Портной

- Ага, - говорит Балу, даже не выглядя слишком удивленным, - ага. - Пиздец? – услужливо подсказывает полюбившееся слово Пор. - Полный, - соглашается Шура.       Андрей смотрит на него с лёгким испугом трёхлетки, мама которого привела в дом малознакомую подругу: вроде и виделись где-то когда-то, но в ребячьей жизни это всё травой поросло, поэтому смутно знакомая тётя на всякий случай вызывает опасения. - Извините за банальность, но вынужден сразу отбросить ряд вопросов, - деловито начинает Балу, - это не шутка, не розыгрыш, не подставная смерть, затеянная ради того, чтобы Князь мог начать новую жизнь в Британии в качестве поп-примадонны? Не отвечайте, последний вариант мне даже нравится. В комнате повисает пауза. Ренегат нервно хихикает. - Вот как-то так, - разводит руками Пор, - так вот как-то. - Пиво-то есть ещё? – уточняет Шурка, - я чувствую нехватку жидкого хлеба во всём организме разом. Ох, пиздец.       Миха зябко топчется с ноги на ногу и ловит себя на ощущении, что для всех присутствующих Князь что-то типа экскурсии в экзотический заповедник. Живой Андрей – не пиздец, не шутка и не розыгрыш. Так нельзя. Не ты.       Словно слыша его мысли, Балу разом спускает с лица напускную улыбку и, резко подавшись вперед, крепко обнимает Андрея. - Живой, - откликается он эхом Михиных мыслей, - Андрюх, живой что ли? Мы ж хоронили тебя, Андрюх. Шуркина спина чуть подрагивает.       Миша запоздало понимает, что две недели назад Балу стоял один у закрытого гроба среди князевских родственников, выдавливал из себя положенные слова сочувствия и думал о том, что он – Миха – возможно, уже валяется полуживой в одном из питерских притонов. Колючий стыд расходится по кончикам пальцев.       Шурка выпускает растерянного Андрея из объятий и вытирает рукавом чуть влажные глаза. - Насчёт пива я был совершенно серьезен, - излишне весело сообщает он.

***

- Ты, конечно, Гаврила, сученыш ещё тот, - говорит Балу, когда Реник и Пор, по очереди караулящие Андрея, оба под разными предлогами исчезают на втором этаже, - можно же было по-человечески всё сказать, а не гаситься несколько недель. - А ты бы поверил? - Нет, конечно. Решил бы, что ты от горя остатки разума пробухал. - Ох уж и от горя, - ворчит Горшок, доливая в стакан остатки пива. Балу хитро улыбается и это на удивление почти не бесит. - А ты бы сам-то поверил? - Может, и поверил бы, - с досадой отвечает Миха, - Шур, я же не наугад действовал, ты не подумай. Я точно знал, что получится.       За окном светлые августовские сумерки. На втором этаже не слышно свиста летящих в стену тарелок, только о чем-то негромко спорят Сашки. Балу одним жадным глотком допивает пиво из своего стакана. Хо-ро-шо. - Знаю, Мих, - неожиданно серьезно откликается Шура.       Снова повисает тишина. Горшок ловит себя на мысли, что этот звук – самое приятное, что он слышал за последнее время. За одним, правда, исключением. Ми-ша. - А чего «Горбунок» -то, ну? – усмехается Балу, - есть сказки более подходящие…к контексту ситуации. -А? – не чувствует Миха захлопывающийся капкан. - «Спящая красавица», например, - ехидно тянет Шурка и с наслаждением вытягивает ноги под столом.       Обманчивое августовское тепло разом отступает, и Миша снова чувствует липкий холод зала прощания, густой туман, мешающий сделать шаг в сторону правого стола, ощущает под пальцами толстую иглу с шероховатой черной ниткой. Видит то, что было лицом Андрея. - Шур, завали. Не смешно. - А поплакать я уже успел, Гаврила. Был некоторый повод. - Ты из своих Штатов приехал помочь или чувство вины мне навязывать?!       Да что он может понимать, черт возьми. Он понятия не имеет, как это – когда клиничка отступает, потому что кто-то другой выбрал умереть вместо тебя. Не знает, что это - когда скручивает над черным пакетом из разливухи около дверей морга, где только что своими руками зашивал чужие останки. Остатки.       Нихуя он не знает. Не он.        Не ты.        - Я, Мих, приехал друга хоронить. И, честно говоря, допускал худший вариант, что двоих придется. А оказалось, что один воскресил другого, а информацию эту считает охуеть приватной, разве что в Форт-Ноксе в сейфе не хранит. - Мне теперь оправдываться надо? На колени встать?! –за секунду вскипает Миша. Вот нахуй этот разговор было затевать, хорошо же сидели, – Дюху, как плюшевую игрушку всем желающим тащить? Вот, я тут подлатал, развлекайтесь дальше?! - Да кто развлекается?! Подлатал он. Портной, блять, – почти кричит Балу, выскакивая из-за стола. – Ты вообще думал, что у Андрея кроме тебя кто-то есть? Жена там, дети?! Что им, представь себе, хуево? Ты его как лягушонку в коробчонке ныкать собираешься, раз уж мы по сказкам пошли?! - Думаешь, первый день приперся и уже понимаешь всё? – рычит Миха, вставая и нависая сверху. – Нихуя ты не понимаешь. Он меня только сегодня по ходу вспомнил. Меня! - Где мне, - опасно прищуривается Шурка, - понимать-то. Прости, барин, я тут забыл, что ты у всех центром мира являешься. Раз уж Князь и тебя только сегодня вспомнил, то у матери родной вообще шансов не было. Она, кстати, сдала сильно, на тень похожа. Но это разве интересно, да, Мих? Он же тебя только сегодня вспомнил – вот это аргумент, вот это я понимаю. - Пошел. Нахуй. Отсюда, - по капле выдавливает Горшок, - вон. - Да и пойду, - таким же тоном откликается Балу, - мне так-то не впервой из вашей дружной компании. Только в этот раз ты тут не группу организовываешь, а секту. Свидетели, блять, Андреевы. На лестнице слышны тяжелые шаги Пора. - Заебали орать, - спокойно сообщает он, - Андрюха бесится и боится попеременно. А от этого Реника штормит, он блевать начинает, так себе зрелище.       Резко развернувшись на пятках, Миша нарочно задевает плечом Балу и поднимается наверх. - Ну и какого хуя? – доносится до него раздосадованный голос Поручика.

