Пока не настанет рассвет

Душа и сердце связаны судьбой навечно, Как связаны навечно древней местью. Одно правдиво лишь: проклятие бесконечно, Его познает тот, кто распрощался с честью. Осязаемая тьма падает на ладони Инспиры и пугливо бросается в разные стороны, отгоняемая бледным светом луны. Чинерис прикрывает дверь за своей гостьей, предоставляя ей самой право выбрать место, и та недолго колеблется, прежде желая хотя бы мельком осмотреть чужую комнату. В ней лёгкий беспорядок, даже какой-то уютный, нежели раздражающий: множество пледов разбросаны по широкой кровати, на подоконнике в холодном свете луны мёртвыми выглядят гипсофилы, а в воздухе витает запах книг, хотя их самих нигде не видно. Инспира, без труда ориентирующаяся в тёмной комнате, опускается в одно из кресел, а Чинерис садится на кровать напротив гостьи. Между ними сохраняется дистанция в метр. — Зачем Вы позвали меня? — ласково спрашивает Инспира. — Сестра часто рассказывала о Вас, — отмечает Чинерис. — Мне было любопытно взглянуть. — Вы могли делать это и на расстоянии, — поправляется: — Вы делали это на расстоянии. — Я напугал Вас? — с сожалением догадывается мужчина. — Мне очень жаль. Мне только лишь хотелось понять, почему она так увлечена, но я предпочитаю не показываться на глаза другим обитателям дома. Наверное, Вы даже можете понять меня. Инспире не приходится делать вид, что она верит — она действительно верит в эти слова. Ей становятся понятны причины благодаря непродолжительному диалогу с Вотумом, и она даже не пытается уличить собеседника во лжи: отчего-то кажется, что тот попросту не умеет врать. Может быть, дело в том, что он не успел научиться лжи от других людей до того, как добровольно запер себя в четырёх стенах. — И что же Вы сейчас можете сказать, глядя на меня? — склонив голову на бок, интересуется Инспира. — Вы понимаете причину её увлечения? — Возможно, — с сомнением качает головой Чинерис. — Но мне кажется, что она видит в Вас внешнюю красоту, а я вижу чистоту Вашей души. — Никто раньше не говорил о моей душе, — с лёгкой улыбкой замечает Инспира. — Возможно, Вы и вовсе первый человек, кто задумался об этом. В коридоре раздаётся приглушённый звук. Собеседники вдвоём оборачиваются в сторону двери, чувствуя себя преступниками, пойманными прямиком на месте преступления, и с заметным облегчением смеются, когда понимают, что среагировали абсолютно одинаково. Инспира с видимым сожалением поднимается и, качнув головой, без желания произносит: — Мне нужно идти. Будут уйма вопросов, если меня увидят, — она предупреждает возможные опасения: — Не переживайте, я никому не расскажу о нашей встрече. — Благодарю Вас за это, — со слышимой признательностью негромко произносит Чинерис. За Инспирой закрывается дверь. Девушка тенью проникает в свою комнату, быстро забирается в кровать и, нырнув под одеяло, чувствует, как настигает её желанный сон. Утром ей предстоит определить, была ли неожиданная встреча игрой её разума, и отчего-то Инспире кажется, что загадочный мужчина примет любой её выбор. А ещё очень не хочется признавать эту ночь только лишь сном и терять место, где на короткое время Инспира обрела покой.

