Fallen Angel

      Это не боль, не отвращение, не обида, не ненависть, не раскаяние и не страх.       Это пустота. Смирение.       Идя на ногах, опираясь на все еще кричащий в голове меч, море крови обволакивало с ног до головы. Все те жизни, что были унесены во время войны, теперь были на этих грязных руках.       Души прошли сквозь тело, наслаждаясь испробованной плотью, но подавились ей же. Теперь они упокоились, взамен даруя Се Ляню не то жизнь, не то смерть.       Это было благословение. Награда. Так они кричали. А Се Лянь верил. Просто потому что хотел поверить.       Тело было липким и неприятным на ощупь. Казалось, его с ног до головы облили чем-то холодным и мокрым, но вот только покуда помутившийся разум не пришел в себя, до периферии не доходило, что все это — его кровь. Кожа была разорвана, а кости перемолоты в труху, вот только он все еще мог идти. Это была не смерть, но и не жизнь. Нечто по середине и от этого воротило.       Ощущение было знакомым. Его тело уже было в таком состоянии, может, поэтому я могу идти, а не падаю замертво?       Очевидно и, увы, непонятно. Нельзя проверить подлинность истины, пока этого не докажет ложь. Пока он не умрет, ни за что не поверит, что вот это можно назвать жизнью.       И он не умрет. Не умер тогда и не умрет сейчас. Что должно произойти, чтобы принести себе еще большие страдания? Что сделать, чтобы тело самостоятельно ушло в мир иной от отвращения и неопределенности?       — Я не знаю…       Ты знаешь.       — Что?…       Голос будто звучал на фоне, отдельно от криков и зова. Был знакомым и чужим. Желанным и отталкивающим. Он заглушал абсолютно все, ничего более не имело значения. Он звал. Кричал. Плакал. Делал все то, что самому Се Ляню было недоступно.       И он был с ним всегда. Не говорил истины и не лгал в лицо, просто озвучивал все то, что не могло выйти наружу. Он стал другом. Подобием безумия. Единственным, кто не оставит, потому что является не кем-то, а им самим.       Пейзажи постепенно сменяли друг друга, слишком медленно, но даже так были недоступны для периферии, они не имели никакого значения. Просто были, а Се Лянь, не понимая, где он и что, черт возьми, твориться, продолжал идти. Не понимал, когда боль слилась в одно большое пятно и перестала иметь какое-либо значение. Не понимал, почему продолжает. Не понимал, почему не может прямо упасть здесь и не двигаться с места.       Можешь.       И действительно упал. Осел на землю и пустил взор голубых глаз в небо. Он был голубым, ибо отражал синеву наверху, отражал все так, будто не она пару часов назад, а может и дней, кричала вместе с ним, только не словами, а дождем и грозой.       Смотрел и не знал, что делать.       Не знал этого и голос, потому молчал вместе с Се Лянем.       Они боялись говорить, а вот кричать никто не запрещал. Ни души, вопль искромсанного бывшего бога не было слышно, он звенел колоколами в голове, оглушая. Позволяя продолжить.       Вставай.       — Хватит!       Что-то было произнесено вслух, а что-то на просторах разума чем-то непонятным. Вроде настоящим, а вроде и нет. Однако от этого голоса не было страшно. Безумие стало другом. Единственным. Оно никогда не бросит и не уйдет. Оно будет рядом, покуда не лишит всего.       Все это пугало лишь тогда, когда была надежда. Тогда, когда были люди, которые могли заменить это чувство неконтролируемого опустошения. Когда была надежда на отсутствие одиночества. А сейчас нет никого, кроме голоса в голове, который всегда будет рядом. Поймет, просто потому что он — это и есть ты.       — Спаси.       Безусловно.       Смейся. Звонко и яро. Лишь так ты сможешь продолжить бытие.       Плачь. Кричи и вой. Лишь так ты сможешь прийти в себя.       Вот только не хотелось ни первого, ни второго. Смех будет лишь разрывать на части, а плакать для здравомыслия — самое глупое, что он когда-либо слышал. Поэтому Се Лянь встал и пошел. Снова. Далеко. Не зная дороги и конечной точки.       