coffee and flowers?

Dans cette douce souffrance

Dont j'ai payé toutes les offenses

Écoute comme mon cœur est immense

Je suis une enfant du monde

„Dernière danse“ by Indila.

— Тебе помочь? Рассветное солнце пробивается в репетиционный зал сквозь полупрозрачные занавеси. Джонхан переступает со стопы на носочки, разминаясь, и вздрагивает от внезапного оклика. Он поворачивается на звук с мягкой улыбкой и щурится от солнечного зайчика, чей поцелуй пришелся на бледную щеку. — Доброе утро, Чоль. Не слышал, как ты вошел, — молодой человек застенчиво хихикает, когда поверх солнечного поцелуя касаются сухие горячие губы. — Не откажусь. Можешь надавить мне на спину? Он опускается на пол, пока Сынчоль кладет спортивную сумку в дальний угол зала и возвращается. Юн чувствует, как крепкие руки давят на лопатки, тянется вперед и сгибается пополам. Длинная челка лезет в лицо, из-за чего приходится время от времени сдувать надоедливые пряди, закрывающие глаза. С Сынчолем они познакомились еще на первом году обучения Джонхана во Флорентийском университете. Мужчина на два года старше, они с разных потоков, но волей случая пересеклись в комнате для практики: у Чхве в самом разгаре проходила подготовка к выступлению для одного из многочисленных университетских мероприятий, а младший просто попутал залы, просто оказался в то время не в том месте. Но уходить он не торопился, потому что наблюдать за сложной на первый взгляд хореографией оказалось не менее увлекательно, чем вплетать руки в пушистые волосы. Задерживать внимательный взгляд на этом хрупком молодом человеке уже своего рода привычка. Сынчоль не дышит, когда Юн тянется у балетного станка в прилегающей футболке, тренировочных брюках и балетках, весь в приятном белом, с собранными в маленький хвостик волосами; когда нарочито медленно поднимает руку вверх, второй сохраняя арронди, и отводит ногу, становится на пальцы; когда в большом прыжке одна нога поднимается в воздух, одновременно сгибаясь в прямом положении, и затем на взлете с силой раскрывается вперед на максимально возможную высоту, а другая, вытянутая в колене, отбрасывается высоко назад. В темных глазах теплится нежность, когда чужая грудь тяжело вздымается, и Джонхан уставше опускается рядом, подгибает колени, жмется лбом к сильному плечу. Сынчоль любит такие моменты и даже сейчас заботливо заправляет мешающие пряди за ушко, целуя в висок. — У тебя холодные руки, — со вздохом проговаривает он, аккуратно сжимая костяшки Юна. Последний неуверенно мычит и тычется носом в шею. — Замерз? — Есть немного, — кивок, после которого Чхве накидывает на хрупкие плечи свою ветровку, пропахшую насквозь жасмином, черной смородиной и мускусом. Creed Aventus. Джонхан влюблен безоговорочно в то, как все вещи мужчины пропитаны насыщенным ароматом сандала и ежевики. Он из-под полуприкрытых подрагивающих ресниц смотрит, как Чхве подчищает движения в танце, который ставит. Их главное различие заключается в том, что от Сынчоля веет громкой уверенностью, силой и грубостью; каждый его шаг, поворот наполнены резкостью и неописуемой энергией, в то время как Джонхан — нежность, хрупкость и легкость, молчаливый взгляд в небо и морской бриз, перевязанные голубой ленточкой волосы и забавные брелоки кроликов на каждой сумке. Полные противоположности, так идеально дополняющие друг друга что в танце, что в жизни. Сынчоль — это что-то о вечной заботе и отцовских ладонях, что так трепетно сжимают тонкую талию. Подать бутылку с водой, придержать при необходимости, проводить до дома, понести пакеты с продуктами; они не говорят слишком много, но каждый жест выражает безграничное доверие вперемешку с самой слащавой любовью во вселенной. Сынчоль любит их встречи в ближайшей к побережью кофейне, где он подрабатывает по случаю, а Юн нередко приходит составить компанию в лице постоянного гостя; любит ненавязчивый запах апельсина, кедра и сирени, когда прячет лицо в по-девичьи изящных ключицах; любит выбираться в соседние города по магазинам, подбирать самые мягкие и удобные ткани для своей звезды; любит ворошить длинные пряди, собирать их лентой и цеплять на челку очаровательные заколочки со звездами, совсем детские, но до странного подходящие; любит дарить белые розы, как бы подтверждая чужую застенчивость и скромность; любит целовать бледные щеки и веки, бережно поглаживая дрожащую после проливного