***

Тропинки в саду покрыты снегом, но он совсем не мешает двигаться вперёд. Инис оборачивается к дому, который расплывается от неестественно ярких солнечных лучей, протягивает руку женщине, идущей рядом, и та с его помощью переступает небольшой сугроб, оставшийся после уборки снега слугами. Инису не кажется хоть сколько-то странным то, что женщина после себя не оставляет даже небольших следов. Всё идёт так, как должно идти, как бывает всегда. — Ты совсем не помнишь этой прогулки? — спрашивает незнакомка, и Инис в ответ только пожимает плечами. — Это ведь только сон, — рассеяно отвечает он. — Ты даже не представляешь, какой магией обладают сны, — снисходительно улыбается женщина. — Твоей подружке они тоже снятся, но она помнит каждый, хотя о каждом мечтает забыть. Она видит во снах будущее, но сама этого не понимает. Понимание придёт со временем. Она вскидывает руку ладонью вверх, и у её пальцев собираются пляшущие разноцветные искры, контрастирующие с ослепительным снегом. Женщина пытается разобрать хоть какой-то страх, но среди чувств, до предела обостряющихся во сне, она не находит ничего, что хотя бы отдалённо могло напоминать опасение, и тяжело смеётся. — Удивительно, — замечает она. — Ты совершенно не боишься огня. А ведь ты должен был погибнуть от него ещё в детстве, но погиб твой брат. Не физически, конечно, но чем его существование лучше смерти? Инис скомкано усмехается, не находя ответа, и мысленно погружается в тот день. Его сон, полностью зависящий от подсознания, меняет свои очертания вслед за тем, как утекают в сторону мысли юноши. Вокруг вспыхивает пламя, поглощающее высокие стены, и оно подбирается всё ближе к ребёнку. Дверь с грохотом распахивается, Инис, вздрогнув, оборачивается в сторону звука и ощущает, как его выдёргивает из сна. Образы сновидения мгновенно испаряются, но последнюю сцену Инис запоминает — в ней за прошедшие годы ничего не меняется. За окном огромными хлопьями падает снег, а на первом этаже, куда Инис спускается почти сразу после пробуждения, совсем никого нет, будто бы весь особняк приходит в запустение. Юноша обходит все комнаты и только в гостиной, куда он заходит в последнюю очередь, он находит Инспиру. Та лежит на спине на мягком ковре у горящего камина и пальцем вырисовывает узоры в воздухе. — Экли не дома? — негромко интересует Инис, и Инспира, не ожидающая того, что к ней кто-то присоединится, резко садится, удивлённо хлопая глазами. — Уехала, — подтверждает она. — А что? — Да ничего, — улыбнувшись, Инис опускается рядом и протягивает пальцы к лепесткам пламени. — Не помешаю тебе? Может, хочешь одна побыть? — Если бы я хотела, я бы нашла место, где меня никто не найдёт, — отрешённо протягивает Инспира. Девушка как-то странно меняется за ночь, и остаётся лишь догадываться, с чем связаны эти изменения. Она становится холоднее и отстранённее, но это только до того момента, пока, обернувшись, Инспира не встречается взглядом с красивыми голубыми глазами. В тот же миг все её странности исчезают вместе со вспышкой рассыпавшихся искр, и Инспира иным тоном заговаривает: — Чем думаешь заняться сегодня? — Пока только думаю, — неопределённо отвечает Инис. — Хочешь что-то предложить? Инспира равнодушно пожимает плечами. Всё же остаётся в её поведении что-то странное, даже неестественное. Девушка затягивается сигаретой, подкуренной от пламени камина, и боком приваливается к Инису, который мгновенно утягивает её в объятия. Юноша носом зарывается в светлые волосы, ярко пахнущие гранатом, и улавливает ещё какой-то аромат, отдалённо знакомый ему. Инспира мягко улыбается, ощущая тёплое дыхание на коже, и, чуть приподняв голову, оставляет мягкий поцелуй в уголке губ. Мужская ладонь, скользнув с плеча, останавливается на тонком запястье, и длинные пальцы образуют нечто, напоминающее широкий браслет. Уверенная, но вместе с тем осторожная хватка совсем не причиняет дискомфорта. — Ты спрашивала о брате, — вспоминает Инис, когда девушка, устроившись в тёплых объятиях, возвращает внимание огню. — У нас в семье есть легенда о родовом проклятье. Якобы, все так или иначе погибают от огня. В детстве по моей вине случился пожар, и брат спас меня, но с тех пор он очень боится огня и уже давно не выходит из своей комнаты. Инспира не сразу находит, что сказать, но слышит в голосе то, сколь тяжело даётся Инису короткий рассказ. Она переплетает свои пальцы с чужими и голосом, в котором без труда улавливается сожаление, отмечает: — Мне не стоило лезть не в своё дело. Прости. — Не нужно, ты ведь уже часть нашей семьи, — отрицательно качает головой Инис. — Так что ты имеешь право знать всё, что тебя интересует. — Ты и правда считаешь меня частью вашей семьи? — с удивительным облегчением смеётся Инспира. — Сегодня какой-то день откровений. Инис не спрашивает, что это значит — уверен, что, если бы Инспира хотела, объяснила бы сама. Она и не хочет объяснять, не желая раскрывать подробности ночной встречи, но её задумчивость связана именно с загадочной личностью Чинериса. Не выходит не думать о том, каким бы он был, случись всё иначе, но и винить в произошедшем попросту некого. Глупое стечение обстоятельств — так девушка охарактеризовывает всю историю, когда удаётся собрать детали воедино. Инспира почти не спала ночью, а потому утром в тепле камина и уютных объятиях её настигает сон. Инис, почувствовав, что та задремала на его груди, старается не двигаться, чтобы не нарушить минуты покоя, и всё, что ему остаётся — смотреть на дрожащее пламя и прислушиваться к размеренному дыханию, погрузившись в воспоминания, из-за которых он когда-то оставил родной дом. Рано или поздно эта детская глупость сведёт его с ума, он в этом нисколько не сомневается.

