Небула

      Воздух впивается ледяными шипами в лёгкие и пронзает их насквозь, горло дерёт, бронхи отказываются пропускать выдох, из-за чего грудная клетка раздувается подобно шару и грозится вот-вот лопнуть. Захожусь кашлем и открываю глаза, ощущая, как в груди неистово мечется сердце.       Сознание возвращается нехотя, в первые секунды кажется, что я умерла. Вокруг абсолютное ничто. Белое марево, холод, тишина. Тело не чувствуется и отказывается повиноваться, если бы не раздирающая боль в груди, которая отвлекает и заставляет фокусироваться на происходящем вокруг. Вот только вокруг ничего не происходит, время будто остановилось и тоже замёрзло в тумане.       Пальцы окоченели, но всё же сгибаются, невольно загребая ногтями снежную острую крошку. Усилием воли сажусь и наконец-то прихожу в себя. В голове словно разлилось море, неустанно шепчущее безжалостными волнами, разбивающееся об обледенелые камни мыслей.       "Вставай!" – подталкивает меня внутренний шелест, и я встаю. Повинуюсь.       Тело качается, первый шаг даётся невероятно тяжело. Кожа словно смёрзлась с окаменевшей от воды одеждой. По каждой клеточке миллионами бритвенно острых игл прокатывается дрожь. Второй шаг, третий. Беспомощно озираюсь по сторонам, абсолютно не ориентируясь в пространстве, но следующий шаг оказывается фатальным, нога срывается и скользить по обледенелому скату. Колени предательски подгибаются, и я зажмурившись падаю, съезжая носом прямо к кромке воды, разрушая носом талую корку льда.       "Озеро" – доходит с запозданием.       Почему оно такое тёплое?       Пытаюсь в очередной раз подняться, задевая подушечками пальцев воду и невольно цепляясь за что-то ещё. Вода кажется живой и спасительной, а то, что я случайно ухватила, оказалось моей сумкой с ольхаллом. Но радости находка не приносит. Наоборот... Хочется сползти прямо в тёплые пресные недра и в них раствориться, а осколки каменного дерева бросить на самое дно, но внутренний голос запрещает даже думать об этом, вновь принуждая выпрямиться во весь рост, развернуться на сто восемьдесят градусов и идти вперёд, прихватив при этом то, ради чего я рисковала жизнью.       Одежда насквозь промокла и застыла колом, шерстяной платок примёрз к лицу и только в районе рта из-за дыхания немного оттаял, от чего был заметно влажным. Хотелось разреветься, чтобы хоть немного отогреть кожу щёк и отодрать от себя эту мешающую тряпку, но туман тут же бы сжёг облезшие участки лица своим беспощадным касанием.       Пытаюсь поплотнее закутаться в робу, но она только хрустит и ломается под пальцами, отказываясь поддаваться.       А слёзы всё-таки текут. На удивление горячие и солёные, хотя я уже уверовала в то, что промёрзла насквозь до каждого самого маленького капилляра. Пальцы на ногах онемели, ступни стали как-будто каменными и чужими, только сердце продолжало отчаянно биться. Всё ещё биться.       С горем пополам я вскарабкалась на холм и поднялась к кладбищу. Здесь туман несколько поредел, дышать стало заметно легче, даже было видно силуэты памятников. Я давно не была в этой черте руин, пожалуй, с тех самых пор, когда "Тихие воды" ещё освещало солнце, а отец был жив.       Пытаюсь восстановить по памяти, куда идти, но внутренний голос, как будто знает всё за меня, он и ведёт. Но путь у него странный, извилистый, поэтому приходится знатно поплутать между могильниками, прежде чем я уткнулась прямо в прутья высокого забора.       Развалины! Так близко?!       Резко сворачиваю влево, не выпуская забор из виду и плетусь вдоль него, опираясь рукой о прутья, то и дело к ним прилипая перчатками. Вдруг ограждение обрывается, а перед глазами вырастает каменная кладка, осторожно обхожу отдалённо знакомое строение и наконец понимаю, где нахожусь.       Ферма выживших!       До трущоб идти совсем немного. Наверное, я никогда не была так рада тому, что живу на самой окраине, поскольку до муравейника я бы даже не доползла.       Остаток пути преодолеваю так быстро, насколько позволяют негнущиеся конечности.       