***

      Андрей тёплый. Даже не так: чрезвычайно жаркий. Миша чувствует это через футболку и слой одеяла, и впитывает это тепло, словно за окном не августовская ночь, а бесконечно длинный промозглый ноябрь. С особой, как ему самому кажется, не свойственной ранее жадностью.       Если повернуться на другой бок, они окажутся лицом к лицу. От этой мысли тянет где-то за грудной клеткой и поджимаются пальцы ног.       Чтобы, блять, Балу понимал. Удобно быть всезнающим Буддой, отгородившись от их жизни за мониторами видеозвонков, умудренно кивать и разделять, когда находишься на безопасном расстоянии, не дотягиваясь до чужих эмоциональных качелей. Мыслитель хуев.       Андрей ворочается во сне (господи, живой) и закидывает на него руку. Миша каменеет. Иногда сны - это отражение реальных событий, которые мозгу необходимо обработать ещё раз. Иногда – просто фантазия о несбывшимся. Иногда – смесь и того, и другого. Интересно, Андрею снятся сны? Или после…такого, - уже нет? И, если да, то что он видит?       Собственные сны Миша уже перестаёт клеймить кошмарами, хотя это, пожалуй, самое очевидное слово для бесконечной тёмной трассы, освещаемой бледным светом фар, накрапывающего холодного дождя из мёртвой воды, и машины, мчащейся на всей скорости в своей последней поездке. Сон всегда заканчивается одинаково – тяжелым ударом железа о камень, хлопком и резким пробуждением. Не ты. Чертыхаясь про себя, Миха медленно переворачивается. Лицо Князя не выражает ни одной эмоции, ну спит и спит. Как мёртвый.       Миша садится на кровати, поправляет футболку и опускает ноги на холодный пол. Андрей притягивает опустевшее второе одеяло к себе в собственническом захвате, утыкаясь в него лицом. Горшок спускается вниз, не имея никакого предварительного плана.       К счастью, Шурка тоже не спит: сидит всё там же за столом, словно застыв в том же разговоре на пару часов дольше, чем сам Миха. Горшок с противным скрипом отодвигает стул и садится напротив. Балу молчит. - Ты в одном не прав, - начинает Миша сразу с середины разбегающейся со старта мысли, - ты вот думаешь, что я себе его присвоить хочу, не делюсь, как игрушками в песочнице. А это не так, Шурик. Он моим-то никогда для этого не был. Скорее наоборот. Балу, не отрываясь, рассматривает стол. - Я тебе сказал, мол, был уверен, что получится. И своих слов обратно не беру. Только я не идиот, Шур. Я, знаешь, иногда ему в рот ложку с кашей заталкиваю, а самому кажется, что это всё сон, мираж, галюны укурочные, и на самом деле всё это время я стою у двери морга уже целую жизнь. Вот только чью жизнь – не знаю, Шурик.       Балу медленно перебирает пальцами по столу. Мише слышится в этих звуках эхо похоронного марша. - Мне кажется, если я Агатке или тёте Наде скажу, - это всё исчезнет, Шур. Развеются галюны. И Андрея не будет. А лучше он будет…хотя бы так. Хоть как-то. Пусть вообще никого не вспомнит: меня не вспомнит, тебя, песни свои. Пусть дерётся, от Реника не отлепляется, посудой кидается, катетер вырывает, – насрать. Пусть будет. - Так нельзя, Мих, - он ожидает, что голос Балу будет звучать рассержено, но получается скорее пусто. -А как надо, Шур? Я не знаю. Не научился. Балу поднимает взгляд от стола и разом становится привычным Шуркой Балуновым: другом с малых лет, одноклассником с придурочной улыбкой, автором стихов в их первых песнях и чрезвычайно гордым исполнителем одного «иа». - Ты тоже извини, Гаврила, - говорит он, привычно вычленяя в чужой речи те слова, которые не были озвучены.