Постепенно лес сменился рощей, потом — сплошными полями, а еще через пару мгновений, которые, в сущности, были днями бесцельного пути, горами в перемешку с небольшими возвышенностями. Посто не хотелось останавливаться, казалось, это означало сдаться.       Так сдайся.       — Я не могу.       Тебе просто страшно.       —Ты все еще помнишь, что такое страх?       Они не помнили. Вернее, он, все-таки голос и был его криком. Его здравым смыслом. Его безумием. Его напоминанием и его причиной забыться. Его любовью и его ненавистью.       Его всем. Его пустотой. Что такое пустота?       Множество холмов сменились четырьмя горами, большими, зовущими. Одна по высоте превышала все остальные, а потому кричала еще громче. Аура окутывала пространство алой пеленой, придавая снегу и холоду свечение. Кожа покрылась мурашками, моля о спасении, но ее не слышали, также как и ее обладателя. Ноги утопали в миллиардах снежинок, таких сияющих, лицемерных, красивых. Он был похож на них. Они лгали из раза в раз, строя обман на обмане, создавая лавины. И в таком случае дороги назад уже нет. Вот только хотелось назад. В те времена, когда не было слишком поздно.       Вершина горы сливалась с небесной голубизной, но даже эта ясность создавала пред глазами картину, когда эта синева кричала дождем и бурей. Эту ее минутную слабость не скрыть ничем. Она внушала что-то, чего так желала, а в итоге лишь обрекла себя на презрение.       Тогда, когда взору пришло осознание того, что гора — это и не гора вовсе, а вулкан, вглубь которого летели крупицы снега и с огромным грохотом падали куски утрамбованных и замерзших льдин, показывая его глубину, стало весело.       Пустота сменилась азартом. Желанием. Надобностью.       Чего ты жаждешь?       Этот голос отличался от его собственного и его подобия, с которым он ни раз вступал в дискуссию в своей голове, стараясь найти путь. Он был хриплым и высоким одновременно, сквозил старостью и осознанием того, что смерти ему не видать. Этот голос был добрым и отзывчивым, алчным и двуличным. Он сквозил доверием, хотя бы к одной из его личин.       —Я хочу назад.       Куда?       А куда? Хотелось в бездну. Ту, которая сейчас расстилалась перед ногами, в центр вулкана, в эту нескончаемую глубину. Хотелось бесконечно падать и не надеется на конец. Вот только конец был, об этом кричал звук ударявшихся о него лавин, этот звон раздавался эхом вокруг, бил по ушам, занимал и отталкивал. Убивал и воскрешал. Из раза в раз.       Когда снежные лавины летели внутрь этого нескончаемого пространства, становилось спокойно, появлялось ощущение того, что дна действительно нет, это давало умиротворение потенциально нескончаемого падения, но как только раздавался звук соприкосновения льда и каменных плит, подобия пола, все думы затмевала надежда. Что падая, он точно также ляжет грудью на клыки гор, протыкая, что тело точно также размажет по поверхности, чтобы точно не было возможности встать.       Так прыгай.       И Се Лянь прыгнул. Сделал один единственный шаг, именно он отделял останки его прошлого от его нынешнего, будущего, навсегда оставшимся. Именно он был последним в его здравомыслии, его останках. Последним в том, чего больше никогда не будет. Не будет же?       Летел и ждал, когда тело обнимет холод замерзших камней и снега. Ждал, когда его проткнут глыбы, такие же острые, как его мысли, его нервы, его сознание. Ждал, когда его убьет его же подобие, такое же холодное и неприступное. Такое же болезненное, отвратительное, желанное.       Страха не было. В юности ему часто говорили, что покончить с собственной жизнью — самый страшный грех. Что это непростительно, что все дарованное тебе, включая жизнь, нельзя растачивать. Что люди самостоятельно кромсают божью милость, создавая невозможность существовать. Делая житие отвратительным. Сейчас, окутывая себя в шарф того, чему наказание — ад, он думал, почему тогда его дары растачивали? Почему все те жизни, которые он спас, буквально даруя шанс продолжать существование, так жестоко обошлись с ним и самими собой? Почему все эти люди превратили свою жизнь в воплощение отвращения и алчности, но все еще живут?       