Fallen Angel

      За это время, которое текло столь неумолимо, что считать не было смысла, произошло больше, чем за десять веков относительно непрерывного существования. Безусловно, были те, кому эти события не принесли желанной легкости на сердце, а одну только ноющую пустоту.       Фэн Синь и Му Цин, с одной стороны, стали ближе, чем когда-либо до этого, а с другой — настолько далеко, насколько вообще позволяет вселенная. Слова должны быть высказаны, чувства — описаны, а желания — обнародованы, потому что великая троица Сяньлэ все еще была близка, вне зависимости от того, сколько лет прошло.       Потому что когда уходишь, нужно уходить. Этого никто не сделал. Нельзя оставлять надежд, фраз и просьб, потому что тогда это лишь временный разрыв. Вне всяких сомнений, они этого не сделали, потому что надеялись на эту самую встречу. Вот только, увы, ждать пришлось слишком долго.       Генералы давно не отдавались чувству вины с головой, уж поверьте, им было чем заняться, но желание хотя бы расставить все точки было сильным, а превратить их в бесконечно-далекую прямую — непреодолимым. Все искали поводов, но не могли сделать и шага навстречу.       На небесах уже давно шел слух о создании плана по покорению мира со стороны двух непревзойденных, что почему-то стали близки и часто гуляют вместе. Вот только никто не смотрел на то, что практически за год с тех событий, они не предприняли никаких действий.       Во главе столицы, по иронии судьбы, теперь была Линвэнь и дворец литературы соответственно. Все те, кто без устали жаловались на медленную работу, теперь благотворили ее за милость не сваливать задачи на другие дворцы, потому что успели прочувствовать на своей шкуре, какого это, когда Владыка Литературы не выполняет свои обязанности.       Всего четырех дней хватило для того, чтобы все небожители переобулись, а сама Линвэнь, не скрывая гордости во взгляде, шла по столице, лишь легко кивая на поясные поклоны. Тот период, что даже до недели не доходил, произошел исключительно из-за раскрывшейся в пух и прах личины Цзюнь У, а потому была резкая необходимость устроить ему место заточения и уладить все бумаги на этот счет. Из-за этого остальные задачи были отодвинуты на второй план и со спокойной совестью свалены на дворец философии, что в одиночку не протянул и дня.       Небеса шли в гору, а мир демонов утопал в неопределенности, ибо незаменимый градоначальник Хуа все чаще пропадал в компании другого непревзойденного, давая волю фантазии распускать разного рода слухи.       Увы, ни слова о прекрасной мужской дружбе, хоть в переносном, хоть в прямом значении, а исключительно их размышления о свержении небес и установления своих порядков. Если верить распутным речам низших демонов, то скоро землю ожидал неминуемый крах, утопающий в крови и нескончаемых смертоубийствах. Вот только все, о чем думали два объекта всеобщего внимания, так это о том, чтобы от этого самого внимания избавится и, желательно, навсегда.       Хуа Чен ежедневно нагло заявлялся в хижину Се Ляня и говорил обо всем подряд, лишь наблюдая за полным внимания взглядом. Он был столь самоуверен только из-за того, что Кровавый ангел позволил, сказал, что будет не против такой компании, но несмотря на это секундное стремление, практически не говорил и, уж тем более, не отходил от места своего нынешнего жительства более, чем на пару ли.       Факт того, что за четыре месяца Се Лянь сменил обитель лишь единожды, уже был чем-то новым, но была она еще глубже в лесу, будто большим отдалением от мирского, он пытался компенсировать приобретенное общение.       Те мгновенные слабости и акты открытия были чертовски редкими, а потому значимыми. Любая искренность должна постоянно подпитываться, чего, увы, не было. Они просто наслаждались компанией друг друга и до боли сжимали кулаки, когда хотели сделать нечто большее, потому что было страшно.       Страшно открыться тогда, когда чувства эти невообразимо новые. Страшно, потому что весь этот рай на земле может невозвратимо оборваться. Страшно, потому что этих разговорах ни о чем и обо всем одновременно не может не быть.       Сегодня, в один из весенних вечеров, Сань Лан и его гэгэ бились в дружеском спарринге, давая волю живому оружию и самым разным ранее неизвестным приемам. Никто не выкладывался на полную и каждый был уверен в своей полной безопасности, потому что старался обеспечить ее своему временному оппоненту.       Это было весело, можно шутить и в душе смеяться из-за обижающейся на долгую схватку Жое и Эмина, который явно проникся симпатией к куску ткани. За перепалкой наблюдали два котенка, — белый и черный, — которых недавно накормил Се Лянь, и с того момента два пушистых комочка всеми силами отказывались покидать обитель их благодетеля.       