На улицах пустынно, словно бы город вымер. Сколько же времени я провела в руинах, раз все попрятались по домам? Думать об этом не хочется, ровно так же не хочется представлять, что начнётся, когда Марнук расскажет обо всём отцу и Сенату. Из-за меня Эйси и мама в большой опасности. Их может и не казнят, но Эйси могут выгнать из школы, как сестру воровки, или, что ещё хуже, отправить в приют.       Сквозь покрытые вековым слоем пыли окна нашей лачуги едва просачивается свет очага. В кухне мелькает внушительная фигура Радуна. Вот уж кому точно сейчас не стоит попадаться на глаза.       Огибаю дом и, стараясь не шуметь, что не очень-то получается, учитывая, что руки меня не слушаются, приоткрываю створку окна нашей с Эйси комнаты. Благо, засов на раме настолько рассохся, что даже снаружи его не составило труда выдавить. Стекло хоть и треснуло под натиском, но выдержало и не разбилось. Кое-как вскарабкиваюсь и выпадаю прямо внутрь комнаты, силясь отдышаться и не разреветься в голос.       От тепла дома кожу начинает жёстко щипать. Кажется, что пульсируют даже волосы. Сейчас я была бы рада даже погребу, лишь бы больше не находится снаружи.       Остаток здравомыслия приказывает закрыть окно и постараться раздеться. Но если первое с горем пополам выполняется, то второе кажется просто нереальным.       Сначала я отдираю от себя платок, закусывая до крови губы, чтобы не закричать от боли, ведь вместе с платком слезает кожа. Щёки и нос саднят, кровоточат и словно загораются огнём. Но приходится терпеть, чтобы не наделать шуму. Из кухни доносится негодующее ворчание Радуна, подкрепляемое звоном пустой тары. Молюсь, чтобы он ушёл за аглем и хоть немного дал побыть в безопасности, но, судя по всему, даже трёх тюринов на очередную бутылку у него нет, не то что обсидианов, а потому он так тщательно обыскивает дом в поисках заначки.       Напряжённо вслушиваюсь в звуки снаружи, параллельно пытаясь стянуть с себя перчатки и ботинки, что получается не без труда. Робу снимать больно, поскольку она всё ещё ледяная и не поддаётся никаким манипуляциям. В голову приходит здравая мысль залезть в бочку с водой и попробовать таким образом немного растопить сковавший одежду лёд. К сожалению, бочка находится вблизи кухни и не факт, что там ещё есть вода, а если и есть, то не факт, что она тёплая.       "Не касайся воды вблизи охотника, снимай одежду так!" – Внезапно вопит внутренний голос, но в этот раз нахожу в себе силы, чтобы его заткнуть. Вот ещё. Снимай! Легко сказать. Сдирай вместе с мясом точнее.       Внутри всё буквально закипает от гнева, и я, забыв про осторожность, выскальзываю из комнаты в предбанник – небольшую пристройку, соединённую с домом. Его некогда соорудил папа, чтобы удобно было мыть посуду и котелки, а заодно купать нас с Эйси и Огнепыль. Взрослые обычно ходили в баню два раза в неделю, но вот уже несколько лет прошло, как баня стала платной, и позволить её себе могли только зажиточные. Мы же просто мылись в бочке дома, а когда вода становилась невыносимо грязной, сливали и заново натапливали из снежной крошки, да льда. Благо совсем недавно рабочие горожане построили на площади колодец, и жителям трущоб несколько раз в месяц разрешалось носить воду оттуда. Единственное, за что, пожалуй, Сенату можно сказать спасибо. Они провели через подземный ход воду из реки и озера в муравейник, а затем расщедрились и сделали дополнительный вывод трубы на площадь, где вырыли глубокую дыру. Правда колодец часто промерзал и приходилось спускать по верёвочной лестнице туда, выдалбливать лунку и набирать сколько получится. Но мы были рады и этому.       Я прошмыгнула за спинами бушевавшего Радуна и апатично вздыхающей матери, осторожно прикрывая за собой дверь в предбанник. Мне повезло, что воды было много и она оказалась относительно тёплой, точнее прохладной, но всяко теплее, чем моя роба. Недолго думая, я залезла в бочку по самую макушку, чтобы сосульки на голове, бывшие ранее волосами, тоже оттаяли. Зубы пришлось стиснуть от холода и боли, поскольку кожа рук и лица тут же вспыхнула от соприкосновения с водой. Чтобы немного отвлечься, я принялась считать про себя. На двадцатой секунде сидеть дольше стало невмоготу, и я вылезла из бочки, заливая деревянные полы вокруг.       