Пока не настанет рассвет

Холодные волны укроют мрачной яростью, Бояться их — так проще сразу умереть. Не отличить, где страх уж стал реальностью, А где ещё меж жизнью и мечтой граница есть. Ухоженные руки, внешне совершенно не привыкшие к тяжёлой работе, обхватывают стеклянный чайник, и из носика в чашку мерно льётся тёмная струя. Инспира отрешённо наблюдает за тем, как служанка наливает чай в небольшие чашки, и, глубоко задумавшись, совсем не обращает внимания на то, что девушка, работающая в особняке недавно, проливает напиток мимо и обжигает пальцы. Служанка опасливо поднимает взгляд, но Экли занимается своими делами, Инис упирается лбом в сплетённые пальцы, прикрыв глаза, а Инспира смотрит прямо на девушку, но вместе с этим куда-то сквозь. Никто из хозяев особняка не замечает незначительной оплошности, которая, тем не менее, могла бы дорого стоить в случае плохого настроения. Инспира машинально хватается за тонкую ручку чашки, опустившейся перед ней, делает небольшой глоток, и горький напиток, до боли обжигающий горло, приводит её в чувства. В глазах мгновенно зажигается раздражение, столь же быстро угасает, но Инспира вскидывает голову и, нахмурившись, жестом подзывает к себе служанку. Та, впервые обслуживающая семью за завтраком, приближается нерешительно: сказывается опыт прошлых работ. — Пожалуйста, заварите другой чай, — вежливо просит Инспира, — этот слишком крепкий. А ещё лучше будет, если Вы сделаете кофе. Хотя нет, лучше попросите на кухне, чтобы там заварили. Или нет, просто принесите воды. Негромкая речь девушки резко обрывается, будто она хочет продолжить. Служанка недолго молчит, ожидая, но молчит и Инспира, и тогда девушка несмело уточняет: — Всё же воды? — Ничего не нужно, оставьте нас, — качает головой Инспира. Раздаётся телефонный звонок, Экли быстро ведёт пальцем в сторону по экрану и отвечает. Она обеспокоенно интересуется чьим-то состоянием, бескомпромиссно заявляет, что приедет, и, не желая слушать никаких отговорок, сбрасывает звонок. Экли поднимается с места, обходит круглый стол и направляется к выходу, когда её за запястье осторожно останавливает Инспира. — Ты уедешь? — тихо спрашивает она. Девушка смотрит так открыто, тоскливо, что ответить на её вопрос утвердительно будет непростительным преступлением. Кажется, в последний раз Инспира смотрела так давным-давно, ещё до того, как стала главной героиней собственной свадьбы, и тогда между ними с Экли не было этой непонятной натянутости, преследующей их уже так долго. — Да, мне нужно, — растерянно отвечает Экли, но цепляется за печаль в красивых голубых глазах. — Ты что-то хотела? — Ничего, — качает головой Инспира и выпускает запястье из хватки. — Езжай, если тебе нужно, увидимся позже. — Всё хорошо? — спрашивает Экли и очень хочет поверить неуверенному кивку. На улице холодно, и холод этот жёстким ветром проникает даже под плотную одежду. Верум выглядывает в огромное окно, видит, как от порывов воздуха сгибаются ветви деревьев, и, пускай холод и стал причиной его состояния, очень хочет выйти наружу, потому что в особняке воздух кажется ужасно горячим. Руки слегка потрясывает, головная боль навязчиво проникает всё глубже, обхватывая череп обручем со всех сторон, а глаза, кажется, прямо сейчас лопнут и станут ароматной яичницей, которую впору подавать на завтрак. Измерять температуру кажется ужасно бессмысленным занятием, а градусник находится на полке, дотянуться до которой — невыполнимая миссия, поэтому остаётся лишь гадать. Всё чаще Верум остаётся в особняке, где живёт его мать, а она, уважая желания сына, постепенно полностью перебирается в центр столицы, занимая огромную квартиру. Экли, не отличающаяся большой любовью к городу, находит эту идею хорошей и незаметно для себя становится настолько частой гостьей в чужом доме, что постепенно узнаёт его лучше, чем собственный. Девушка оставляет машину во дворе, почти взлетает по ступеням крыльца и за считанные секунды достигает дверей спальни. — Всех отпустил и решил умереть? — строго спрашивает она, когда нескольких секунд хватило, чтобы понять, что дом пустует. — Что ты вообще делаешь? — Надеялся, что ты приедешь, — пересиливая головную боль, улыбается Верум. — Не зря надеялся, получается. Сдаться подступающей болезни стоило хотя бы ради того, чтобы ощутить на себе заботу Экли. Девушка измеряет температуру, даёт какие-то лекарства, найденные ею в скудной аптечке, и заваривает ароматный чай, от