Сейчас это далеко не Укрывающий змей под крыльями ночи и не Собиратель цветов под кровавым дождем, они лишь дети, желающие поиграть с игрушечными мечами и тискать милых котят, которых нашли на улице. Они больше не непревзойденные демоны, которые держат в страхе всю поднебесную, а обычные жители этой земли, которые хотят просто радоваться, хоть и не всегда могут. Это все закончится, как только Хуа Чен явится в к себе, но разве стоит эта мысль радости времени вместе?       Никто не делал еще одного шага, потому что пустота, в которую можно было приземлится, устрашала. Никто не шел дальше, потому что не знали, что это такое и что от этого чего-то ожидать.       Вплоть до этого вечера. Сырого, теплого, тихого и уютного. Небо раскрасил закат, малиново-персиковый, так и заставляющий глядеть на себя, в чем был явным мастером. Се Лянь, в отличие от Хуа Чена, был вымотан: кожа вспотела, а мышцы приятно ныли. Это тело сильно отличалось от человеческого, божественного или демонического, из-за чего доставляло огромное количество неудобств.       Как-то раз Сань Лан спросил, что, в сущности, твориться, и почему гэгэ раниться, нуждается в еде и сне, заживляет раны лишь через долгое время, будто смертен, но при этом вынослив и практически безграничен в своих возможностях, будто не имеет конца своей мощи, а Се Лянь просто не знал, что ответить.       Единственным объяснением было то, что в медной печи он был практически богом с запертыми духовными силами, что делало его наиболее похожим на смертного человека. Тело могло болеть, но заживало, хоть и долго, а потому силы демона, что сорвали проклятые Канги, могли лишь дать несравнимой энергии. Сердце билось, кровь текла, а раны давали о себе знать, доставляя кучу проблем, как, например, пальцы, сломанные в порыве безысходности. Они перестали ныть лишь через полгода, а сейчас только изредка лишались подвижности из-за немного неправильно сросшихся костей.       А возможно, дело было в желании умереть, которое печь отказалась выполнять, покуда не получит выполнение условий. Этот факт он решил умолчать.       Поэтому вернулся Се Лянь в хижину только после омовения в ближайшей реке, открывая взору своего единственного гостя мокрые волосы, водопадом падающие по плечам на пол. Обычно собранная в пучок шевелюра опережала в длине рост своего обладателя и еще сильнее блестела от не высохшей воды. Если представить вместе с этой картиной сияющие чистотой души крылья, то этот невинный, казалось бы, юноша, сошел бы за натуру для древнегреческой скульптуры. Прекрасной и идеальной.       — На улице ветер, гэгэ не стоит ходить с мокрой головой, — с улыбкой произнес Хуа Чен, искренне беспокоясь, что только что вошедший демон в человеческом теле может завалиться с лихорадкой и виду не подать.       — Не стоит беспокоится, свечи хорошо натопили комнату, — считается ли такой ответ за принятие заботы? Возможно, но это чувство все еще иголками вонзается в кожу из-за непривычки.       — Ну гэгэ, ты можешь заболеть… — почти с кошачьей моськой произнес Хуа Чен, явно давая понять, что такого исхода не потерпит. Он накинул на чужие плечи покрывало, любезно принесенное из Дома блаженства. Теплое, видно, все то время, пока Се Лянь купался, он грел его своей духовной силой.       Это дружба, правда ведь? Что такое дружба? Как понять, что она больше ей не является? Как понять, что ощущать?       Се Лянь был в панике каждый чертов раз на протяжении этих ничтожных восьми месяцев, когда неосознанно принимал эту заботу. Будто его нынешнему собеседнику здоровье принца было куда важнее всего, что происходит в поднебесной, а для самого бывшего Золотого наследника это было дикостью.       О нем никто не беспокоился десять веков, он просто забыл, какого это и был без понятия, что давать в ответ. Совсем не понимал, что ответа и не требуют. Просто делают от всего сердца, отдавая самое лучшее, не желая ничего взамен.       Ты не достоин этого. Откажись.       Но Се Лянь упорно не слушал. Он знал, что самостоятельно давным-давно разбил собственное сердце, ожидая, а сейчас просто тянулся к чему-то бесконечно-далекому. Настолько, что даже не разглядеть.       Демон, что мог сровнять с землей Небесную столицу, Призрачный город и все поселения, был в душащей панике только от мысли о том, чтобы сделать шаг навстречу, потому что все уходят. А те, что пришли из ниоткуда — подавно. Вот только такое же отвратное ощущение внушал и отказ.       Но несмотря на все эти мысли, Се Лянь начал готовить кровать ко сну, которого, вне всяких сомнений, не будет. Он лишь краем глаза наблюдал за, как обычно, собирающимся уходить Хуа Ченом.       Предлог… Он искал чертов предлог, чтобы попросить. Такая банальная и простая вещь отзывалась звоном в ушах и предательским румянцем на них же. Сань Лан, видно, по обыкновению, хотел сказать что-то вроде: «до скорого, гэгэ» или «сладких снов, но мне, увы, пора идти» с как всегда невинно-простым выражением лица и еле заметной грустью от расставания, однако его опередили:       — Слушай, Сань Лан… У тебя есть дела в призрачном городе? — о всевышний, никогда еще Се Лянь не ощущал себя настолько глупо. Почему в совокупности с тем до тошноты отвратительным чувством привязанности, он ощущал стыд от попыток ее принять? — Просто… Тут, хоть и не так просторно, как у тебя, но все же уютно, ты… — еще один глубокий вздох и итог. — Мог бы и остаться.       