Они и не думали что-то менять, поэтому изменили его. Полностью.       А Се Лянь продолжал парить, словно ангел с крыльями дьявола. Ему говорили, что если человек решается на подобное и именно этим способом, всегда жалеет. Что, летя с крыши или скалы, он непременно хочет назад. Хочет снова стоять на краю и вернуться домой, но было поздно. Боги не спустятся на землю и не подхватят летящее тело.       Ты подхватил. Ты был для него богом.       А он летел, не надеясь, в этом не было смысла, не было желания. Хотелось просто быстрее избавится. Испарится. Исчезнуть. Что угодно, лишь бы не быть здесь.       Где здесь? У тебя ничего нет.       А ведь и в правду. Он был один, так почему бы не начать с начала? Там, где он не Се Лянь, не Его Высочество, не Золотой наследник, не Бог войны и не Дух поветрия. Где он — кто угодно, но не он. Камень, священник, продавец в лавке, травинка на поляне, капающая роса, дождь, попрошайка. Где он незаметен и непонятен. Никто не будет близко и никто не будет рядом. Он будет один и думать, как начать, не зная, что все уже хорошо.       Просто жить за гроши где-нибудь в домике среди гор, чтобы единственными собеседниками были животные и растения, потому что они не осуждают. Рядом с ним будет лента и меч. Они ведь всегда будут подле его, это же и есть «все хорошо»?       Вот только было поздно. Летя и думая о жизни после, он не имел возможности воплотить думы в реальность. Так оказалось, все просто. Просто подумать. Пожелать. Захотеть. Поздно… Поздно?       Все еще желаешь стать лужей крови и кучкой мяса в перемешку с костями?       Нет. Когда падаешь, не хочется. Когда падаешь, все-таки становится страшно. От жизни после. Ад или рай? А может, он просто вернется в мир людей, все по новой. Рождение, счастье, боль, смерть. Он не хотел пережить это снова. Хотел продолжить. Встать и продолжить от, на первый взгляд, конечной точки.       Тепло пространства и темноты постепенно становилось лютым холодом, оповещая о приближении к чему-то ледяному. Снегу. Глыбам. Смерти.       Соприкосновение.       Не больно. Холодно.       А потом и не холодно. Вообще никак.       Тело слилось с поверхностью, Се Лянь не чувствовал его. Упав спиной, он имел возможность видеть ту единственную крупицу света и в равной степени желал зажмурится, чтобы единственным, что окружало его, была пустота. Чтобы она пожирала, создавая иллюзию бесконечности. Она не отталкивала, она именно манила, ибо он, идя недели и не имея цели, устал. Се Лянь не хотел оставаться где-то в одном месте, желал гнить в неопределенности, двигаться в никуда, ни на секунду не останавливаться, и темень давала этот шанс.       Пустота, такая черная и всепоглощающая, она не имела конца. Создавала иллюзию бесконечного пути. В ней хотелось остаться. Навсегда. Поэтому Се Лянь закрыл глаза, отделяя себя от того единственного света, который мог оставить крупицу здравого смысла, который мог помочь, но его рвение просто растоптали о желание саморазрушения.       Тело не двигалось. Оно было расслабленным. Будто мышцы не имели возможности шевелиться, даже этот шанс у них отняли. Было так спокойно. Легко. Просто. Просто лежишь и не думаешь, боишься думать, но страха нет. Вроде и странно, а так хорошо.       Словно гроб, правда?       Правда. Вот только в нем лежишь, гниешь, спишь, а Се Лянь жил. Продолжал путь, но в своей голове. От первой распоротой глотки до ада на земле. От первой попытки отдаться безумию до его подчинения. От вины до удовольствия.       Именно так, в своем сознании, он решил дать имя тому единственному, что будет с ним. Не безумию и не голосу в голове, он желал дать имя ленте, куску шелка, который помогал. Этому ребенку, который кажется злом, но в сущности действительно любит веселиться. Это стало ясно, когда Се Лянь, сквозь темноту закрытых век, уловил ее движения. Она носилась вокруг, требуя внимания, а он попросту не мог даровать его ей.              Жое?       — Красивое имя.       