будто заложило: он даже дыхания рядом не слышал. Только шум листьев и свист ветра. Сильная хватка на его предплечье, которую Дазай даже не замечал, вдруг ослабла, и он внезапно почувствовал, как нож отодвигается от него. Что случилось? Он открыл глаза.       Чуя стоял рядом — дрожащий, потерянный и отчаянный.       — Я не могу тебя убить, — он почти шептал. — Я просто не могу. Что ты сделал со мной… Почему я такой слабый…       Наверное, Дазая трясло не меньше, чем Чую. У него не было никаких мыслей — полный ступор и острые, яркие краски перед глазами. В памяти происходящее отпечатывалось пятнами — рыжие волосы на фоне дикой, болезненной белизны кожи. Аномально голубые глаза с поразительно узкими зрачками, широко раскрытые и не верящие. Он как будто сошёл с ума. С ним что-то происходило. Вдруг — Чуя упал на колени, будто его подкосило, что-то ударило, и согнулся окончательно, закрывая голову руками. Только сейчас в глаза бросилось, как были повреждены руки, закованные в перчатки со дырками на избитых до крови костяшках. Чуя с силой схватился за волосы. Дазай не мог видеть его лица.       — Блять, нет, нет, нет. Нельзя. Нельзя. Сука, ну же, соберись!       Его руки начали покрываться красно-черными светящимися письменами. У Дазая по спине пробежали мурашки: выученные понимать опасность инстинкты внезапно взвыли. Он не мог разобрать язык, на котором были сделаны записи.       Чуя закричал.       Этот звук отрезвил Дазая. Он мгновенно оказался с Чуей рядом. Только успел присесть, как тот внезапно вскинулся. Его лицо испугало Осаму.       Он боялся не за себя. Глаза у Чуи были закатаны так, что остались только бессмысленные белки. Лицо искажала дикая улыбка. На щеках пестрели письмена. Он уже не был его Чуей. Он вообще был чем-то другим — страшным, нечеловеческим существом, вот что Дазай интуитивно почувствовал.       Он прикоснулся к нему и обнял в тот момент, когда сущность в теле Чуи хотела взлететь. Исповедь Неполноценного Человека вспыхнула ярко-голубым, ослепила. Насколько же сильна способность Чуи, если так сработало обнуление? Но главное, что помогло.       Письмена пропали, оставив после себя кровавые подтеки. Чуя обмяк, схватился за его кофту, как за последнюю опору в этом мире. Дазай обнял его сильнее.       — Поплачь, — тихо уронил он, и Чуя вздрогнул. Он очень громко, прерывисто дышал, как будто ему сильно не хватало кислорода. Дазай знал это состояние. Чуя всегда успокаивал его, и сейчас пришла его очередь помочь, быть рядом. Человеку нужен человек. Как оказалось, людьми в нормальном понимании этого слова их обоих назвать было нельзя. Но — все же они нужны друг другу. — Тебе станет легче, Чуя.       — Я не могу, — прошептал он с отчаянием. — Я просто не могу.       Он вырвался из объятий. Не то чтобы это было сложно — Дазай был слаб, как мышь, и он не сразу мог подняться. Чуя схватил выроненный нож, но не успел ничего сделать. Секунда — и им снова овладела проклятая сущность, в этот раз намного быстрее, чем в прошлый. Он засмеялся нечеловеческим, визгливым смехом, и у Дазая заболели уши от этого шума. Он заметил, как полностью сгорели перчатки. Существо занесло руку для удара — в ладони сформировался шар, действие которого проверять не хотелось — и захотело взлететь. Оно, кажется, любило только разрушать. Осмысленности в его действиях не было. Дазай успел схватить его за щиколотку в последнее мгновение, и Чуя рухнул на землю, снова становясь собой.       Дазай снова ласково обнял его, хотя тот, наверное, был в таком шоковом состоянии, что и нож в животе не заметил бы. Получается, Дазай сделал это больше для собственного успокоения.       — Я рядом, Чуя, — сказал он, стараясь вложить в голос теплоту и уверенность, какую-то твёрдость. Даже если он не слышит слов, не воспринимает их, то интонации различает наверняка. Вовремя вспомнилось, как тот в начале всегда старался разговаривать с Дазаем после его кошмаров. Наверное, он старался успокаивать его так, как хотел бы сам. — Ты в безопасности. Если ты расскажешь, выпустишь эмоции, тебе станет легче. Тебе нужно это. Иначе ты разрушишься.       Чуя больше всхлипнул, но Осаму смог разобрать неразборчивое:       — Нужно контролировать… Порчу. Я должен… должен быть сильным.       — Ты и так сильный, Чуя, — с любовью возразил он. — Ты самый сильный человек, которого я встречал. Я не разочаруюсь в тебе, если ты заплачешь. Я горжусь тобой и тем, что ты можешь быть со мной… искренним. Тебе не нужно притворяться. Не со мной.       Дазай не знал, что ему нужно сказать, что тот хочет услышать в качестве поддержки. Только сейчас он понял, что никогда не видел, как Чуя искренне расстраивается или плачет. Он никогда не видел, как тот был злым. Даже когда его не принимали в Агентстве, даже когда он успокаивал Дазая после того, как тот резал руки или просыпался от очередного кошмара, даже во время смерти Йосано — он не показал своих настоящих чувств. Он говорил о них, но будто бы не испытывал. Можно было только догадываться, о чем он думает, что он сейчас переживает. Дазаю это так напоминало его. Получается, Чуя ещё искуснее дурил голову окружающим — никто и не мог догадываться, что за мысли витают у него в голове.       Дазай не знал о его прошлом. Единственное, когда Чуя поделился искренне с ним чем-то, было, когда тот сказал ему не умирать.       «Ты важен мне. Мне будет больно, если ты умрешь»        Казалось, тогда он по-настоящему напугался за него. Но Дазай не смог это осознать, потому что сам был в полном раздрае. Как же он был невнимателен, если находился с человеком по двадцать четыре часа каждый день и не смог его до конца разгадать. Или проблема была в самом Чуе?       Раздался всхлип. Такой неумелый, прорвавшийся сквозь бетонную стену вечного самоконтроля. Дазай пробормотал что-то ласковое, бессмысленное, гладя по спине, пока Чуя глотал злые слезы и не мог сдержаться. Этого никто не узнает, говорил Дазай. Это останется только между нами. Тебе станет легче, если ты отпустишь себя. Я не подведу тебя, Чуя.       Он не знал, сколько они так просидели. Дазай будто бы замер в моменте, концентрируясь только на твёрдом, напряжённым теле Чуи, на его редких всхлипах, на все еще дрожащих руках, которые вцепились в него. Как он невольно прижимался и прятал лицо. Сердце Осаму разрывалось уже по другой причине — от сострадания и сочувствия. Но он не позволял себе испытывать жалость. Это разрушающее чувство, которое не должно передаться такому гордому, независимому человеку, как Чуя. Дазай как никто другой теперь понимал, насколько плохо можно чувствовать себя от того, что ты человек. Что можно испытывать то, что получается, а не то, что ты хочешь. И как важно выпускать это в мир. Он хотел, чтобы и у его самого важного человека была такая возможность.       Первые лучи утреннего солнца попали на волосы Чуи, всполохи рыжего огня. Начинался рассвет.