О Господь (безусловно, лишь в лице Се Ляня), даже если бы у Хуа Чена были дела, невыполнение которых разрушило бы полмира, он бы ни за что не отказался. Где-то в глубине Черных Вод поперхнулся курицей Хэ Сюань, а все из-за внутреннего крика его одноглазого товарища, который забыл выйти из сети духовного общения.       — Конечно, гэгэ, я всегда рад, — то, с каким спокойным лицом это было сказано, и то, какая интонация присутствовала в голове, давя на барабанные перепонки, не имели ничего общего. Хуа Чену натурально хотелось визжать, словно юной деве, выходящей замуж.       Поэтому, спустя полчаса разговора ни о чем, в попытках успокоить разгоряченные резкой сменой ситуации души обоих, они улеглись по разные концы импровизированной кушетки из соломы и пледа. В роли подушки выступило верхнее одеяние, но использовал такой способ лишь Се Лянь, оставаясь только в нижних одеждах, вполне достойно прикрывая ими все свое тело.       А сна не было ни у кого.       У Хуа Чена, понятное дело, надобности в нем не было, а тратить столь фривольно это замечательное время казалось расточительством.       Се Лянь же не смыкал глаз больше недели из-за постоянных кошмаров, которые уже давно стали обыденностью. Временами они уходили на второй план, но одной ночью позже, своим криком он разрывал удушающую тишину, машинально хватаясь или за в очередной раз отрубленную конечность, или за непонятно какую по счету рану.       Ему было страшно смыкать глаз.       Потому что Безликий Бай был прав, он будет преследовать его сновидения вне зависимости от того, будет его прах развеян по ветру, или нет. Вот только надежда на то, что сон найдет покой с чьим-то присутствием была, просто обязана была быть. Хотя бы из-за того, что Сань Лан ни раз повторял, что выход есть. Вне зависимости от ситуации.       Как оказалось, желая исчезнуть, он хотел быть найденным. Чтобы после отсутствия кто-то выслушал его глупую историю и сотни оправданий, а потом принял. Не менял, не понимал, а оставил таким, какой он есть. Дал шанс быть собой.       Ты надеешься.       Сейчас, как тогда, на том кладбище. Пустота с существом в ней, единственное отличие — то, что тогда об этом существе не было известно. Странно-пугающая и при этом необходимая разуму идея посетила эту наполненную всем подряд голову и не ушла.       Молчи. О тайнах, о проблемах, о боли, о страхах, иначе будут давить. Сыпать соль на раны, что ты заживлял все эти годы.       Я знаю.       Так чего ждешь? Уйди. Оттолкни. Откажись. Что тебе мешает?       Мне нечего терять.       Се Лянь просто положил остатки своей души в руки одного человека, вернее, демона, что, по ощущениям, точно также хотел доверить ему свою. Казалось, это не то, что было ранее. Это что-то с каждым днем обретало новую форму, каждый раз содержала в себе все меньше паники и отвращения. Дружба? Не то, чтобы у него было много опыта в ней, да и тот за годы забылся, но ощущения в присутствии Сань Лана были другими. Либо из-за того, что других рядом попросту не было, либо действительно нужно было что-то делать.       Шаг в пустоту без шанса на спасение в случае неудачи, но столь необходимый. Очень даже в духе Белого Бедствия, коим он окрестил себя очень давно, вот только ему не свойственны приливы милосердия и чувства вины за бездействия, а Се Ляню, как оказалось, очень даже.       Он просто хотел выйти из своей больной головы. Отдохнуть от себя и воспоминаний, что всецело заполнены страхом в перемешку с пустотой. Ему просто катастрофически надоело свое общество.       Ты уходишь?       Я устал.       Поэтому сейчас, претерпевая себя нынешнего в погоне за собой давно утерянным, он медленно поднялся сначала в полулежащее положение, а затем и на ноги. Намеренно не поворачивал голову туда, где лежал Хуа Чен, хоть и спиной. Любой шанс увидеть это бесконечно-нежное, сочащееся преданностью и доверием лицо, прерывался на корню во имя сохранения настроя. Се Лянь не верил в то, что видел, но невольно хотел больше.       Это ошибка.       Медленно подошел к окну, взирая на черное небо, темноту которого разрывали яркие звезды, а где-то далеко, за облаками, покоилась такая же светлая луна, вот только ее не было видно.       Взяв столько воздуха в легкие, сколько вообще возможно, Се Лянь попытался успокоиться. Внушал себе, что когда-то такое уже было, тогда, на кладбище, когда пустота неизвестности принимала ту форму, в которой он так нуждался.       А сейчас он, как и тогда, устал. Хочет кричать, но знает по опыту, что ора в пустоту будет недостаточно. Общества себя самого будет мало.       Остановись, пока не поздно.       — Прости.       Послышался шорох. Тихий и сразу прерванный несменяемым положением. Хуа Чен, вне всяких сомнений, не спал.