Одежду теперь можно было снять. Но не успела я даже попытаться раздеться, как ощутила сжимающийся на запястье ледяной обруч, отчётливо напоминающий тугое щупальце. Хватка была настолько сильной, что я невольно вскрикнула и задрала рукав до локтя, в ужасе оглядывая мерцающую рябь на коже, сверкнувшую то ли серебристой чешуей, то ли переливами капель. Однако разглядеть тщательно явление не успела, поскольку вдруг ни с того, ни с сего, дверь с оглушительным треском распахнулась и слетела с петель, а на пороге предстал покрасневший от натуги Радун, еле помещающийся в проёме. Его глаза метали молнии и были готовы вот-вот выскочить из орбит.       Я в ужасе шарахнулась в сторону.       – Что за вонь?! – он скривил свой бугристый нос и принюхался. – Ведьминский смрад, задуши меня Жаарне! – прогрохотал Радун, безумно вращая глазами из стороны в сторону, словно совершенно не понимал, где находится и что происходит. Его тело инстинктивно напряглось стоило мне пошевелиться в углу, прячась за бочкой.       – Ты!!! – он сфокусировался на мне, как будто не ожидал здесь увидеть. Я судорожно сглотнула и неосознанно отступила дальше к стене, задевая затылком висящий на стене ковш и, чтобы тот не упал, машинально придержала его рукой. Внезапно виски пронзила острая боль, шипящая, как угли на снегу.       "Беги!"– разразился внутренний голос настоящим штормом, так громко, что казалось это услышал даже Радун. Его безумный взгляд зацепился за моё запястье и неожиданно изменился, моментально приобретая будто бы давно утраченные охотничьи особенности, как у хищника, почуявшего добычу. Радун медленно переводил мутные глаза с меня на мою руку и обратно, словно в его пропитых мозгах впервые за долгое время шёл мыслительный процесс.       – Ведьмино отродье! – практически беззвучно произнёс он, сражённый озарением, и вытаращился на меня, словно только что понял всю суть жизни, а я же в панике остолбенела. Его реакция обычно всегда была предсказуема: нет агля – круши и ломай всё вокруг, пока заветная бутыль не свалится с неба. Но сейчас... сейчас Радун излучал неимоверную опасность, вибрации которой я ощущала физически. Я медленно принялась отступать к противоположной стене, лихорадочно ища глазами какое-нибудь оружие, да поувесистей. К сожалению кроме ковша и ржавого половника, сушившегося здесь уже несколько лет кряду, больше ничего не было. Радун сделал шаг вперёд, а я схватила половник, и как раз вовремя. С громким воплем на меня бросилось огромное пропитое тело со сжатыми кулачищами, напоминающими кувалды. Я чудом увернулась и огрела Радуна по зубам половником, от чего раздался жуткий хруст клацнувших зубов, а изо рта у него хлынула кровь. Тело само рвануло вон, сшибая на своём пути тенеподобную маму, услышавшую шум и вышедшую на него. Она не устояла на ногах и рухнула, как подкошенная, успевая схватить меня за руку в попытке уцепиться хоть за что-то и утянуть на себя. Я повалилась следом, слыша за спиной оглушительный рёв боли и ярости.       – Я уничтожу тебя! – зарычали откуда-то сверху, но прежде чем я пришла в себя от столкновения с матерью, меня грубо дёрнули за ногу. Я вслепую лягнула наугад и, кажется, попала в цель. В ответ на мой пинок взвыли, с грохотом снося что-то в кухне.       Неожиданно мама резко заворочалась и столкнула меня с себя. Я откатилась в сторону и недоумённо уставилась на неё, замечая, как впервые за долгое время, её лицо приняло прежнюю властность и отдалённое благородство. Она поднялась на четвереньки и с усилием выпрямилась, впериваясь прямо перед собой, где закрыв лицо руками стоял Радун. Сквозь его толстые обветренные пальцы сочились крупные алые капли, падающие на пол и впитывающиеся в доски намертво.       – Оставь мою дочь в покое! – прохрипела мама и неуверенно вскинула руку, загораживая меня собой.       