ливня спину. Ему не нравится, он любит. Завтрак, контрастный душ, огромное мохровое полотенце. Джонхан жмурится, сидя на кровати в этом самом полотенце, пока Сынчоль сушит и укладывает мокрые смоляные пряди. Пальцы мужчины ощущаются до невозможного приятно. Они касаются шеи как бы невзначай, вызывают табун мурашек по позвоночнику; касаются вновь, когда Юн просит нанести масла за ушко. Сынчоль не любит холодную жидкость в баночке, до которой дотрагиваться лишний раз, по его скромному мнению, неприятно, но без лишних слов чистой рукой убирает волосы в сторону, чтобы провести небольшую дорожку вниз по шее. Каждый чертов раз этот жест кажется ему интимным, слишком для того, чтобы показывать кому-либо еще. А молодой человек лишь сильнее склоняет голову, открывая больше места для Чхве. — Почему наносишь миск, если у тебя есть парфюмы? — заинтересованно спрашивает он, наклоняется ближе и вдыхает ноты белых цветов с маслом ши. Он слегка касается чужого плеча кончиком носа, и Джонхан мелко дрожит в его ладонях. — Потому что это что-то вроде ежедневного ритуала? — тихо смеется в ответ нежная звезда. — В них не содержится столько спирта, сколько в парфюмах, я ценю это. И парфюмы я использую лишь тогда, когда выхожу из дома на какую-нибудь встречу, например, в то время как масла — обязательный атрибут. Мне нравится чувствовать их легкий аромат на себе. К слову о встречах, — он разворачивается в сильных руках и заглядывает в глаза напротив. — Поможешь подобрать украшения и собрать волосы? — Кто-то собирается украсть мою звезду? — вопросительно изгибает бровь Сынчоль. Ему приходится отвернуться, пока Юн меняет полотенце на светлые палаццо с заправленной в них легкой рубашкой, но он все равно дует губы, зная, что его не видят. А Джонхан только с нежностью улыбается и обнимает со спины, обвивая крепкую шею руками. Он трется щекой о плечо через ткань футболки, словно старается успокоить. — Никто меня не крадет. Сегодня будет званый ужин у Джунхуэя, на котором я должен сопровождать Мингю, пока родители в отъезде. Надеюсь, поговорю с кем-нибудь об искусстве, ювелирных брендах или достопримечательностях Савоны. Ну же, Чоль, — обхватывает надутые щеки Джонхан, разворачивая поникшее лицо к себе. — Как насчет столика в ресторане завтра вечером и прогулки у побережья, согласен? Едва слышное «Как скажешь» теряется в шуме фена. Боковые пряди вплетаются в маленькие косички, которые Чхве фиксирует позади крошечным крабиком с позолотой. Мужчина долго перебирает содержимое резной деревянной шкатулки, но в конечном итоге останавливается на золотой цепочке с белоснежной жемчужиной в качестве подвески и таких же жемчужных серьгах. На безымянный палец левой рукой он заботливо надевает золотое кольцо, кусая изнутри собственную щеку. — Зачем кольцо? — Юн чувствует, как краснеют щеки и кончики ушей. — Чтобы уберечь тебя от нежелательного внимания. Если спросить Джонхана, кем он считает Сынчоля, он не ответит. Недостаточно близкий для того, чтобы называться партнером, но достаточно для того, чтобы перескочить отметку друга. Так, как оберегает Чхве, не оберегают даже Джун с Мингю, которые знают Джонхана с ранних лет. Все те разы, что мужчина звал его звездой, шуткой не были — он действительно подобен самой яркой и сияющей звезде на небосводе, самому драгоценному сокровищу с ангельской улыбкой озорных глаз. Всякий раз, стоит этой звезде оказаться непозволительно близко, сердце резко замирает, а дыхание сбивается. Юн ластится мартовским котом под бок, пока Сынчоль, любуясь проделанной работой, плавится от духоты на постели. Ворчание «Прекрати ерзать, одежду помнешь, прическа растрепается» не помогает успокоить молодого человека, и в конечном итоге ему остается лишь обреченно вздохнуть, помогая устроить чужую голову на своей груди. Грубые подушечки пальцев пропускают мягкие локоны, заботливо массируют тыльную сторону шеи и верхнюю часть лопаток. Джонхан почти мурлычет, расслабляется в умелых руках, прикрывая такие тяжелые веки. Рядом с Сынчолем спокойно, комфортно и пахнет черной смородиной. Рядом с ним чувствуется некая защищенность; крепкая, вздымающаяся под щекой грудная клетка дарует ощущение безопасности, словно бы Чхве прогонит каждого подкроватного монстра и спрячет свою звезду от всех невзгод. — Чоль. — Что случилось, родной? — обеспокоенно заглядывает в глаза напротив последний. — Я