Later night i could hear the crying.

I hear it all try to fall asleep.

      Се Ляню душу давно открыли. Ну, насколько это вообще возможно. Сань Лан рассказывал, как прошло время в Призрачном городе, и чертовски хотелось отплатить тем же. Пояснить, что происходит, не понимая этого. Все это внушало стыд то ли за свои чувства, то ли за их неизвестность, даже для самого себя. Они имели очертания роз, алых и острых, таких красивых и болезненных, чертовски далеких и никем не виданных, но желанных. Хотелось обрезать их под корень и дождаться следующего цветения в надежде на то, что бутоны будут иметь другой оттенок.

When all the love around you is dying?

      Се Лянь не знал, что говорить, его с головой сжирала паника, оплетая своими щупальцами, сжимая кости, стирая душу и сердце в труху. Слишком долго он не ведал кому-то, что ощущает, даже самому себе. Каждый день он лишь думал, боясь закричать о помощи. Боясь самого себя.       — Просто, знаешь…       Начать. Просто начать…       Так остановись. Ты ведь и сам не знаешь.       Казалось, нужна история. Своя собственная, поэтому Се Лянь мысленно вернулся в свои семнадцать, когда знал, что ощущает, и то, как на это реагировали дорогие ему люди:       — Очень давно я понял, что если ты чувствителен, то люди ранят тебя. Это неизбежно, все рано или поздно причинит боль, все когда-нибудь, да закончится. Но сейчас… — а потом представил Хуа Чена. Того, кто чувствует. — Я осознаю, что будучи холодным — причиняешь боль всем, кто в отличии от тебя самого, все же ощущает.

How did you stay so strong?

      С каждым словом говорить становилось все легче и легче, будто постепенно ломался барьер, что пытались выстроить столетиями. Голос был тихим, вылетал из горла хрипом и шепотом, но был прекрасно ощутим.       Даже птицы за окном затихли, слушая эту исповедь. Они поддерживали, непринужденно кладя перья на плечи дуновениями теплого ветра, но было все также холодно. Хотелось превратится в этих прекрасных существ и улететь отсюда. Так говорила все еще скрывающаяся луна, но она и наставляла, давая шанс самопознания.       — Я хочу ответить. Хочу понять, что ты ощущаешь, но не могу. Это пустота, в ней не за что ухватиться. Она словно… Зыбучий песок. Засасывает все глубже без шанса на спасение и теперь мне страшно, что если ухватишься за меня — тоже утонешь. Я не понимаю, почему ты идешь за мной, почему заботишься, пытаешься, хочешь защитить, не требуя ничего взамен. Все это похоже на одну большую ложь, — эти фразы причиняли боль не только Се Ляню, но и Хуа Чену, который все еще лежал спиной, вникая в каждое слово.       Каждый звук, произнесенный этим порезанный ртом, можно было прировнять к одному шраму. На шее, руке, щиколотке, предплечье, запястье, животе, спине, лопатках… Им не было конца. Казалось, еще немного, и все пространство будет заполнено одной только болью, из-за которой они были получены.       — Всегда до этого у отношений было вполне конкретное начало и такой же конец. Я знал, как все началось, но был без понятия, когда и как все закончится, а сейчас… Все будто появилось из ниоткуда. Ты просто захотел, а я бьюсь в неопределенности, потому что не могу выявить причин. Это странно, потому что я не хочу и желаю одновременно, будто мы знакомы куда дольше, чем последний год.

How did you hide it all for so long?

      Небольшая передышка. Фразы впивались в кожу обоих острыми шипами красивых цветов, причиняя боль и давая шанс осознать все, что она может принести. Все слова столько времени хотели выхода, что теперь лились нескончаемым потоком реки, уничтожая на своем пути все убеждения и предрассудки.       Перестань. Всем плевать.       Но Се Лянь был уверен, что его слушали, не перебивая. Давали шанс выплеснуть грязь души, позволяя быть тем, кем он является. Не исправляя и не желая добавить своего, просто принимали, также, как и тогда, когда кричал в черноту ночи, что принимала очертания, в которых Се Лянь так нуждался. Подстраивалась, позволяла быть собой без масок и нескончаемой лжи.

How can i take the pain away?

How can i safe?…

      Но стыд, который злосчастным фоном вызывал дрожи по телу, все равно был. И те сомнения, которые он внушал, нельзя сравнить даже с неминуемостью будущего.       Одно лишь разочарование. Все вокруг состоит из лицемерия и обмана, помнишь?       Значит, я — тоже?       Однако мысли сменяли друг друга, не имея связи, но смысл, что в них закладывался и чувства, коими они были пропитаны, ужасали.       Что сказать? Что нужно произносить, когда хочешь убедить в своей порочности?

A fallen angel,

In the dark

      — Боги живы, но медленно увядают, демоны мертвы и не погаснут никогда, а я… Застрял между. Я получил силу непревзойденного, будучи бессмертным, потому умирал из раза в раз, без конца и ежедневно продолжаю. Изо дня в день. Это порочный круг, но если раньше это было привычным, то сейчас— нет. Теперь мне страшно, что это действительно произойдет, потому что есть ты. Тебе будет больно. Ты, столь хороший, чистый… Твои руки запятнаны в крови, но все еще белы. Твоя душа осталась светлой и я боюсь, что это изменится. Боюсь, что ты станешь таким же, как я.

Never thought you’d fall so far.

      Когда тонкий лед души треснул, хотелось говорить и говорить. Не переставая и не делая передышек, лишаясь кислорода, но предательски бьющееся сердце не позволяло. Оно все еще сражалось, потому что бессмертному нельзя умереть. Даже если проткнуть грудь мечем, оно лишь ненадолго остановится, а потом продолжит свой бег.

Fallen angel, close your eyes

I won’t let you fall tonight.