Только сказано это было не голосом, а хлюпанием крови во рту. Она вырвалась из легких, желая даровать возможность задохнуться, вот только реакция дала свое, ранее немое тело, руки, ноги, которые, как оказалось, были единым целым с туловищем и головой, резко сели, придаваясь кашлю.       Громкому кашлю. Он раздавался эхом среди пустоты, он кромсал слух и итак изрезанные падением легкие. В крови было все, он лежал в ней, она текла из раны в животе, была на руках и одежде, лилась изо рта, легких, желудка, тела. Теперь снова хотелось лететь. Снова расшибиться и точно не встать.       На фоне мелькала боль. Так казалось. Она слилась в одно большое красно-черное пятно, была звоном, шумом, страхом и бесстрашием. Давала стимул встать, чтобы сделать ее еще более невыносимой. Чтобы она разорвала связь с реальностью наравне с плотью. Убила и возродила. Чтобы она стала всем, единственным.       Теперь не было даже той единственной точки неба, только темнота. Кромешная. Бесконечная. Громкая. Она говорила, общалась, перебивая и споря с голосом в голове и своим собственным.       Несмотря на навязанные убеждения, темнота — не ничто. В ней скрывалось куда больше, чем на свету средь бела дня. Она говорила куда честнее людей, была куда надежнее человеческой порочности. Она была всем, а реальный мир, в сущности, ничем, пустотой.       Чего ты желаешь?       Темнота шептала. Прямо на ухо, тихо, стараясь успокоить и преуменьшить боль, которую не чувствовали, но она была. Спрашивала, наставляла, позволяла абсолютно все, что пожелает вырванное сердце, вот только задавать вопросы тому, кто не понимает себя — та еще задачка. В таком случае, эта была лишь попытка дать возможность найти ответ. Откопать в задворках памяти то, что будет исконно неверно, но истинно для разума. Правильного ответа не было, потому что дан он будет изначально грешным и порочным существом — человеком; тем, кто не может говорить верно, несмотря на то, станет он богом или дьяволом.       — Хочу назад, — куда? Он не знал. Желал наводки, подсказки, помощи, чего-угодно, а в сущности — просто вновь услышать этот голос. Любой, кроме своего собственного. Остатки крови все-таки выбили из легких резкий кашель, заставляя согнуться надвое. Не от боли, а от чувства ожогов на обратной стороне плоти.       Куда?       Он не знал. Куда можно? Когда было не поздно? Когда был шанс?       — В детство.       Хочешь вновь стать ребенком?       — Это мечты.       Нет.       Сзади, со стороны спины, стало собираться нечто странное. Словно темная материя обрела более определенную форму. Густую. Понятную.       Не хотелось оборачиваться. Было желание лишь стоять на месте и не двигаться, в надежде на то, что она поглотит полностью. Сожрет, не оставляя шанса. Вот только это подобие существа лишь обрело форму рук. Мужских и женских. Его матери и отца.       Тело вздрогнуло, а сердце пропустило удар, забившись с новой силой. Оно, казалось, вновь в груди, вновь борется.       Этого ли ты желал?       Хотелось подчиниться. Отдаться. Даровать в жертву всего себя, лишь бы это чернота бездны не покидала. Лишь бы хоть что-то было с ним. Лишь бы матушка и отец были тут, будто еще не поздно, будто есть шанс.       Его обнимали. Обхватывали ладонями грудную клетку и голову, поглаживая, крепко-крепко, будто любят, будто ничего и не произошло. Будто Се Лянь не снимал почти разлагающиеся трупы родителей, не копал для них ямы и не искал надгробия. Будто бы все прошло в его кошмарах.       Это безумие или так выглядит смерть?       Сама пустота обнимала, словно лапы дьявола и бога, света и тени, ненависти и любови. Все это сливалось в одно, даруя другое — пустоту. Все и ничего одновременно. Она говорила истину и ложь. Была существом, была смертью, была жизнью, была всем.       Какого твоё посмертное желание?       Желание? Пустота не объясняла, будто хотела безвозмездно дать возможность упокоить живую душу, возможность получить хоть что-то хорошее средь этой пучины боли и отчаяния, что звались жизнью. Но мозг явно не планировал брать в расчет сотую по счету смерть. Он должен был умереть, упав, но все еще стоит.       — Я не мёртв.       