запаха которого боль притупляется. Верум, не чувствуя вкуса, делает большой глоток, и тёплый, но не горячий напиток ненадолго снимает жар, волнами прокатывающийся по телу. Парень с благодарностью отдаёт чашку в прохладные пальцы, откидывается на подушку и, закрыв глаза, мгновенно проваливается в какое-то подобие сна. Полноценным сном это не назвать, но и на реальность совсем не похоже. Верум сидит на высоком холме где-то у моря, и место оказывается ему совершенно незнакомо. Холм покрыт густой тёмно-зелёной травой, отливающей изумрудным цветом, и она, поднимающаяся до середины голени, не прекращает шевелиться от порывов тёплого ветра, который ощутимо ласкает кожу лица. От моря, раскинувшегося внизу, доносится солёный запах, и, кажется, прислушавшись, удастся услышать шум волн. Верум даже пытается, но сконцентрироваться отчего-то не удаётся. Видимо, граница меж сном и реальностью ещё не настолько стёрлась. Сбоку сидит Экли. Она, уставившись на море, погружается в размышления так сильно, что не замечает ничего вокруг, но Верум, зацепившись взглядом за рыжие пряди волос и изящный профиль, уже не может вернуться к созерцанию моря: всё его внимание остаётся приковано к девушке, которая зачарована открывшимся видом. Нужно как-то окликнуть её или коснуться, но отвлекать совсем не хочется, даже если это будет значит, что Верум получит гораздо меньше внимания, чем мог бы. Гораздо более важным кажется то, чтобы Экли смогла насладиться отдыхом, который так редко ей выпадает. Не выходит даже примерно подсчитать, сколько времени они проводят у моря. Кажется, что проходит несколько часов, но солнце совсем не двигается со своего места на небе, хотя оно должно клониться к закату. Экли становится недвижимой картиной, застывшей статуей, и тем неожиданнее, когда она, не поворачивая головы, касается пальцами чужой ладони. Девушка кладёт свою ладонь поверх чужой, осторожно гладит мягкую кожу, и лишь это незамысловатое прикосновение подтверждает то, что она — не просто картинка. Всё происходящее кажется неумелой сценой в книге неопытного автора, который не вложил в текст ни единой эмоции, и придумывать что-то приходится самому по мере прочтения, но даже так становится по-странному тоскливо, когда иллюзия медленно разрушается, растворяясь в темноте. Сначала думается, что отголоски сна ещё живы в сознании, когда ощущается ласковое прикосновение к ладони, и лишь после Верум понимает, что это уже не сон. Экли сидит на кровати рядом, прикрыв глаза, и по её умиротворённому виду можно без труда сделать вывод, что она на грани сна. Кажется, и движения её больше машинальны, постепенно они замедляются. Верум чувствует себя гораздо лучше, чем утром, бросает взгляд в окно, где небо окрашивается в красный в преддверии заката, и мягко касается чужого лица, отодвигая в сторону упавшие на глаза рыжие волосы. Этого движения хватает для того, чтобы Экли приподняла веки. — Долго я сплю? — негромко спрашивает Верум. — Почти весь день, — с зевком отвечает Экли, не прекращая ласково оглаживать тыльную сторону ладони. — Но сейчас ты хотя бы выглядишь лучше, утром на тебя смотреть было страшно. Верум честно старается не оскорбляться на то, что оскорблением и не должно было звучать, но от неожиданности корчит такое лицо, что Экли весело смеётся. — Ты останешься? — Думаю, что да, — не раздумывая, отвечает Экли. — Не оставлять же тебя. Девушка поднимается с кровати — понимает, что иначе попросту уснёт, и тянется за градусником. Верум, испугавшись того, что она может уйти, обхватывает тонкое запястье и останавливает Экли, в ответ на это получая вопросительный взгляд. Хочется сказать что-то вроде «Не оставляй меня совсем», но это кажется неправильным и незаслуженным, поэтому Верум просит только: — Открой окно, пожалуйста, очень душно. — Конечно, сейчас, — с готовностью откликается Экли. — Ты говори мне сразу, если что-то нужно. Цепкие, сильные даже несмотря на болезнь пальцы исчезают с запястья, и Экли движется к огромному окну. Она отодвигает в стороны полупрозрачные шторы, открывая полноценный вид на улицу вместо небольшой щели, и раскрывает окно, впуская внутрь тёплый вечерний воздух. Дышать становится действительно легче. Кажется, навалившаяся болезнь отступает всего за день. — Спасибо, — откликается Верум с кровати, не решаясь встать, чтобы не почувствовать себя хуже. — Нашёл, за что благодарить, — улыбкой отвечает Экли. — Подожди меня, я заварю чай и вернусь.