      И это самое сердце требовало разговора, и оно же разрывало грудную клетку на части, внушая ни с чем несравнимую панику.       Мир — ложь. Ты не найдешь в нем истины.       Но на голос было плевать. Он был ненужным шумом на фоне собственного крика. Хотелось пройти сквозь десять веков, описывая каждый день, проведенный в одиночестве. Каждую секунду, когда хотелось разорвать собственное тело на части, лишь бы больше не быть здесь. Где-то далеко, там, где существует правда. Там, где среди лжи вселенной найдется кусочек реальности, за который захочется ухватится:       — Я видел много людей и каждый раз задавал вопрос об их понимании смерти, ведь я, несмотря на столь долгое существование, все еще этого не понял. Знал бы ты, Сань Лан, сколько существует мнений, — горькая усмешка.       Поистине лучшее время, чтобы залиться в истерическом хохоте:       — Смерть видят, как окончание жизни или ее противоположность; как продолжение существования или его возобновление. Такие тонкие грани, но если остановится на одной мысли дольше секунды — утонешь в пучине сознания. Кто-то уверен, что после смерти следует жизнь в аду или раю, а кто-то — что это лишь обнуление прошлого и возобновление жизненного цикла. Люди столь разные, а точно не знает никто. Идей и вариаций существует столько, что не счесть, вот только что это на самом деле? — риторический вопрос, который уже не раз задавался, но никогда не ждал ответа. Раньше — потому что дать объяснения было некому, сейчас — потому что его хотели продолжать слушать.       Ты знаешь, что такое смерть. Ты был там, где в разы хуже. На краю.       Тогда, стоя на обрыве, было страшнее, чем в преисподней. Люди, решающиеся на подобный шаг знают, что есть что-то хуже смерти. Страшен не тощий и бледный труп, болтающийся на шелковой ленте или валяющийся средь глыб и снега, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого. Не само падение и не процесс удушья. Не тогда, когда висок пронзает стрела и не тогда, когда острый нож летает по венам. Тогда, когда отчаяние бьет так, что нельзя ему сопротивляться. Тогда, когда другого выхода не видно. Тогда, когда смеешься от горя.       Теперь мысли начали становится на свои, как оказалось, места, и стали приобретать адекватные формы, хоть все еще не имели конца. Также, как и интерпретации в голове хотя бы одного из присутствующих в этом душном помещении.       Душа. Что может ее наполнять, если на ее месте осталась лишь бьющая по рассудку пустота? Как это ничто может утопать в уязвимости?

Fallen angel

      — Мне всегда легче молчать, потому что в ином случае я неизбежно усложню жизнь других. Так будет проще и мне, и всем вокруг. Безликий Бай был прав, я убегаю и не нахожу решения; имею шансы, но не использую их, мне от этого противно. Я не хочу начинать, привычки засели глубоко в сознании. Вроде как, мне хочется кричать, говорить, но я убежден, что эта мимолетная слабость — все, на что я способен. Я не знаю, когда смогу сказать что-либо вновь.

You do it all for my own protection

You make me feel like i’ll be okay

      Еще один глубокий вдох. Совсем не от нехватки кислорода, хотя она была, а для успокоения души. Одно слово разбивало ее на сотни маленьких кусочков сияющего прозрачного кристалла, а другое вновь склеивало в идеально отшлифованный алмаз. То, какой будет итог, зависело далеко не от последнего слова Се Ляня, а, как бы не хотелось этого признавать, от Хуа Чена, что все еще лежал и не издавал ни единого звука.       Все сказанное было истиной, хотя прошлое ни раз утверждало, что молчание — тоже убийца рассудка и всех вокруг.

But i still have so many questions…

      — Все, что я сейчас дарую тебе — то, что наполняет мое существо. Неопределенность, тревога, стыд, презрение… Другого попросту нет. Без этого всего я никто. Безумие овладевает моментами, все остальное пространство занимает усталость и холод, иногда — позор и сожаление, переодически — настороженность и беспомощность, — последнее слова вылетело из горла легким хрипом. Этого ранее не слышал никто. — На рассвете я буду пустым. Каждое слово — это ощущения, и с каждой новой построенной фразой они покидают это тело.

How did you stay so strong?

How did you hide it all for so long?

How can i take the pain away?

      Во всех есть гнев и алчность, но когда помимо них нет других чувств, они берут верх над разумом. Вот только вернуть все вспять можно не всегда. В большинстве своем, сломанные тела и здравый смысл молятся на то, что этого шанса не будет.       Говорил и говорил, просто потому что дали возможность. Просто потому что позволили, ибо сам себе даровать такого шанса Се Лянь не мог.       Если я расскажу тебе обо всей тьме внутри, продолжишь ли ты смотреть на меня, как на солнце? Прошу, прозрей, пойми, что это все — одна большая ошибка, еще есть путь назад, умоляю…       И именно ты совершил эту ошибку. Теперь не на кого надеяться.              Умолял, так как на другое был не способен. Се Лянь никогда не был во власти чужих чувств и то, какое бессилие это внушало, сжирало с головой. Поэтому лучшим решением казалось просто отказаться от ощущений других и потонуть в собственных.       Возможность открыть все внутри обязывала понять, что распирает чужую душу, которая даровала этот шанс. Это пугало, было незримо новым, но таким… Манящим, желанным, вот только, увы, практически невозможным для сердца, которое от этого безбожно отвыкло:       — Без всего этого, я — лишь пустая оболочка, не более. Просто кожа с текущей внутри кровью. С каждым словом и каждым вдохом я все сильнее убеждаюсь в этом, ибо все, что было раньше, уходит. Неспешно, легкой поступью, и точно также оно вернется на круги своя, потому что других чувств во мне быть попросту не может. Такая неясность, потому что я не ощущаю себя как того, кем был, непривычно, но ясно осознаю, что это ненадолго. Это обрыв, в котором нет дна, с каждой фразой он становится все глубже, не позволяя понять, что находится внизу. Я лечу в эту глубину, но в какой-то момент снова попаду на край скалы и самостоятельно сделаю этот шаг в неизвестность вновь. Выхода нет. Сейчас нет ни ненависти, которая была, ни любви, которой и не существовало, одна только звенящая пустота.