***

С возвращением домой всё чаще Инис посещает обширный подвал, где находится место всему, что уже давно не используется владельцами особняка. Когда-то недавно здесь он находит фотографию женщины и манекен, на который надето длинное платье, а сегодня Инис достаёт из глубокого сундука очередной фотоальбом и, усевшись прямо на холодный каменный пол, медленно листает страницы, останавливаясь на каждой. Юноша сам не понимает, что он ищет, но что-то определённо ему нужно найти. Это кажется поразительно важным, будто бы от находки зависит его собственная судьба, но любой предмет, попадающий в руки Инису, мгновенно откидывается им в сторону как ненужный. Так или иначе, наибольшее внимание он уделяет именно фотографиям, подолгу рассматривая лица. Зачастую черты не удаётся разобрать из-за влияния времени, не пощадившего пожелтевшие листы. В голове мимолётной вспышкой проносится острая боль, но этого хватает для того, чтобы Инис, отвлёкшись от просмотра альбома, больше к нему не возвращался. Неприятные ощущения вынуждают поднять взгляд, чтобы перевести внимания на что-то отдалённое и этим отвлечься, и Инис замечает конверт, которого в упор не видел раньше. Старая бумага вызывает в нём неподдельный интерес. Если бы Инис хотя бы ненадолго задумался о происходящем, то всё это наверняка удивило бы его, но всё реже удаётся ему размышлять о рациональности собственных поступков. Конверт в руках отзывается сладкой тоской затерянных воспоминаний, принадлежащих не ему, а кому-то другому, давным-давно живущему в особняке. Буквы, старательно выведенные красивым почерком, не сразу собираются в отдельные слова, но и потом разобрать их значение не удаётся.

***

Ласковая вода обволакивает юное тело, лишённое малейших изъянов, сотворённое едва ли не идеальным. Лишь на миг на поверхности воды появляются лёгкие волны, созданные движением рук, а после всё снова успокаивается, становясь неподвижным. В окружении воды замирает само время, не желая уступать течению жизни. Так Инспира охарактеризовала бы спокойствие. Экли останавливается у края бассейна, глубоко задумавшись, и, повернув голову в сторону, пугается до того сильно, что вздрагивает. На её лице проступает удивление, потому что она, всегда внимательная к малейшим деталям, не обращает внимание на то, что в просторном помещении она находится не одна. Надо отдать должное, Инспира, даже не желая скрываться, без каких-либо сложностей остаётся незамеченной: вода не издаёт ни всплеска от её неторопливых движений. — Давно ты тут? — спрашивает Экли, замечая, что светлые волосы остаются сухими выше плеч. — Ты думаешь, я считала время? — лениво вопросом на вопрос отвечает Инспира и замирает где-то посреди бассейна. — Присоединишься? Девушка спрашивает так, будто есть иной вариант, но в голову совсем не приходит идей, зачем ещё можно было явиться в бассейн. И всё же, пускай Экли движением головы выражает согласие, она не торопится погружаться в воду и, сев на пол, опускает ноги в воду. Инспира полностью уходит под воду — по видимому, впервые с момента, как пришла, и выныривает у края бассейна. Руками она откидывает волосы с лица, убирая их назад, хватается за край и, потянувшись, оказывается совсем рядом с Экли: та попросту находится в импровизированной ловушке, заключённая в плену рук. Почему-то Экли уверена, что попытка бегства обернётся неудачей, а потому она остаётся на месте. — Выглядишь так, словно что-то произошло, — лучшая защита — нападение, и этот трюк срабатывает безотказно, потому что Инспира мгновенно забывает всё, что хотела сказать, и её насмешливая улыбка меркнет. — В чём же это выражается? — ловко уходит от вопроса она, неторопливо перебирая ногами, чтобы не скрыться под водой. — Очень уж потерянная и