переживаю. Что, если я снова все испорчу? — Не говори глупостей. Джонхан качает головой, прижимаясь ближе, становясь совсем крохотным. У Сынчоля губы растягиваются в любовной улыбке. — Просто думаю, не разочаруются ли они во мне? Пафос и золото, конечно, хороши, но ты ведь знаешь, насколько я отличаюсь от первоначального образа. О, да, он знает. С виду сильный мышлением и элегантный принц голубых кровей Юн Джонхан вовсе не такой хрупкий, каким кажется. И пусть Сынчоль по-прежнему не знает всей истории, общих черт ему хватает, чтобы бережно держать рядом в немой поддержке. Рожденный ангелом с серебряной ложкой во рту, он прошел через слишком много боли, чтобы наконец вздохнуть полной грудью и сменить серебро на золото. Юн все еще кажется неописуемо далеким, но в глубине души он мечтает, чтобы в нем видели такого же человека, а не безвольную куклу, которой рос. «Не кукла!» — хочется прокричать плаксиво, недовольно притопнуть каблучком и сложить руки на груди, как много лет назад. Он тоже чувствует себя плохо, тоже злится, плачет, моментами забывает правила этикета. У него тоже бывают дни, когда встать из постели кажется задачей непосильной. Он многого боится и часто прячется у Сынчоля или Мингю, крепко держась за сильные предплечья в поиске опоры. Ему нравятся по-детски очаровательные, местами женственные вещи, что никак не вяжутся с образом статного юноши. А идеальный характер не такой уж и идеальный. Не судить книгу по обложке мужчина научился в момент встречи с этим человеком. С первой минуты, с первого взгляда и с первого слова. Цель оберегать этого нежного мальчика, который может расцарапать лицо, была поставлена по умолчанию. — Ты чудесен, милый, — практически шепчет Чхве, покрывая легкимм поцелуями скулы и виски. Он слышит застенчивый смех младшего и улыбается в ответ. — Просто будь собой. Если тебе кто-то навредит, я сожгу его живьем. — Чхве Сынчоль! — возмущенно вскрикивает Джонхан и сводит брови к переносице. — Я тоже тебя люблю до бесконечности. Но давай серьезно, — Сынчоль выпрямляется, усаживает молодого человека подле себя и с силой сжимает его ладони, совсем маленькие по сравнению с собственными, в своих. — Если тебе понадобится помощь, ты всегда можешь написать мне, договорились? И я приду так быстро, как смогу. Можешь рассчитывать на меня, — он мягко обвивает плавные изгибы талии и тянет Юна на себя, обнимая. А он расслабленно выдыхает, чувствуя тепло чужой кожи, поцелованной солнцем.

⁠✧

Джонхан мажет помадой по нижней губе, аккуратными движениями поправляет укладку и белый пиджак. Оценивающе разглядывает в зеркале собственное отражение. Все должно пройти идеально. В конце концов, на ужин приглашены многие люди, и если Мингю знает почти всех, он — почти никого. Молодой человек цепляет на карман пиджака золотую брошь в виде изящного цветка апельсина и, шумно выдохнув, спускается по лестнице. Мингю уже ждет у двери, любуясь букетом цветов, который они вместе долго выбирали для своего старого друга. И, завидев обеспокоенного младшего брата, он с мягкой улыбкой подходит ближе, укладывая крепкую ладонь на плечо. — Не переживай так сильно. Уверен, ты узнаешь кого-нибудь из присутствующих, — проговаривает Ким, пока ведет Джонхана под локоть к машине. — Помнишь Фелиситу? Девушка с яркими-яркими голубыми глазами и веснушками по всему лицу. В юные годы мы с ней нередко пересекались в художественной академии, я тебе рассказывал… — Хен, — неуверенно перебивает Юн. Уже на переднем сиденье он сжимает ладони до побелевших костяшек и впившихся в бледную кожу ногтей. — Дело даже не в том, что я не увижу знакомых лиц. Ты ведь знаешь, как я не люблю подобные мероприятия… Гораздо приятнее собираться у Джунхуэя по субботам с настольными играми и белым полусладким. — Помню, ангел, — уголки губ чуть-чуть опускаются. Савона сама по себе не очень большая — какие-то шестьдесят пять тысяч километров площадью. Доехать до пункта назначения не составит много времени. Пока мужчина обращает все свое внимание на дорогу, Джонхан прислоняется виском к стеклу, ощущая как постукивают зубы от вибрации. Если говорить начистоту, ему всегда были безразличны подобные собрания, где все присутствующие натягивали маски вежливости и обсуждали абсолютный бред. Еще будучи в Корее он возненавидел такого рода встречи, из-за чего сейчас испытывал легкое волнение и нервозность. С