***

Глаза всё ещё покрасневшие и опухшие от слёз даже несмотря на плотный слой косметики, который должен перекрывать следы недавних рыданий. Инспира последний раз смотрится в зеркало, просит водителя не ждать её и выходит из автомобиля. Перед ней раскидывается мрачное здание клуба, откуда на улицу приглушённо доносится музыка, а рядом со входом трутся небольшие компании, члены которых устали от духоты внутри. Снаружи прохладно, но прохлада эта приятная, влекущая к себе таинственностью ночи. Становится всё нестерпимее, хотя признаться в этом не выйдет, кажется, никому. Экли, резко отдалившись, даже не думает сокращать дистанцию, и Инспира уже сотню раз жалеет о собственной резкости, но слов, чтобы объясниться, не находит. Инис всё чаще настолько погружается в собственные мысли, что не слышит и не видит ничего вокруг, и вывести его из этого состояния с каждым днём становится всё труднее. Он отстранён от всего и с большим нежеланием идёт на контакт, поэтому после очередной попытки, не имеющей никакого результата, Инспира не выдерживает и два часа, не объясняясь, рыдает от разъедающей обиды в комнате Чинериса, пока он только мягко гладит её по волосам, а после собирается в клуб. Экли нет с самого утра, и вряд ли они пересекутся в ночном клубе, а это значит, что можно затопить разочарование в алкоголе и шумной музыке без страха быть обнаруженной. Первые полчаса проходят так, как Инспира и рассчитывает: она выпивает несколько коктейлей, опасаясь, что крепкие напитки слишком быстро ударят по её организму, и без конца купается во внимании окружающих, завлечённых её красотой, но становится лишь тоскливее. Уже тогда, когда до принятия решения уйти остаются считанные минуты, позади Инспиры появляется официантка в маске и, склонившись, негромко произносит на ухо: — Доброй ночи, — звучит мягкий голос, — господин пригласил Вас в закрытую зону. Разрешите мне проводить Вас? — Идёмте, — быстро соглашается Инспира, решив, что лучшим завершением вечера будет сцепиться с Верумом и хотя бы куда-то вылить свои эмоции. Верум, благо, ни разу ей в этом не отказывал, но сейчас Инспиру поджидает разочарование. Девушка входит в дверь, открытую перед ней услужливым охранником, и вместо Верума видит Рисуса, вальяжно развалившегося на диване. По количеству табачного дыма, витающего в воздухе, кажется, что закрытая зона там, внизу, а здесь место, куда захаживает покурить каждый посетитель клуба. Взгляд же Рисуса, направленный на гостью, оказывается полностью трезвым, словно в стакане перед ним крепкий чай, а не дорогой коньяк. — Здравствуй, — радушно приветствует Рисус и по удивлённому взгляду понимает: — Что, не меня ждала увидеть? Жаль тебя разочаровывать, но сегодня я — самая важная фигура здесь. — А где Верум? — интересуется Инспира, но проходит вглубь комнаты и садится на диванчик напротив. — А Верум мне не отчитывается, — грустно вздыхает Рисус. — Что ты делаешь тут одна? — А с кем мне тут быть? — хлопает глазами девушка и кивком благодарит за опустившийся перед ней бокал с вином. — Иниса из дома не вытащить, а о местонахождении Экли я понятия не имею: она мне не отчитывается. Тяжело нам, да? Рисус в ответ на беззлобную колкость только громко смеётся. С ним так легко и комфортно, как не было ни с кем, а вино незаметно убавляется в бутылке, и вместе с тем постепенно пьянеет Инспира. Чувство опьянения не проявляется в нарушении координации или сонливости, но тело расслабляется, и проблемы в одну секунду кажутся совсем незначительными, а в другую нерешаемыми. Эти эмоциональные качели выматывают гораздо сильнее, чем непрерывная печаль. В пачке Инспиры заканчиваются сигареты, она принимает одну из них из пальцев Рисуса, который услужливо предлагает свои, и замечает: — Нормально, что у тебя такие длинные пальцы? — Нормально, что ты не проявляешь ко мне ни капли тактичности? — передразнивает Рисус. — Вообще-то, это вроде болезни, но мне не мешает. Тебя смущает? Не бойся, не заражу. — Я, по-твоему, совсем кошмарный человек? — обижается Инспира. — Ну и наслушался же ты обо мне всяких гадостей, раз