Fallen angel, just let go

You don’t have to be alone

      Слова не одумывались, просто лились бесконечным потоком, столь сильно желая выйти наружу.       Он был никем. Не был достоин любви или ненависти. Не был зол или добр. Не был собой или кем-то другим.       Ты просто этого недостоин.       Прошу, перестань…       Но язык не был под контролем разума. Жил отдельно, повинуясь его дьяволу, тому, кто потерялся. Эта нечисть желала напиться святой водой и потонуть в волнах рая. Сбежать в храм от палача, своего создателя. Его дьявол устал от ада, ему нет причин возвращаться домой, но и других путей нет. Ни один ангел не даст ему ориентир, ни один бог не поможет выбраться из терний греха.       Так дай ему прийти к своей могиле.       — Во мне нет места благодарности, доверию, спокойствию, радости, счастью и… любви. Я давно забыл, какого это.       Ты прав. Те мимолетные порывы не значат ничего.       Секунда молчания. Вновь. Се Ляня слушали. Не перебивая, не вставляя своих реплик, не желая поговорить о своем. Просто принимали и давали молчаливое согласие делать это столько, сколько потребуется. Это страшное оружие, потому что чувствовать, что тебя слушают — лучшая вещь на свете. Это развязывает руки, заставляет говорить без страха последствий, которые, вне всяких сомнений, будут.       И их можно было проследить во взгляде обоих. Все три радужки, что взирали на мир, виднелись как сияющая на солнце роса. Слова причиняли столько боли, сколько никто из присутствующих ни разу до этого не ощущал. С этим не сравнится сотня мечей в груди и вырванный в порыве ненависти глаз; всеобщее презрение и поклонение.       — Я отвык от того, что меня любят. Я не знаю, что делать.

Fallen angel, close your eyes

I won’t let you fall tonight

      Хотелось сказать еще много всего. Сотни фраз и реплик, что так желали разорвать в клочья горло, хотели выйти наружу, но послушно улеглись под ребрами, отдаваясь чувству пустоты и боли ожиданий. Хотелось дать понять, что он не тот идеальный и сияющий Принц, что всегда был предметом для подражания. Не тот, кого стоит любить.       Видишь? Все было зря. Ты все еще никто. Ты все еще пуст.       Однако закончиться этой мысли не дали, не говоря уже о том, чтобы выпустить ее в мир.

I was right beside you

      Се Ляня обняли со спины. Ни шороха ходьбы, ни сквозняка от передвижения, просто в моменте ноющая пустота в грудной плетке, дарующая неизведанные чувства, называемые тревогой, ушла. Это объятие, казалось, стерло на нет все переживания и страх. Руки холодные, незнакомые, до одури нежные, позволили себе такую вольность и были искренне этому рады.       Что?       Объятия… Се Лянь ощущал их единожды и, как бы прискорбно это ни было, от того, кто безвозвратно сломал его. От того, чьи руки великодушно звали к себе, а потом сжимали до чувства треснутых костей.       Это ли пустота?