другой стороны, в Италии жить и дышать казалось проще. Люди в большинстве своем улыбались не ради выгоды, а без причины; они выглядели по-настоящему счастливыми. Джонхан предположил, это потому, что они живут в теплом месте у моря. Здесь тебя не оскорбляли за то, что ты отличаешься от остальных, даже наоборот — поддерживали индивидуальность в, например, тех же учебных заведениях. Дети собирались со всей улицы и бежали играть к побережью с громким, заливистым смехом. Джонхан также любил проводить время с ними: и когда эти сорванцы садились в кружок у моря, устраиваясь поудобнее, он читал им книги. Здесь все кардинально отличалось от жизни в печальном Сеуле. Джонхан трет правое колено через ткань брюк и рассматривает сменяющиеся один за одним дома за окном. И когда замечает виллу семьи Джуна, а машину паркуют перед домом среди множества других, нервно теребит низ пиджака. Пока Мингю не кладет ладонь поверх его и улыбается настолько нежно, что в груди это ощущается чем-то непривычным, но теплым. — Все будет в порядке, — почти шепотом говорит он, наклоняясь к самому уху Юна. — Если тебе станет плохо или возникнут проблемы, можешь найти меня в главной комнате или на балконе. И все же, — он выпрямляется и наспех поправляет костюм. Джонхан отмечает про себя, что отрастить темные пряди было прекрасным решением, — думаю, вечер пройдет хорошо. Молодой человек мычит что-то в знак согласия и выходит из машины, крепко прижимая к себе букет белых лилий и лаванды. Холодный ветер пробирается под одежду, касается самой кожи. Мингю подходит ближе, берет брата под локоть и ведет к дому. На крыльце виллы стоят несколько мужчин, включая самого Джуна, и две девушки. Кажется, одна из них — та Фелисита, за которую говорил Ким чуть ранее. Она слегка кланяется в знак уважения, завидев новоприбывших. Джонхан удивляется; поклоны несвойственны итальянцам. — Рад видеть вас двоих, — Джунхуэй с присущим ему обаянием тянет губы в полуулыбке и жмет руку Мингю, после приобнимая за плечо Юна. Последний в свою очередь протягивает букет, который Джун сразу забирает и бросает на молодого человека благодарный взгляд. — Они прекрасны. Спасибо. — Давно не виделись, Минхао, — глаза Мингю загораются при взгляде на хорошего знакомого. — Не думал, что ты навестишь нас в ближайшие пару месяцев. — У меня не было выбора. Знаешь же, Джун мне скорее голову оторвет, чем сообщит своим родителям о трудностях с моим визитом, — Су прищуривается слегка, приобнимая за талию ворчливого мужчину, и поворачивается к младшему из братьев. — А ты подрос, Джонхан. — Или ты стал ниже, — тот прокашливается и, протиснувшись между присутствующих под возмущенные возгласы Минхао, заходит в дом. Руки леденеют от количества людей на одну комнату, в голове пустота. Медленно ступая по коридору юноша всматривается в картины на стенах: Боттичелли, Клод Моне, да Винчи... Среди довольно известных произведений не менее известных художников висят семейные фото; трое людей с мягкими, искренними улыбками выглядят так, словно сошли со страниц сказки. И маленький бледный мальчишка, позже великолепный юноша, с родинками по всему лицу. С эстетической точки зрения, Джунхуэй действительно красив. Что же до его родителей, — они всегда симпатизировали Юну. Здравомыслящие люди, разносторонние, понимающие. Иногда ему доводилось играть в бильярд с отцом Джуна и печь синнабоны с корицей в компании синьоры Рози. Приятное времяпрепровождение. Джонхан останавливается напротив одной из картин. На гравюре изображена огромная волна, нависшая над хлипкими рыбацкими лодками. Легкая улыбка украшает лицо. Эта картина — далеко не первое изображение волны в творчестве художника, но определенно самое захватывающее. Вдали виднеется Фудзияма: творец умело использует перспективу так, что гора вписывается в полуовал между двумя волнами. Может показаться, что рыбаки вдали от берега, чуть ли не в открытом море, но это не так. Волны такого размера — не редкость в штормовую погоду. — «Большая волна в Канагаве», Кацусика Хокусай. Исполнена в направлении укие-э в 1831 году. Юн едва заметно вздрагивает, но быстро успокаивается, замечая сбоку от себя девушку. Что ж, он вновь увлекся творчеством. Невысокого роста, с серо-зелеными глазами и светлыми волосами, она поправляет охристые под тон вечернего платья перчатки и с явным интересом поглядывает в сторону Джонхана. Ему