так сразу делаешь выводы. — Ты не интересуешь Верума настолько, чтобы он мне днями и ночами о тебе рассказывал, — правильно понимает намёк Рисус. — Зато его интересует Экли, да? — Их взаимоотношения — не наше с тобой дело, — расслабленно, даже лениво произносит Рисус, но звучит его замечание так строго, что Инспира больше к этой теме возвращаться не хочет. — Ты и без меня понимаешь, что сама наделала дел, а теперь бесишься. Разве в этом есть вина Верума, что ты к нему так относишься? От резкости, проскользнувшей в голосе, и от того, что Инспира осознаёт чужую правоту, становится хуже, чем было. Всё неотвратимо ведёт девушку к тому, чтобы сорваться и выплеснуть все эмоции до последней, но она упрямо держится, будто не осознаёт, чем всё закончится. Инспира закусывает губы изнутри, подрагивающей рукой берёт сигарету, чтобы стряхнуть с неё пепел, и неловким движением роняет её мимо пепельницы. Такая мелочь, которой в обычной обстановке никто не придал бы значения, окончательно добивает. Следующий час Инспира рыдает, переходя то на тихие хрипы, то на громкие всхлипывания, пачкая размазавшейся косметикой футболку Рисуса. Девушка перестаёт сдерживать накопившиеся эмоции после того, как понимает, что за срыв её никто не осудит, но даже не ждёт, что найдёт в клубе хотя бы некое подобие поддержки, которое так нужно было ей на протяжении года. Скапливается всё вместе: обида, непонимание и беспокойство, которое, к тому же, стремительно перерастает в неконтролируемый страх. Инис, всё меньше обращающий внимание на реальный мир, не замечает состояния Инспиры, Экли же с ней старается не пересекаться, и надеяться на то, что кто-то из них поймёт и поможет, не приходится. Даже Чинерису нельзя рассказать всего, но Рисусу рассказ не требуется. Он поднимается с места, как только большие голубые глаза застилают слёзы, и, опустившись рядом, молча укрывает девушку в объятиях. Успокоение приходит медленно и неохотно. Становится стыдно за свой порыв, и Инспира, уткнувшись лицом в чужую грудь, искренне надеется, что она умрёт на месте, потому что поднять голову и столкнуться с осуждением или вопросами куда хуже. Вместе со слезами, кажется, выходит весь выпитый алкоголь, и без него всё происходящее воспринимается куда сложнее. Рисус, всё так же приобнимающий девушку, жестом просит у официантки чай, боясь речью смутить Инспиру, напряжённо застывшую в его руках. — Выпей, станет легче, — мягко советует Рисус, и Инспира за мгновение переключается с тепла его тела на чай, радуясь тому, что это позволит избежать столкновения взглядов. — Спасибо, — негромко благодарит она и удивляется тому, как от слёз охрип её голос. — Прости. И спасибо. — Ладно тебе извиняться, — легко пожимает плечами Рисус. — Не могу же я бросить девушку в слезах, в самом-то деле. Да и с кем не бывает? Не от хорошей жизни люди в одиночестве ищут успокоение в алкоголе. — Поэтому ты сегодня тут? Чай оказывается очень вкусным, самую малость отдающим травами и в меру сладким. Сладость эта скорее природная, чем вызванная добавленным сахаром. Тёплый напиток согревает изнутри. — Я? Нет, — отмахивается Рисус. — У меня просто встреча была. Но это мне знакомо. — Как там твой ребёнок? — спрашивает Инспира, радуясь возможности перевести тему и отчего-то чувствуя искренний интерес. — Ребёнок? — уточняет Рисус, но почти мгновенно понимает, о ком речь. — А, котёночек? Хорошо. Из вежливости спрашиваешь или соскучилась? — А вдруг и правда соскучилась? — не удерживает внутри себя быстрой улыбки девушка. — Тогда приезжай в гости — увидишься, — приглашает, будто бы всерьёз, Рисус. Экран его телефона загорается, оповещая о новом сообщении, и Рисус, прочитав текст, с нежностью улыбается. От этой улыбки Инспире становится слишком тоскливо и завидно, потому что ей никто не посылал столько искренних ласки и тепла, сколько адресовано короткому тексту, который не удаётся разобрать. Вслед за всеми эмоциями наваливается ещё и стыд: Рисус закончил встречу и наверняка собирался домой, к тому, кого любит, но сидит здесь и ждёт, пока волна жалости к себе оставит