Ты уверен?       — Нет.       Можно ли это назвать жизнью? Что такое жизнь? Что такое смерть? Вопросы такие простые, ему отвечали на них с самого детства, но все оказалось ложью. Все и всегда лгали. Врали без конца, а может, просто путали правду и ложь, кто знает. Возможно, истины просто никогда и не было.       Ну вот и все. Так что?       — Умереть. Хочу умереть.       Будет исполнено.       Была ли она готова воплотить это желание в жизнь? Безусловно, нет. Ничего не бывает просто так, за все надо платить и за желанные страдания — тоже. Возможно, она хотела убедиться в чем-то или же ставила условия. Она не давала ответа, а позволяла понять его по атмосфере, которой общалась.       Принесешь достойную жертву — и я дам тебе эту возможность. Не сразу, но поверь, она будет.       И Се Лянь верил.       — И какая жертва устроит?       Та, которая уничтожит тебя.       Она указывала. Заставляла. Направляла. Потому что пустота этой бездны — тоже то, что он не может контролировать, а хотелось подчинить. Чтобы она стояла на коленях и умаляла пощадить, но Се Лянь сам упал на ноги, вновь окуная их в кровь и опустился в глубокий поклон. Да, он даст ей то, чего она желает. Ему не нужно срывать проклятые Канги, ему нужно упокоиться. Сделать то, что давно должно было произойти.       — Жое?       Лента, которая ранее без устали кружила вокруг, метнулась к своему хозяину, желая продолжить игры. Желая развеселить, в чем просчиталась. Она порхала вокруг, ожидая ответа на свои желания, но ее хотелки не оправдались. Се Лянь, все еще стоя на коленях, сквозь темноту пещеры молил ее. Шептал одними губами свою исповедь, свои грехи, в просьбе их скрыть. Стереть. Излить и поставить точку, дабы воссоздать новые. Новые согрешения и новое желание их замалить.       Лента понимала его. Без слов. Она слышала мысли, слышала голоса, слышала самое скрытое, даже от его самого, потому что она видела его боль и его безумие. Другого просто не было.       И она поняла его единственное желание. Безумное. Нездоровое. Прекрасное. Отвратительное. Все это вливалось в ее действия: плавные, нежные, страшные. Жое ухватилась за Фансинь, взяла за рукоять и теперь начала летать вместе с ним, стараясь привыкнуть к весу.       Глаза стали привыкать к темноте и теперь Се Лянь смог разглядеть белые вспышки непонятно откуда взявшихся бликов на мече. Они сияли, внушали ностальгию когда то прожитого, давно забытого. Тех времен, когда он точно также танцевал с ним, а теперь видел это будто от третьего лица. Видел себя в этом куске шелка, такого же одиноко и утерянного. Вот только Жое счастлива, а он — нет.       Она рада, потому что не помнит плохих времен. Когда она стала оборотнем, была словно новорожденный ребенок, способный ходить. Видела ад, но воспринимала его как рай. Се Лянь тоже так хотел, вот только знал невозможность исполнения этого желания, а потому нашел только один выход: начать ощущать ад, как дом.       Вот только искренне не знал, что такое дом. Это, как говорили люди вокруг — место, в которое хочется вернуться, вот только абсолютно все, что он ощущал последние года — это желание убежать и никогда не возвращаться.       Во время его попыток хоть что-то понять, Жое все-таки остановилось, спрашивая разрешения. Моля передумать. Даже она знала, какого это, причинять боль и не желала этого.       — Не бойся. Просто сделай это.       Се Лянь успокаивал. Как желал, чтобы успокоили его самого. Он чувствовал кожей, как щелк плавно переместился ему за спину и медленно, будто пробовал на вкус, погладил тыльной стороной лезвия. Не рассекая кожу, просто трогая, пуская мурашки, пробирая даже сквозь ткань одежд, которые Се Лянь, немного помедлив, скинул с плеч. Металл раскалился на снегу и теперь был куда холоднее окружения. Был своеобразной прелюдией, прежде чем начать рисовать узоры на коже.       И начал. Первый порез, второй, третий… Они становились чем-то, только благодаря капающей на снег крови, она раздавалась эхом среди этого вакуума из чего-то и ничего одновременно.       