Помоги мне! Сердце мое горит

Той ночью, когда Влад находит пуговицу, ему вновь снится золотая птица. Птица не бьётся теперь о прутья, не кричит, лежит тихая и тусклая на полу своей клетки, глаза закрыв, и алеет вокруг неё тёмными пятнами на искрящемся льду кровь. Влад просыпается, задыхаясь, и сидит долго, устало привалившись боком к спинке узкого дивана. Сквозь сетку заклееной маскировочной плёнкой крыши трейлера мерцают тускло звезды, и лес гудит тоскливо там, снаружи, окружив их плотной стеной. Где-то там, в лесу, спит мёртвым сном Золотой Царевич, где-то там Князь-колдун, склонившись над книгами, плетёт паутиною новое черное колдовство, никак не желая смириться с тем, чего уже не изменить, и бродит где-то там, среди черных деревьев, Княжич, чью пуговицу золотую повесил он себе зачем-то на шнурке на шею, а зачем, и сам не знает… Когда смежает вновь усталость ему веки, видит Влад вокруг себя черноту, из черноты этой лезут на него чудовища разные, и страшно ему на них глядеть, совсем как в детстве, когда мал был и во все страхи свои верил, позволяя им над собою взять верх. Помнится в детстве, мама говорила, часто снились ему кошмары, и странные вещи рассказывал он потом, но с возрастом позабылось все. А сейчас вновь чувствует он себя дитём малым, напуганным, трясется беспомощно, глядя на чудищ, что из темноты к нему рвутся псами цепными, как вдруг отворяется дверь в комнату, и будто живой огонь входит в нее. Горит свечою во тьме тонкая золотая фигура, и светом своим тёплым отгоняет чудовищ прочь. А ведь и впрямь он маленький верно во сне этом, раз так легко руки эти теплые, ароматом меда горького и цветов окутанные, поднимают его видно из колыбели и к груди прижимают, укачивая. И голос чужой, но одновременно знакомый до боли поёт ему колыбельную нежно, отчего чудовища окончательно отступают, потеряв свою силу. Руки его обнимающие меняются, и теперь точно знает Влад, что прижимает его к груди своей мама. Её он ни с кем не спутает. — Благодарю, Княгиня! — слышится мамин взволнованный голос. — Сколько дней горячку ничему прогнать не могли, а сейчас отступила хворь, как есть отступила! — Чем отблагодарить нам тебя, Княгинюшка? — теперь уже и отцов голос рядом доносится откуда-то из темноты. Эта темнота уже не злая, в ней ничего нет, кроме уютного полумрака, треска огня в печи и пения сверчков. — Ты супругу моему верно служишь советником, — вновь мёдом льётся голос незнакомый, тот, что колыбельную ему пел, — нет благодарности большей для меня, чем верность твоя Князю и в мире и в сражениях лютых! Там, где я ворожбой своей от стрелы, меча и навета вражьего закрыть его не смогу, обещай беречь его так, как я бы берег! Отец клянется, и вновь видит над собою Влад знакомое уже лицо. — Вырастет богатырем ваш сын, вижу славные подвиги суждены ему судьбою, — говорит Княгиня, и когда склоняется ближе омега, слышит Влад, как позвякивают тонко золотые украшения на его очелье. — А ещё вижу, чую, что переплетены где-то наши судьбы, но где, мне пока неведомо. Мама отвечает что-то, но этого Влад уже не слышит, проваливаясь глубже в пучину сна, ту, где уже нет места странным образам, ложным воспоминаниям и чужому теплу, по которому, отчего-то он чувствует странную тоску. Так, будто что-то важное потерял. Да только разве же можно то потерять, чего никогда у тебя и не было? ***** Сны о прошлом Князь ненавидит и обожает слепо одновременно. Если бы не было Кости, то одними ими и жил бы пожалуй. Без них же и вовсе жизнь не жизнью кажется, хотя и бьют болью в сердце сны эти пуще стрелы аль кинжала. Сегодня снится ему весна, зелень молодая на листьях, и Мишенька рядом с ним, в одежде простой, с волосами небрежно под платок убранными. Стоят они посеред поля, там, где потом будет колосится золотом рожь, но сейчас лишь чернеет голая земля. Сам Андрей в рубахе льняной, рукава закатаны, нет на нём сейчас ни золота, ни серебра, ни дорогих каменьев. Не княжить он сюда пришёл, а с народом своим день этот праздничный, когда засеют они поле большое, что всех их кормить будет, разделить. Есть в нём и любовь к земле своей и народу своему, и мудрость, и удаль богатырская, чтобы самому, среди других мужиков, за плуг встать. В небе дребезжит колокольчиком тонким трель жаворонка, и ветер тёплый