When you came to hell and back again

      Они хотели объятий, но жизнь дала им нож и желание мести, а теперь, когда во всем этом не было смысла, они исполнили свое желание. Сейчас, спустя сотни лет бессмысленных метаний, они нашли свое место. Сейчас, живя и умирая одновременно, они хотели остановить этот миг на пару мгновений, лишь бы он не заканчивался.       А Хуа Чен, не взирая на то, что не нуждался в этом, сделал вдох. Не для того, чтобы начать говорить, а для того, чтобы его монолог не был прерван собственным комком слез.       —Ваше высочество, гэгэ… Се Лянь, поверь мне. Ты лучшее, что когда-либо случалось со мной. Твоя душа, несмотря на плохие годы, всегда останется светлой, теплой, приветливой, готовой откликнуться на любую проблему и просьбу…       Сейчас Хуа Чен говорил не с принцем, который подхватил его на руки в тот день. Не с разбившимся пустым взглядом, которого впервые бросил родной человек. Не с отчаявшимся золотым наследником, в попытках отгородить от опасности. Не с кучкой перебитых в крошку костей, виня себя. Не с воплощением белого бедствия, стараясь помочь и попытках докричаться, когда тот уже был утерян, а с Се Лянем. Он пытался поверить в это. Просто поверить.       — Ты всегда будешь тем, кто позволил мне жить, тем, кто дал шанс, что не давал никто. То, что другие этого не помнят, не отменяет того, что ты — солнце, невообразимо яркое и прекрасное. То, что я чувствую — не просто слова, — шептал прямо на ухо, нежно обхватывая это тело. Такое сильное и слабое одновременно. Такое далекое и ранее недоступное, а сейчас оно прямо здесь, в его ладонях, у его груди, у его сердца.       В самом сердце.       Вот только он не знал, что делать. Хотелось кричать и возносить своего Бога, потому что на это были способны десять веков самобичевания и страха. Сейчас здравый смысл твердил, что предыдущие думы не имели ничего общего с реальностью. Просто потому что они не помогут и не спасут.       А сам Се Лянь был без понятия, но хотел узнать, что именно — даже ему самому неизвестно. Спросить, достучаться, осознать. Хоть что-то.       — Что ты ощущаешь? Ты считаешь меня миром. Сань Лан, я не знаю, что это, но больше похоже на привязанность, одержимость или интерес. Я — не он, того принца, которого ты видел в иллюзии, не вернуть, он похоронен в сотнях могил, что лежат по всему миру. Почему? Почему ты все еще здесь? — грудная клетка невольно судорожно поднималась и опускалась, разрывая контакт с чужими руками, но они были настырны.       Се Лянь попросту не понимал, что должен сделать: оттолкнуть или прижать к себе.       Уйди.       Схватись и никогда не отпускай.       Эти слова были криком. Тихим, шипящим, сиплым, болезненным для обоих. Хуа Чен слушал и не понимал, как допустил это. Как позволил умереть его принцу и дьяволу. Ему было плевать, насколько грешно воплощение его любви, его болью было то, что Се Лянь убил того, кто жил внутри. Собственноручно, никому не говоря, старался воскресить, но получил одно только всестороннее презрение.       — Это не так. Это… — для него ощущениям было единственное описание. Для него это любовь и имела она только одно воплощение: образ в объятиях. Хотелось показать все то, что таиться в душе. То, что хочет отдавать безвозмездно всю свою вечную смерть. — Чувство, когда хочется быть с человеком всегда, несмотря ни на что. Когда в условиях полной свободы хочется быть привязанным, ограниченным. Когда берегут, хотят вызвать улыбку на лице, потому что она важнее всего остального, когда переживания заполняют место для ревности и никого другого не нужно. Когда хочется подарить столько заботы, сколько может уместится в сердце.       Секундное молчание позволяло обдумать вышесказанное. Давало шанс возразить, коим не воспользовались.       — Когда готов ждать и принимать человека таким, какой он есть, видеть все хорошее и убеждать в этом. Говорить, что несмотря на то, что в мире нет идеальных людей, человек, которому эти чувства адресованы, прекрасен.       И Хуа Чен замолчал. Сжал объятия сильнее, когда почувствовал мокрую дорожку, что одиноко скатилась по руке.       Есть ли у вас звук, который можно назвать худшим? Возможно, скрип пенопласта по стеклу, скрежет угля по бумаге, крики птицы средь темноты ночи или растертое в труху стекло? Если задуматься чуть дольше, то, скорее всего, в голове всплывет голос кого-то, кто говорил ужасные вещи, разрывал на части буквами, что вылетали из такого родного рта или, возможно, последние слова некого до боли важного, который без устали, до последнего вздоха повторял, что любит.       Для Хуа Чена это в миг стало ничем и приняло иное воплощение. Худшее за годы его существования — это ломающееся дыхание человека, который вот-вот заплачет. Страшно наблюдать, как некто, столь дорогой и важный, без каких-либо дум о себе державший эмоции под тысячью замков, предварительно избавившись от ключей, полностью теряет контроль.       И сейчас больше всего на свете он сам хотел лишиться его, отдаваясь судьбе на растерзание.       Он все еще считает тебя лучшим.       Мне все еще страшно.       — Гэгэ, ты прекрасней всех идеальных людей. Нет никого, кто станет лучше тебя для меня. Я видел все твои стороны и все равно считаю лучшим, просто потому, что это ты. Эта мысль никогда не сменится на другую. Ты позволил мне найти дом, который я впервые приобрел, ты позволил мне жить, а не существовать.

And i could safe

      На мгновение Хуа Чен сжал челюсти, дабы подавить собственный внутренний крик, потому что теперь по его рукам текли не ручьи, а реки. Столь тихие, всхлипывающие, зовущие, молящие.       И он тоже молил:       — Позволь мне спасти падшего ангела. Позволь стать тем, кто поможет тебе жить.       Все это было сказано тихо, с чувством, проникая глубоко под кожу, обнимая замерзшие органы. Так нежно, это ощущение обволакивало каждое слово, даруя что-то незнакомое и необходимое обоим. Спокойствие.       Он видел твой испуганный взгляд. Видел свою истерику и твой гнев. А мог бы просто спокойно жить.       Я виноват?…       Теперь только тебе решать. Ты отказался от меня. Отныне твой канат станет еще тоньше, а идти по нему ты будешь с тем, на кого понадеялся. Он — не я, он не твой разум, не ты сам. Тебе остается только надеяться.       А Се Лянь хотел. Думал, что привык к одиночеству и своей собственной компании. Это казалось правдой, ведь когда остатки безумия покидали, замолкая, стало на мгновение снова пусто, а потом все заполнило отчаяние, которое билось средь лжи и истины, не зная, что и чем является:       — Почему… Почему ты приравниваешь меня к божеству? С чего ты взял, что я светел? Разве не видишь?… Я плохой, почему бы просто не уйти?       — Хорошие люди всегда говорят, что они плохие. Гэгэ, ты не осознаешь это, но твоя забота ко всем вокруг безгранична, ты не признаешь ее, скрывая за гневом или безразличием, но я вижу… Ты не тот, кем тебя видят другие, твоя личность скрылась за сотней масок, а ты лишь потерялся среди них…       Теперь уже без устали говорил Хуа Чен. О том, как принц по несколько раз на дню беспокоится о его самочувствии и о том, как неосознанно заботится о каждом прохожем. Демон, укрывающий цветы от кровавого дождя, давно понял, что за, на первый взгляд, агрессивными действиями кроется желание отгородить от опасности, а за пустым взором — океан нежности, потому что Се Лянь практически полностью из нее состоит.       Да, мозолистые от постоянной агрессии руки очень неумело ее проявляют, но что теперь? Безусловно, все то, что кроется под сотней слоев кожи не отменит поступков, что совершило это тело, но эти два фактора никогда не должны мешать друг другу.