Инспиру. Она, осознав это, резко поднимается. — Спасибо за приглашение, может, и правда приеду, но сейчас я лучше домой. — Я за руль не сяду, но распоряжусь тебя отвезти. Пойдём, — не позволяя отказаться, шагает вперёд Рисус, напечатав прежде короткий ответ. — И откуда вас таких идеальных набирают? — тяжело вздыхает Инспира. На улице прохладно, но холод не успевает проникнуть под одежду, потому что у входа останавливается машина. Рисус помогает Инспире сесть, закрывает за ней дверь и, когда она опускает стекло, чтобы попрощаться, отвечает на её вопрос, высказанный ещё в здании: — Просто ты очень дорога Экли, а мы её очень любим, — объясняет он. — В самом деле, чем искать утешение в алкоголе, лучше приезжай как-нибудь. Мы с котёночком, может, и не самая подходящая компания, но мы стараемся. — Спасибо, — одними губами отвечает Инспира и поднимает стекло, боясь, что с губ сорвётся что-то ещё, что может испортить всю ту атмосферу, образовавшуюся между ними. В машине девушка осознаёт, что макияж безнадёжно испорчен, и поправляет его настолько, насколько ей позволяет это её состояние, иначе распросов будет не избежать. Инспира благодарит водителя, который высаживает её у самых ворот, добирается до дома и, войдя внутрь, по полной тишине и отсутствию света понимает, что она избежала бы распросов даже в том случае, если бы явилась в ещё более ужасном виде. Экли так и не вернулась, наверняка в очередной раз оставшись у Верума, а Иниса в их комнате не оказывается, и у Инспиры не находится сил на то, чтобы отправиться на его поиски. Если их отношения, так резко вспыхнувшие, столь же резко пришли к равнодушию, пускай оно будет взаимным. Инспира впервые не видит во сне горящего особняка. Ей снятся холм, покрытый тёмно-зелёной густой травой, и море далеко внизу. Девушка оглядывается вокруг, но понимает, что находится в полном одиночестве. В этом месте, в котором она никогда не бывала и не побывает, её ласковым ветром касается успокоение. Кажется, что впереди, там, где не увидеть концов моря, простирается весь огромный и неизведанный мир. Это место ей незнакомо, как незнакомо чувство, поселившееся глубоко внутри, но Инспира обещает шумным волнам моря, что будет хранить то, что было даровано ей в успокоение. Если взаимности не добиться, то правильно будет отступить. Очень долго Инспира ощущает над собой нависшую опасность, и лишь этой ночью она пропадает, оставляя место каким-то новым чувствам. Действительно хочется понять, что такое ноющей болью засело где-то глубоко в груди, но делиться с кем-то самым сокровенным, созданным будто бы только для неё, девушка не хочет, потому эти чувства навсегда останутся её небольшой тайной. Загадкой, в которой разобраться не выйдет до конца их истории, и ответ на которую, такой лёгкий, Инспира так и не сможет найти. Девушка делает шаг к морю, затем ещё один, переходит на бег, но так и не приближается к поставленной цели. Она, не чувствуя усталости, которой попросту не может быть во сне, с каждым мгновением всё больше ускоряется, не смотрит под ноги, уверенная в том, что густая трава не станет задерживать её. Ведь её цель и без того остаётся недосягаемой. Спасительное море всё так же далеко, а сзади подкрадывается злое пламя. Холодным утром, когда весь особняк ещё спит, Инспира раскрывает окна в комнате и, усевшись на подоконник, достаёт тонкую сигарету из новой пачки. Вкус её собственных сигарет, который девушка всегда считала идеальным, после вкуса, опробованного в клубе из рук Рисуса, кажется слишком пресным и однотипным, и Инспира думает о том, что нужно будет узнать, какие сигареты курит Рисус. Только неизвестно, когда будет следующая их встреча, а одни лишь мысли о ней пугают. Лучше уж отдалять неизбежное, чем сдаться и сразу же, без промедления нырнуть в море, которое без вариантов убьёт её. Этим утром, кажется, что-то меняется в душе Инспиры. После тяжёлого и непродолжительного сна она принимает в себе то чувство, определения которому никогда не найдёт и которое так и останется нераспустившимся бутоном. В комнате пахнет свежевскопанной землёй.