нужно что-то ответить. Или не стоит отвечать вообще? — Все верно. Это довольно известное произведение. — Неужели оригинал? — Нет, боже правый. Настоящая гравюра хранится в Метрополитене-Музее Нью-Йорка, — качает головой в ответ. — Это лишь копия за приблизительно два с половиной миллиона евро. От неловкости ситуации ладони начинают потеть, а в помещении становится невыносимо душно. Хочется покинуть это место, но столь бестактное поведение... Не так его воспитали. — Признаю, не знала, но было ожидаемо, — девушка ярко смеется, заправляя вьющуюся прядь за ушко. На ее щеках проглядывает нежный румянец. — Насколько мне известно, художник написал свыше тридцати тысяч произведений. А эта гравюра входит в серию «Тридцать шесть видов Фудзи». — И сколько, по вашему мнению, в этой серии работ? — неуверенно поддерживает завязавшуюся беседу молодой человек, сложив руки за спиной. — Очевидно, тридцать шесть! Святая наивность. Интерес потухает к этой особе столь же быстро, как начал проявляться. Но девушка, вероятно, не замечает этого, поскольку продолжает лепетать о Хокусае, «Красной Фудзи» и чем-то еще. Джонхан не вникает. Куда более интересным занятием оказывается рассматривание узора на серых стенах и периодически мелькающие в проходе гости. — В мире у меня ничего нет своего; только, может быть, эти горы и моря, что в картину перенес... Окума Котомити. Вы, должно быть, также слышали эти строки. Мягкий голос окутывает спокойствием, напоминает нежные ладони, обхватывающие щеки. Джонхан переводит взгляд на мужчину, что подошел, казалось, только что, и поражается. Аккуратные черты лица, будто вылепленные искусным скульптором, длинные пальцы рук, темные волосы аккуратно уложены. Естественный макияж и выглаженный темный костюм. Из-под застегнутого на все пуговицы пиджака выглядывает белая рубашка, туфли на низком каблуке начищены до блеска. Длинным ресницам не требуется тушь, чтобы восхищать, а на губах заметен легкий блеск. Он красив. Просто красив, как думает Джонхан. Мужчина целует тыльную сторону ладони девушки под чужие смущенные речи, и лишь после поворачивается к молодому человеку, чтобы пожать руку. — Синьорина, Вы, к сожалению, ошиблись. Да, эта серия гравюр названа «Тридцать шесть видов Фудзи», но включает в себя 46 произведений. Десять дополнительных Хокусай написал уже после полученной славы. Знаете ли вы, что Кацусика Хокусай большую часть своих работ написал после шестидесяти лет? Или, например, что существует также серия гравюр «Сто видов Фудзи»? Эта серия художника издана в 1834-1835 годах тремя альбомами. Она была задумана как продолжение альбома «Тридцать шесть видов Фудзи», но, в отличие от него, гравюры были монохромны. На некоторых из работ автор лишь намекает на присутствие Фудзиямы, показывая ее отражение в водах озера, чаше с вином или ее изображение на ширмах, — мужчина с обворожительной улыбкой ведет даму чуть дальше, указывая рукой на еще одну картину. — Вторая по известности гравюра Хокусая. Южный ветер, ясный день... Звучит, как начало стихотворения, не так ли? Более известна она, конечно, как «Красная Фудзи». Как следует из названия, Фудзи принимает такую необычную окраску при определенной погоде: чаще всего ранней осенью при южном ветре и ясном небе. Синее небо на гравюре лишь подчеркивает красноту горы, а снег на вершине создает эффект трехмерности изображения. С этого ракурса нарисована еще одна гравюра — «Отражение в озере Мисака провинции Каи». — А Вы много знаете, синьор, — с нескрываемым восторгом восклицает девушка. — Ваши познания поразительны. А насколько точен анализ! Мужчина в ответ лишь посмеивается, отряхивая пиджак от невидимой пыли. — Ну же, это элементарная основа для человека, который интересуется искусством, — и здесь Юн мысленно соглашается. Кацусику Хокусая они проходили еще на втором году истории искусств в художественной академии Сеула. — Уверен, однажды и Вы сможете подмечать мельчайшие детали и удивлять окружающих. Джонхан ловит на себе чужой острый взгляд, быстрый и незаметный, и попросту не успевает среагировать, когда его берут за руку и слегка тянут за собой. — А теперь прошу извинить меня, синьорина, но мне нужно похитить у Вас этого прекрасного молодого человека. К слову, в главной комнате на стол подали фрукты и десерты. Обязательно попробуйте. И после краткого обмена любезностями Джонхан совсем теряется