задумчивая. — Обычно я столько не думаю, да? — беззаботно смеётся Инспира. — Тебя послушать, так я вообще какая-то беззаботная, до того, что безрассудная. Экли тоже улыбается. Инспира рядом, такая открытая и доступная, какой она бывает лишь с Экли, и все беспокойные мысли разом покидают голову. Хочется хотя бы немного побыть собой, поддавшись самым сокровенным желаниям, потому что, какой бы не была сильной связь Экли и Иниса, он, в отличие от Инспиры, вряд ли поймёт сестру. А она поймёт? Проверить кажется жизненно необходимым, даже если где-то в глубине души Экли уверена, что да, Инспира её поймёт. Она пьянит быстрее самого крепкого вина, а близость и подобие объятий, в которые заключена Экли, лишь добивают, призывая сделать нечто такое, о чём девушка в будущем наверняка пожалеет. И она, хорошо осознавая последствия, делает, идёт на поводу у желания, вспыхнувшего ярким фейерверком внутри. Губы Инспиры удивительно мягкие, тёплые и отдающие сладостью спелого граната. Экли чуть приподнимает её, обхватывает тонкую талию ногами, не позволяя отстраниться, и запоздало чувствует, что Инспира и не пытается вырваться. А спустя мгновение та отвечает на поцелуй, и это ощущение превосходит все возможные представления, потому что в реальности всё ощущается совсем не так. Гораздо ярче, горячее и чувственнее. Инспира приоткрывает губы, языком раздвигает чужие и без малейшей настойчивости бережно проникает внутрь. Она оглаживает нёбо, переплетает языки, и поцелуй теряет последние крохи невинности, присущие ему, становясь слишком влажным. Между женскими телами вспыхивает пожар, окатывающий их обеих волнами жара, и целая смесь самых разных чувств выбивает из Экли задушенный стон, с которым магия, окутавшая девушек, рассеивается. Инспира первая пропускает через себя произошедшее, затем видит в глазах Экли обречённость, сменяющуюся разочарованием, и ядовитое сочетание подсказывает ей, что лучше бы сейчас каждой побыть наедине со своими мыслями. Инспира отталкивается от стенки бассейна, уходит под воду, а когда выныривает, в помещении кроме неё никого нет. Тишина давит на уши совсем недолго: сбоку раскрывается дверь, и в помещении раздаётся звук шагов. Их обладатель вовсе не пытается скрыть своё присутствие. — Ты ещё здесь? — спрашивает весёлым тоном Инис. — Выходи скорее, я хочу тебе кое-что показать. Девушка раздражённо дёргает щекой, но мысленно признаёт, что ей не помешает отвлечься для того, чтобы позже обдумать всё трезвым разумом. Она возвращается к ступенькам, поднимается по ним наверх и мгновенно оказывается под огромным полотенцем, укрывающим её тело. Второе, слегка меньше, опускается на светлые волосы, и Инис бережными касаниями промакивает воду с головы. Остаётся только удивляться, откуда в Инисе эта трогательная забота, с какой он то и дело обращается к Инспире, ведь он долгое время был оторван от семьи, и трепетные чувства взращивать было некому. Об этом девушка и задумывается, пока не оказывается обсушена со всех сторон, а после Инис укутывает её в сухое полотенце и, переплетя их пальцы, ведёт в свою комнату. Инис постепенно делает из своей комнаты склад самых таинственных вещей, которые ему удалось обнаружить в подвале, но сейчас его интересует только письмо. Он сажает спутницу на кровать, сам садится рядом и, включив ночник, чтобы тот слабо разгонял подступающую тьму, протягивает девушке пожелтевшую бумагу. — Где ты это взял? — строго спрашивает Инспира, удерживая письмо. — Почти ничего не разобрать. Ещё и эти странные стихи. — Стихи? — эхом откликается Инис. — Ты понимаешь, что здесь написано? — Конечно, я понимаю, это же мой родной язык, — звучит растерянно. — Но откуда это в вашем доме? От пламени свечи сгорит весь старый мир, Его погибелью воссоздадим