Холод металла целовал плечи, даря неимоверное наслаждение наравне с муками.       Се Лянь думал и думал, но не понимал, о чем. Мыслей было столько, что они попросту не умещались в голове, заполняли все это бесконечное пространство, вырывая из горла прерывистое дыхание и истерический хохот.       Тогда в голову пришла идея о том, что будет, если не думать? Позволить темноте и пустоте занять черепную коробку, позволить им течь по венам и заставлять биться все еще сражающееся сердце. И он перестал. Словно в те года, когда непрерывно занимался медитацией. Тогда им тоже двигали желания, только благородные, отвратительные.       Но, как бы это парадоксально ни было, тишина в голове была убийцей наравне с шумом.       Она пускала уши в пляс, улавливая каждый шорох, делая спокойствие невозможной пыткой, вбивая насильно еще больше мыслей, только уже без возможности их осознать. Это пение и крик делали особенно оглушительными звуки капающей алой росы из ран, позволяя вспомнить, что такое боль, не ощущая ее.       Так и стоял, метаясь от надобности помнить к желанию забыть, не понимая себя, но осознавая пустоту вокруг. Видел, то, что хотел. Абсолютно все, кроме себя самого.       Когда Жое решила, что ее творение достойно чужого взора, она показательно покружила рядом с головой, кинула Фансинь на снег, позволяя ему пропитать его кровью, и обняла. Она сочувствовала. Се Ляню сопереживал чертов шелк, а не он сам, не говоря уже о ком-то третьем. Лента стала единственной, которая не понимала и не меняла, она принимала, была готова поддержать несмотря ни на что, а потому первой услышала слезы бывшего бога Войны, который нынче был новым демоном.       Он рыдал, в отчаянии закрывая лицо руками, не понимая, почему не становится легче.       Почему все еще пусто!?       Потому что ты недостоин чего-то.       Даже смерти?…       Ее достойны только счастливые, а ты грешен. Ты обречен.       Да, точно. Мысли, сменяя друг друга в истерике, которую выдавал толи смех, толи плач, желали кричать. Вот только Се Ляню было плевать на то, что он ощущает сейчас или может ощущать в принципе, он просто встал и впервые за все время почувствовал силу. Всепоглощающую. Убивающую.       Она заполнила все существо, она лилась через край и тоже кричала.       Слишком много голосов.       Руки, омытые горной растаявшей водой и кровью, дотронулись до шеи. До причины его страданий и желания их вернуть, до шрамов.       Двух. От останков проклятой Канги, будто ее выжгли углем, оставляя отвратительные рубцы и до шрама петли на шее, который все еще не сошел. Они душили и давали неимоверную силу. Несравнимую ни с чем.       Это лишь то, что ты всегда имел. Представь, что будет, стань ты в сотни раз сильнее?       Сотни? Ведь бесконечностью ее можно возрастить и в тысячи. Зачем? Имеет ли это значение?       —Звучит так, будто это сделка с дьяволом.       С чего ты взял, что это не так? Лишь монстр может вести разговор с другим монстром.       Действительно. Вот только Се Лянь желал уничтожить монстра. Того, кто разрушил его жизнь его же руками. Того, кто убил все то немногое, что Се Лянь любил и снова его ладонями. Наравне с этим он желал убить себя самого. Так почему бы не дать этому существу возможность взглянуть, как он превратит мир в пучину огня и криков? Почему бы не позволить себе эту своеобразную попытку подчинить хаос?       Как ты хотел уничтожить монстра, не став одним из них?       — Я уже монстр.       Ты — уставший от жизни бог, не более.       Действительно. Что, если поддаться? Что, если дать возможность контроля этой темноте внутри? Что, если стать тем, кем хочется здесь и сейчас? Эта ненависть гниет, желает выхода. Но как? Какой шанс ей дать? Как решиться? Как не пойти по наклонной?       Как не зайти еще глубже в никуда?       Как лишиться всего, чтобы ничего не держало?       По какому пути идти?       Се Лянь огляделся. Сколько бы не поворачивал головы, ничего не менялось. Все еще темно. Все еще не страшно. Вот только теперь была сила, теперь он мог даровать себе свет, но не хотел. Он слепит, бьет, уничтожает, позволяет быть здесь, а не где-то. Этого не хотелось. От определенности становилось страшно.       