в пространстве, когда мужчина ведет его по длинным коридорам, через гостиную, где уже собраны почти все гости, мимо людей, ведущих светские беседы. В конечном итоге они буквально вваливаются в одну из, насколько помнит Джонхан, гостевых комнат, где мужчина заметно меняется в лице и машет ладонью перед собственным лицом. Запястье, за которое держались, начинает весьма ощутимо гореть. Непонятно откуда взявшийся страх подходит к горлу комом. Хочется сбежать из этого места, доехать на первом такси до дома и запереть все двери, чтобы больше никого не видеть. — До чего же душно, — болезненно стонет новый знакомый и, наконец, слегка кланяется в качестве извинения. — Прошу прощения за мою бестактность. — Не смейте прикасаться ко мне. — Что? Мужчина делает неуверенный шаг назад — скорее неожиданность, нежели испуг. Пусть молодой человек был немногословен, но голос его напоминал осторожные прикосовения кончиков пальцев к спящему — столь хрустальные, пропитанные теплом. Сейчас же красивое лицо не выражает никаких эмоций, лишь губы слегка поджаты. Напоминает ребенка, которого лишили любимой сладости. — Извините, но не могли бы Вы... объяснить? Не в обиду Вам, но я правда не совсем понимаю, — качает головой мужчина. Он подходит к небольшому балкону и распахивает стеклянные дверцы, вновь возвращаясь к собеседнику. — Вы не против, если я оставлю их открытыми? В комнате действительно душно. Юн лишь согласно кивает и, приняв предложение присесть в одно из кресел, устало выдыхает. Мужчина занимает место напротив и готовится слушать. Руки сцепляет на коленях перед собой. — Хорошо, это было импульсивно. Простите мою грубость, но так уж сложилось, что я не переношу прикосновений за редким исключением. Вернее будет сказать — боюсь. — Ох... Я все понимаю и признаю свою вину. Впредь обещаю быть более внимательным. — Но Вы не винова... — Незнание не освобождает от ответственности. Какое-то время они сидят в тишине. И не сказать, что чувствуется неловкость, даже наоборот; молчание кажется настолько комфортным, подходящим и правильным, что Джонхан моментально расслабляется. Он всматривается в игривые волны вдалеке, легкий дождь, который только-только начался, темное небо. Когда ему в последний раз было так хорошо и спокойно? Ответ напрашивается сразу — с Мингю. Только с Мингю, что уберег его, совсем маленького и беззащитного, тогда, когда молодому человеку исполнились какие-то двенадцать. Вероятно, с Сынчолем. И временами с Джунхуэем — в особенности тогда, когда по субботам они втроем собирались за большим столом с дженгой, картами или другими играми, наивкуснейшим вишневым соком и выпечкой синьоры Рози. Иногда присоединялись и родители Джуна. Приятные воспоминания прерываются мужчиной, который, стоило комнате наполниться вечерним холодом, поднимается с кресла и закрывает дверцы балкона. Затем он стягивает с рук белоснежные перчатки, улыбаясь мягко-мягко, из-за чего кончики ушей начинают гореть. — С Вами приятно молчать, молодой человек, но могу я узнать Ваше имя? — Юн Джонхан, — и он не может не улыбнуться в ответ. — Ранее старший сын семьи Юн, на данный момент приемный младший сын семьи Ким. — Наслышан. Два великолепно умных брата с чистой душой и добрым сердцем. Даже дети, которых мне довелось сегодня встретить на званом ужине, рассказывали о Вас только хорошее. Юная Амалия в восторге от ваших регулярных встреч у побережья. Джонхан внезапно смеется. И, боже, мужчина готов поклясться, что его смех — лучшее, что он слышал в своей жизни. — Дети слишком много рассказывают, так нечестно. Что ж, Вы достаточно знаете обо мне для знакомства. Что насчет Вас? — Хон Джошуа, — представляется собеседник. — Давний друг Джунхуэя и Минхао, владелец ювелирного бренда «Pivoine blanche», иногда появляюсь на неделях моды в качестве амбассадора Marni. Также являюсь амбассадором Givenchy beauty. — О, — удивленно тянет Джонхан. Определенно, лицо Джошуа он уже видел однажды, но никак не мог вспомнить где. — Вы, получается, персона очень важная. Но самого Джошуа, по всей видимости, эти слова лишь огорчили. Он едва заметно кривит губы и подходит к столу, где стоит по-прежнему теплый чайник, принимаясь разливать по фарфоровым чашкам молочный улун. Хороший выбор. По скромному мнению Юна, конечно же, который молочный улун любит больше, чем что-либо еще. Любовь эту ему привил Минхао еще пару-тройку лет