мы новый. Пускай услышат все, кто могут, зов на пир: Пред бесконечностью и смерть не так сурова. Буквы расплываются, и не каждое слово удаётся разобрать: влияет ещё и то, что текст написан очевидно давно и устаревшими словами, так что значения многих Инспира не понимает вовсе. Из большого текста ей удаётся понять лишь одно четверостишие, находящееся почти на середине бумаги, но этого слишком мало для того, чтобы говорить о сути письма. Инис терпеливо ждёт ответов, не отвлекает, но громко вздыхает, съедаемый интересом, и Инспира, вздрогнув, будто бы вспоминает, что она не одна. Она осторожно складывает бумагу, как та и была сложена, убирает её в конверт, боясь повредить, и переспрашивает: — Где ты взял это? — В подвале, — растерянно отзывается Инис. — Ты можешь рассказать, что тут написано? Инис только лишь просит, а Инспира совсем не хочет ему отказывать, но расстроенно признаётся: — Я тут практически ничего не поняла. Если ты не будешь против, могу я взять себе это письмо? Я разберу текст и верну тебе, честно. Юноша, если и не хочет расставаться с находкой, совершенно этого не высказывает и легко соглашается. Ему достаточно одной усталой улыбки Инспиры для того, чтобы выполнить её пожелание, а то, что она действительно интересуется письмом и хочет помочь, только внутренне согревает. Собственные идеи не кажутся столь безумными, если находятся те, кто в них верит. — Ты не видела Экли? — невзначай интересуется Инис, желая расспросить сестру о событиях прошедшего дня, а Инспира вспоминает поцелуй, кажущийся таким нереальным. Как то, сколь внешне схожи Экли и Инис, поразительно и то, сколь разные они внутри. Сдержанная, холодная и порой даже суровая Экли в поцелуе отдавала всю себя без остатка, стремясь забрать себе столько же, а жадный до эмоций Инис, совершенно не сдерживающий их проявление, и целовал совсем иначе: мягко, обходительно и почти невинно. И внутри, и снаружи они до ужаса контрастируют меж собой. Инспира уже привычно приближается к чужому лицу, но в этот раз постепенно углубляет поцелуй и подтверждает собственные догадки: даже так действия Иниса остаются плавными и неторопливыми. Он, твёрдо уверенный в том, что делает, одной рукой мягко обхватывает тонкую талию, а пальцы второй кладёт на острый подбородок и, внимательно улавливая любое изменение в поведении Инспиры, без усилий распознаёт её желания. Нехотя Инспира разрывает поцелуй, ощущая то, как от этого контакта — совершенно не похожего на их прежние поцелуи, уверенного и глубокого, — сбивается дыхание и ускоряется сердцебиение. Инис так и замирает в нескольких сантиметрах от её лица, не отодвигаясь, готовый принять любое её намерение. Его подрагивающие ресницы, удивительно светлые, частично скрывают за собой глаза, неотрывно изучающие красивые губы. — Позволишь мне поцеловать тебя так ещё раз? — тихим хриплым голосом спрашивает дозволения юноша, а Инспира, знающая то, что позволит ему и гораздо больше, целует сама вместо того, чтобы ответить. И этой ночью Инспира переступает ещё одну грань, ощущая, как в последние дни происходит череда событий, круто меняющих её жизнь. Одно за другим происходящие вещи накладываются друг на друга и смешиваются в единый коктейль, который Инспира залпом выпивает, нисколько не сомневаясь, что напиток этот приправлен щедрой порцией смертельного яда. Яд будет травить её медленно, постепенно, но неизбежно приведёт к погибели. Такой был вкус поцелуя с Экли, такой вкус поцелуя и с Инисом. Здесь меж ними абсолютно никаких различий: и брат, и сестра одним действием запускают механизм, который уже не остановить, и который приведёт лишь к одному исходу: трагичному и грандиозному суду, где спасения не будет никому. Да спасутся лишь те, кто любят искренне.