ласково обдувает от морозов уставшую кожу. Дышится легко так, вкусно, и на душе хорошо, вольно. — Мы хлеб засеем, а ежели враги придут, кто ж убирать его будет? — Мишенька спрашивает, глазами чистыми детскими на него глядя. Андрей в ответ смеётся тихо, головой качает, и в макушку супруга своего драгоценного поцеловав нежно, отвечает: — Мы, люди, всегда верой в лучшее живем. Никому из нас неведомо, когда час наш придёт: кто в бою падёт, кого хворь сгубит, а кто и у порога своего, оступившись хмельным, шею себе сломает. Не знаем мы судьбы своей, а потому надеждой живём. Надежда поля вспахивает, надежда детей рожает, надежда дома строит… Можешь ты до ста лет прожить, а можешь завтра уже в могиле лежать, судьба наша нам, людям, неведома, а потому дело наше простое — паши да сей, а там уж как Бог пошлет, будет ли урожай добрый, али пожжет пшеницу солнце, ветра сломят, дожди сгонят, иль вороги вытопчут конями своими дикими. Мишенька слушает внимательно, как дитя. Ему в жизни людской всё чуждо, всё незнакомо. В его мире Подземном нет места ни смерти, ни увяданию, ни жизни новой, оттого и дивится он обычаям людским. — Вон, одного из воевод верных моих сын, вишь у плуга уже встал, — Андрей продолжает, на мальчонку худого золотоволосого ему указывая. — Раньше каждую пахоту отец его стоял, знатный богатырь был, в стольких сражениях выстоял, а осенью прошлой с обозом с данью возвращался в столицу, и разбойничья стрела трусливая в спину его подло ударила. Славный богатырь был, а нынче в земле лежит. А его отец вон пашет, — кажет теперь Андрей на высокого, годами иссушенного старика с белоснежной длинной бородой. — В нём самом силы нет уже, чтобы одному пахать, а внук ещё юн слишком и тоже слаб, но вместе они встают вместе за плуг и пашут, старый да малый. Вона как бывает, предугадаешь разве? Старые да слабые живут, а молодые сильные помирают, жизнь… Мишенька кивает и голову отворачивает, за покрывалом пытаясь спрятать заблестевшие в глазах слезы. — Ну чего ты, ненаглядный мой, слезы льёшь? — заприметив все-таки, спрашивает Андрей ласково, мягко ладонями мозолистыми обхватив чужое лицо и в глаза заглядывая пристально. — Отчего кручинишься? Мишенька алеет щеками стыдливо, шепчет тихо: — Жалко их, тяжко им… — Сегодня тяжко, а завтра может и легко будет, — отвечает Андрей, супруга дорогого к груди прижимая. — Жизнь людская переменчивая. Ты лучше погляди, что они пусть и слабы сейчас, но один стар, да мудр и духом крепок, а у мальчонки пусть пока в руках силы недостает, но зато характер в нем отцовский, и глаз зоркий, уже сейчас белку подстрелить может, глядишь, пару лет пройдёт, и не только у плуга, а в строю уже заместо отца встанет! А смерть… Она с нами, людьми, испокон веков повенчана, — усмехается Князь тихо, головой качает. — Смерти боятся не надо! Неволя, вот что страшно, а смерть однажды за каждым из нас придёт! Мишенька дрожит, прижимается крепче. Больно ему и страшно думать о том, что может он милого своего потерять. Не понять тому, кто с десяток жизней людских уже на свете этом прожил, что такое смерть человеческая, какова она. Ему судьбою на роду написано было с ней идти разными дорогами. — Не смогу я без тебя! — говорит Мишенька, и дрожит надрывно его голос. — Как придёт к тебе смерть, забери и меня с собою! — просит отчаянно. Знал бы Андрей, что не к нему старуха костяная явится первой, что не его заберет, и не о нём слезы лить будут, а сам он слез прольёт моря за эти бесконечно долгие столетия… Знал бы, не ушел тогда в тот поход. Остался бы, вняв просьбам чужим в тот день, когда прощались они с Мишенькой на крепостной стене. Ушёл он, вернуться пообещав, и обещание свое выполнил, да только возвращаться было уже не к кому. И потянулись вереницей дни, недели, месяцы и годы мести и поисков бесплодных. А после другие поиски пришли, и тоже все безрезультатные, сколько не ворожи, сколько крови не проливай на алтаре, да всё бестолку. Только и радости у него, что сын любимый. Одному жить вот так, когда ты и смерти не нужен, совсем уж тяжко. Невыносимо считай. Андрей и не выносит. — Забери уже меня с собою! — поддавшись минутному отчаянию, просит он, и никто ему не отвечает, только деревья стонут тоскливо под порывами ветра и голыми ветками-когтями царапают окна.