назад. И вновь они молчат, но в этот раз в воздухе чувствуется некое напряжение, заставляющее нервно перебирать пальцами складки на белоснежных брюках и заламывать руки. Даже к своей чашке молодой человек не притрагивается, в то время как Хон, собственно, выпил половину. — Вы сейчас потеряете сознание на нервной почве, — выдыхает он. — Не поймите неправильно, просто я очень устаю от всего этого официоза и пафоса. Знаете, — начинает мужчина, откинувшись на спинку кресла, — утомляет, когда в тебе видят только социальный статус, не принимая за такого же человека. Обычного человека, у которого так же есть чувства, эмоции, проблемы, страхи, недостатки. Как по мне, это главная ошибка подавляющего большинства. Сегодня я наблюдал какое-то время за Вами. Та девушка... Элеонора, кажется? Дочь семьи Фумагалли. Не отличается познаниями в какой-либо области, но хорошо играет на публику. Неужто не заметили, что просто-напросто приглянулись ей? Вот она и попыталась блеснуть своими заниями. Неудачно. Как по мне, та же Фелисита Гирландайо куда образованнее и приятнее характером. — С Фелиситой Мингю обучался в художественной академии, в параллельных классах, — кивает Джонхан, выражая согласие. Он все-таки отпивает немного чая. — Глупо рассказывать о том, чего не знаешь. Однако, откуда Вам столько известно о присутствующих? — От Джуна. Он любит пообсуждать гостей и в особенности девушек, что не оставляют попыток понравиться ему. — Иногда мне его чертовски жаль. — Несомненно. Джонхана вдруг словно током прошибает. Взгляд падает на наручные часы. Сколько они уже сидят здесь? Полчаса? Час? Еще больше? Пока все присутствующие сидят за столами, слушают вступительные речи и обсуждают пунш, он говорит с Джошуа о совершенно иных вещах. Какое же неуважение. И нет, он не переживает за расположение в глазах семьи Вэн — они все поймут, если им объяснить. Но чувство совести терзает похлеще чувства страха, разрывая внутренности. А Мингю? Что подумает о его отсутствии Мингю? Он сокрушенно выдыхает, прикрывая ладонями лицо. Какой кошмар. — Не переживайте так, Джонхан, — подает голос Хон. Молодой человек поднимает взгляд на собеседника и изгибает бровь в недовольстве, смешанном с недоумением. — Я предупредил Джуна, что заберу Вас с собой на время. Все в порядке. — Да зачем Вы вообще решили отвести меня сюда? — Ваши руки. — Что, простите? Джошуа пожимает плечами, отворачиваясь к балкону. Дождь перешел в настоящий ливень, а море волнуется, будто перед бурей. Что ж, придется объяснять, как ребенку. — Простейшая невербалика и капля внимательности. Ваши руки были сцеплены за спиной. Такой жест можно интерпретировать по-разному: либо нервозность, либо уверенность. Но если в первом случае одна рука обхватывает запястье другой, то в другом — руки сцеплены в замок. Ваша спина слегка наклонена, время от времени Вы переминаетесь с ноги на ногу. Как видите, — Джошуа разводит руки в стороны, — все предельно легко. Вам было некомфортно, а я решил побыть доблестным рыцарем в сияющих доспехах и высвободить принцессу из заточения. Джонхан давится чаем от последних слов и с наигранным возмущением хмурится. — Принцессу? — Ну, да. Подходите по всем критериям. — О, Святой Отец... — стонет в ответ молодой человек, принимаясь массировать виски. — Святым Отцом не являюсь, но для Вас буду кем угодно. Светская беседа завязывается сама собой. Голова отключается еще на рассказах Джошуа о моде, одежде и парфюмерии, ювелирных украшениях своего бренда. Не сказать, что Юн толком разбирается в чем-то из этого, но слушать действительно интересно. Ощущается совсем иначе, нежели лепет синьорины Элеоноры парой часов ранее, потому что здесь человек точно знает, что говорит. Джошуа разбирается в своем деле и безмерно любит его. И это видно хотя бы по сияющим глазам. Боже, эти сияющие глаза, в которых скопились мириады звезд. Кажется, даже со старшим братом не получалось говорить столь много. Мингю не разделял настолько его взгляды и вкусы, не выдерживал многочасовые подкасты о любимых исполнителях или, например, о том, какие материалы у молодого человека любимые и почему акварель по праву можно называть самой нежной, живой и тяжелой в исполнении. — Закрытое для западного общества японское искусство развивалось изолированно и по своим правилам. Для французских живописцев девятнадцатого века, которые искали новые веяния в