A fallen angel…

      Теперь Хуа Чен не видел преград. Говорил о прошлом, продолжая когда-то начатый и не законченный разговор. Как умер за принца и как восстал из мертвых за него же; как ждал и искал; как был уверен в смерти, но не терял надежды. Говорил о чувствах, что были не многим определенней, потому что сам путался. Рассказал, как пытался согреть в ту ночь на кладбище и как будет делать это столько, сколько понадобится.       Новости оглушающе, но восприняты были слишком спокойно. Будто ничего не поменялось. Не было смысла таить желания и подбирать слова, точно также, как и в стыде за них. Представить такой разговор в голове возможно, а в реалиях, столь чувственных, он просто не мог существовать без мурашек по телу и дрожащего голоса, вот только для них настоящего больше не было. Они висели в пучине любви, стараясь понять, почему все еще не тонут.       После они долго молчали и стояли, не двигаясь, боясь нарушить момент. Оттягивая секунду, чтобы вынести вердикт. Два демона впервые полностью открыли себя и теперь связаны куда сильнее кровных уз или нити судьбы.       Они не обменивались прахом, просто вложили остатки своего сердца в руки друг друга и, не произнося и слова, попросили охранять. Теперь страха не было, потому что, все-таки сделав шаг в неизведанную пустоту, они ступили на землю. Очень мягкую, словно зыбучий песок, но это — не ничего.       На безгранично-черном небе все-таки стала виднеться луна, вышедшая из-за облаков, а парой часов позже, когда на ее смену пришел алый рассвет, настало время прервать тишину. Впервые умиротворяющую, а не душащую, но и ее нужно было рано или поздно уничтожить и воссоздать ее из останков новые чувства. Странные. Нужные.       Это было лишь вопросом времени. И бремя это взял тот, кому не посчастливилось первому потеряться в тишине и неопределенности:       — Я… Могу попытаться? — тихо. Сказано это было настолько неощутимо, что прислонись обычный человек вплотную к уху — в жизни бы не расслышал. Именно так звучит голос того, чья душа вновь нашла свое место, невольно боясь его. Так отдавался в голове звон того, кто впервые излил душу потоком слез и иероглифов. — Полюбить?       Молчание. Буквально секунда, не более.       — Гэгэ может пытаться столько, сколько пожелает, а я сделаю все возможное, чтобы его надежда никогда не угасла.       Земля обрела форму. Во мгновение. Твердую и впервые внушающую доверие.       Се Лянь не знал, плакать ему или смеяться. Ни тогда, когда маленький мальчишка приземлился в его руки, словно воплощение страха и тревоги, готовый прожигать глазами все вокруг, но который почему-то так отчаянно цеплялся за царственные одежды.       Ни тогда, когда весь город обрамляли статуи, так похожие на него, манящие и отвращающие одновременно.       Ни тогда, когда Му Цин и Фэн Синь в очередной раз возвращались в его покои с лицом, будто готовы отречься от всего, но все еще не отходящие друг от друга ни на шаг.       Ни тогда, когда впервые искупал свои руки в дожде, а затем и в крови, такой тягучей и омерзительной, но уже ничем не смываемой.       Ни тогда, когда кричал в темноту ночи, в надежде то ли увидеть хоть кого-то, то ли умереть прямо на месте, ибо был один он. Лишь личина, своя собственная, слышала эти вопли и испытывала ничем не прикрываемое отвращение.       Ни тогда, когда в тишине комнаты он упал на колени, не способный даже на столь простую вещь, как убить себя.       Ни тогда, когда шел с надеждой, страхом, отчаянием и ненавистью в пустоту, прекрасно понимая, что никогда из нее не выберется.       Ни тогда, когда желал смерти тем, кого всем своим разорванным сердцем пытался защитить, добровольно соглашаясь на заточение в рамках всего этого мира и собственного сознания.       Ни сейчас, когда жизнь по какой-то неизвестной причине начала наполняться алым оттенком, развязывая язык и позволяя открыть себя. Просто потому что можно.       Что вообще нужно чувствовать? Разговор, столь долгий и оглушающий, не дал ответа, а все из-за того, что эмоции можно познать, лишь ощущая. Вот только ощущать он должен не как Золотой наследник, не как человек, не как дьявол, не как бог, а как… Се Лянь. Как он.       Именно сейчас ему давали возможность и смеяться и плакать. Одновременно или не делать ничего из этого, утопая по уши в чем-то другом, будь то грусть или счастье. Разрешали быть кем угодно, не взирая на последствия, возможные ошибки или безграничный опыт.       Позволяли жить.       Позволяли любить.       Позволяли ненавидеть.       Все, что угодно, лишь бы дать шанс быть собой, ибо любовь — не слова и не поступки, это принятие.       И они смогут. Пройдут путь познания этого чувства и плевать, что будет после. Покуда земля вновь не станет бесформенной, они будут тянуться к этим ощущениям, столь сильно нуждаясь в них.       Ступили по могилам себя прошлых, отпуская, даруя упокой, давая шанс себе настоящим жить, а не существовать.