Но свет пришел. Вместе со страхом и пятнами на всем вокруг. Фиолетовые, ярко-желтые, синие, они затмевали абсолютно все, а мозг не мог взять в толк, куда делась темнота. Он ведь желал ее. Она стала всем и точно также, во мгновение, испарилась.       Когда пелена стала прозрачной, не уходя, но скрываясь, стало очевидным, что лишил пустоты огонь. Все было в языках пламени, но они не распространялись и не поддавались контролю неконтролируемой стихии, они были под контролем самого Се Ляня. В его руках была возможность спалить все вокруг, включая всех неугодных и себя самого.       Снег стал таять. Стало тепло, сквозь холод тело стало прокалывать сотней иголок, так приятно. Теперь снежинки и глыбы льда превратились в маленькие реки, в которых наравне с водой была и кровь. Также свободно текла.       Лучше бы я остался слепым.       Краснее всего было под ним, спина все еще кровоточила, изрезанные лопатки давали о себе знать. Сотни камней были очень кривыми, а вода без устали текла, все то, от чего он желал избавиться, страшась отражения, теперь было нужно.       Се Лянь бродил по кругу, каждый раз невольно обжигая кожу о пламя, пытаясь найти хоть что-то. Найти себя в отражении воды или минералов. Найти алмаз, чтобы тысячей лиц в нем жил он, в каждой грани и каждом разводе. Хотел найти лед, чтобы он, словно стекло, отражал его искажение, эту нежить в лице когда-то благородного и безгрешного. И нашел ведь.       Как оказалось, зеркала были везде. Зеркально-гладкие камни обрамляли абсолютно все стены пещеры и из раза в раз, слыша голос и отвечая на него, вместе с Се Лянем говорили тысячи его копий. Существовали ли они в темноте?       Зеркала отражали друг друга, каждый раз искажая отражение. Вот только, подойдя ближе, стало очевидным, что они попросту отражают искажение, делают то единственное, но что способны.       Видишь маску?       Нет, ее нет. Это и есть ты.       — Я?…       Нельзя отвечать зеркалу на вопросы, а воспринимать подступающее безумие всерьез означает и в правду лишишься рассудка. А Се Ляню попросту было нечего терять, а потому он ненадолго лишился изначальной цели взглянуть на спину и решился вступить в дискуссию с самим собой и чем-то иным одновременно.       — Кто ты?       Я — это ты.        — А кто это?       Я дьявол.        — Я — дьявол?       Ты бог.        Отражение стало другим. Оно кричало. Было воплощением порочности и комком страха во плоти. Было другим и точно таким же. Оно было другом, им самим, лучшим собеседником.       Так покажи. Стань в кое-то веке поэтом, а не поэмой.       Стать? Да? Можно? Раньше казалось, что никто не позволит. Что будет тот, кто выскажет свое мнение против, но сейчас всецело заполняло одно-единственное:       А кто сможет меня остановить?       Действительно, никто. Се Лянь немного повернулся боком к одному из отражений и пустил взор на то, что осталось от спины. Она была будто полностью залита киноварью. Кости лопаток выпирали, еще сильнее разрывая плоть, показывая нежную кожу, еще не покрытую рубцами бед.       Спина была, словно он в ту ночь. Раздался хохот, но не его собственный. Се Лянь огляделся.       Отражения стали меняться. Они начали медленно приобретать форму того, кем Се Лянь обрек себя в приступе ненависти. Форму дьявола, которого создал сам бог. Он, только в камнях и воде, теперь был человеком с растущими из лопаток крыльями. Они сияли сквозь пучину крови, отражали в себе пламя огня и оставались в тоже мгновение идеально прозрачными. Они давали силу. В сотни и тысячи раз масштабнее его нынешней.       Жертва была принесена.       — Устраивает ли она тебя?       Безусловно. Отныне, покуда не станешь счастливым настолько, чтобы начать желать жизни, ты не умрешь, но поверь, это произойдет.       Смерть ли это? Жизнь ли это? Неужто теперь остается лишь ждать?       Остается лишь остаться собой и непонятно кем одновременно, покуда жизнь не решит ребус сути существования за тебя.