живописи, оно стало тем самым глотком свежего воздуха. Японская гравюра в каком-то смысле стоит у истоков импрессионизма, — рассказывает он, замечая неподдельный интерес со стороны нового знакомого. — Но Хокусай... Еще задолго до того, как Япония открылась для остального мира, он изучал светотень, реализм и перспективу по работам европейских мастеров. Вот в чем парадокс — «Большая волна в Канагаве», какой бы японской ни казалась, не отвечает требованиям классической японской гравюры того времени. В каком-то смысле Хокусай стал революционером, ведь до этого пейзажи писали кистями на шелке или бумаге. А вот гравюры сначала появились как иллюстрации к книгам и потом как реклама театра Кабуки. Но никак не пейзаж. Хокусай также изучал европейскую масляную живопись. Он называл себя потомком Сэссю — выдающегося мастера средневековой японской пейзажной живописи. — Так подробно мне об этом еще не рассказывали, — Хон, право, аплодирует стоя. — Слышал, Ван Гог, Уистлер и Моне вдохновлялись «Большой волной в Канагаве» для своих картин. Клод Дебюсси под ее влиянием сотворил композицию «Море», где волна изображена на обложке партитуры. А поэт Райнер Мария Рильке написал поэму «Гора». — Совершенно верно. Существуют более пяти тысяч копий гравюры. Оно и понятно — работа поистине известна... Джошуа тоже хорошо. Единственное, что они оставили для этого вечера — обращение на «Вы». Как жест взаимоуважения. Никаких социальных ролей, никаких натянутых улыбок, никакого отвращения. Приятная компания и тихий вечер под третью чашку молочного улуна. Именно то, что было необходимо даже не после долгого перелета и двухчасового сна, а необходимо в целом. Их дискуссию прерывает осторожный стук в дверь. Взгляд сам устремляется к настенным часам — уже за одиннадцать. Мужчина прокашливается и поднимается на ноги, расправляя костюм, после чего приглашает войти нарушителя спокойствия. За порогом оказывается Джунхуэй. Без сопровождения Минхао, как бы странно ни было. — Все разъезжаются, — с улыбкой сообщает он. По Вэну видно, как сильно он устал от сегодняшних событий. Он же прислоняется плечом к косяку двери и прикрывает веки. — Эта девчонка из семейки Фумагалли... раздражает неимоверно. Видели бы вы двое, как она возмущалась, когда я отказал ей в будущем браке, а после мы с Минхао сообщили о том, что не заинтересованы в создании семьи. Интересно, если она узнает о том, что я в принципе не планирую строить отношения с девушками, она вообще в обморок упадет? — А ты весьма груб, — подмечает аккуратно Джонхан. — Родной, сам ведь знаешь, что вся эта вежливость наигранная. Примитивное общение было, есть и будет существовать всегда. Изначально я вообще хотел провести все тихо, без лишних глаз, но родители настояли. С другой стороны, — он поднимает глаза к люстре на потолке, — почти все отнеслись к новости или нейтрально, или положительно. — Подожди, это родственники Минхао еще не в курсе, — присвистывает Джошуа. — Хотя, они люди здравомыслящие, семья не слишком консервативная, происшествий не будет. Наверное. Они молчат с минуту, каждый думает о чем-то своем. И только после Джун переводит взгляд на младшего друга, кивая в сторону двери: — Мингю, кстати, ждет в машине. Просил не задерживаться. — В таком случае, мне нужно покинуть вас, — обращается к мужчинам Юн. — Чудесный вечер, Джун. И спасибо за составленную компанию и помощь, Джошуа, — искренне благодарит он и, не оборачиваясь, выходит из комнаты. Джунхуэй с легким прищуром смотрит на старого друга. — Заинтересовался? — Есть немного. По памяти Джонхан находит дорогу к выходу из виллы и уже на улице вдыхает свежий воздух, которого так не хватало. Почти все гости уехали, найти машину брата не составляет труда. Мингю выглядит, к удивлению молодого человека, обеспокоенным. Не недовольным, не грустным, а именно обеспокоенным. Оно и понятно — Джонхан на деле сильно переживал и потратил долгие несколько часов на подготовку к вечеру, но на самом вечере так и не объявился. — С тобой все хорошо? Джун сказал, что ты ушел с каким-то мужчиной и... — ...ты переживал. Я знаю, Гю. Но я хорошо провел время, поговорил о живописи, искусстве в целом, музыке. Этот человек очень интересный и глубокий, думаю, тебе он понравился бы. Ну же, прекращай волноваться. Нам пора домой. На эти слова Ким лишь усмехается и оставляет быстрый поцелуй на чужой щеке. — Пора, ангел.