Радун наконец отлепил лапищу от носа и воззрился на маму. Белки его глаз приняли алый цвет, сравниваясь с кровавым месивом из свёрнутого набок носа и разбитых губ.       – С дороги! – прорычал он, хватая со стола длинный нож, – ведьма должна умереть!       Но в следующее мгновенье мама взмахнула рукой и Радун схватился за горло, а из его ушей, горла и сломанного носа хлынула кровавая, пузырящаяся вода. Целые потоки воды, до тошноты отвратительно пахнущие скисшем аглем.       Я в ужасе смотрела на то, как огромные по своим габаритам мужчина вдруг ни с того, ни с сего усыхает, вместо слов из его рта вырывалось только захлёбывающееся бульканье, а кожа приобрела морщинистую складчатость и синюшный оттенок.       – Мама! Мама, ты ведьма?! – я сама не поняла, как из меня вырвалось это ошеломительное восклицание, но тут же заткнула рот руками, хотя внутри всё отозвалось одобрительным шелестом. Мама на мгновение оглянулась и вымученно улыбнулась мне, шепча что-то на незнакомом мне наречии.       – Никто из охотников не посмеет причинить вреда моим доч... – её голос вдруг сорвался, а глаза резко расширились в изумлении. Я непонимающе вздрогнула и перевела взгляд за её спину, где из последних сил навалившись на её острые плечи остатками своего высушенного тела возвышался Радун. Его глаза закатились, губы больше не шевелились, последние крупицы кровавой жидкости медленной струйкой стекали по изуродованному лицу, но рука, та рука, в которой он минуту назад сжимал нож, пряталась прямо за мамой, и, кажется, именно в эту секунду Радун испустил последний вдох, свалившись ничком на пол, а мама рухнула на колени вперёд, хватаясь ладонями за живот.       Я в ужасе уставилась на рукоятку ножа торчащую из её спины, вокруг которой уже начало образовываться алое пятно, пышущее жаром и пахнущее отчего-то йодом и солью.       – Мама! – мой голос прозвучал так громко во внезапно воцарившейся тишине, что отразился от деревянных стен и повис эхом.       Я кинулась к матери, подхватывая её и помогая лечь на бок. Она оторвала от живота перепачканную в крови ладонь и поднесла её прямо к своему лицу, разглядывая с особенным усердием, как раньше разглядывала мои вымытые руки перед обедом. Остриё ножа порвало её старое платье и выглядывало угрожающе наружу, проткнув худое тело насквозь.       – Мама! – я сама не заметила, как начала плакать, а голос стал сиплым, чужеродным, – мама, не умирай!       Она снова вымученно улыбнулась и сжала мои пальцы тёплой, липкой от крови ладонью.       – Ты должна бежать, Нимфея, – прошептала она из последних сил и зажмурилась, выравнивая сбившееся от боли дыхание. Даже сейчас она не хотела поддаваться эмоциям и сдерживала всё, что накопилось внутри.       – Беги к Шадоху, он спрячет тебя и Эйси. Твоя сестра... она другая, не такая, как мы, ей ничего не угрожает.       – Но мама...       Но мама взглядом приказала умолкнуть.       – Тебя отметила Дая, ты должна быть с теми, кто сможет тебя защитить. У тебя мало времени, скоро придёт Туман, а тебе нужно успеть в рощу Звонких... Гроз.       – Мам, мама, пожалуйста...       – Беги, Нимфей-я...       Её глаза закрылись, а ладонь, что до этого стискивала мои пальцы, безвольно повисла. Не веря во всё происходящее, я схватила её за ещё тёплую руку, встряхнула, обняла, но мама больше не отвечала. На её запястье, ровно в том же месте, как и у меня, проступила высыхающая, словно запекающаяся на огне, серебристая чешуя, которая тут же отшелушилась, оставляя после себя глубокий шрам в виде змеи, свернувшейся вокруг запястья в кольцо.       Я абсолютно ничего не понимала. Внутри всё бурлило от происходящего, из груди рвался наружу крик отчаяния. Я снова ревела, не желая выпускать маму из рук. Она словно уснула, как всегда на полу, а я словно укачивала её, как маленького ребёнка. Вот только блестящие от крови полы напоминали о том, что всё изменилось. Кровь Радуна была тёмной, густой, а мамина – светлой, чистой. Я чётко видела границу между двумя лужами, но никак не могла взять в толк, почему же они не смешиваются. Вместо того, чтобы принять произошедшее, я тупо сидела и смотрела на кровь. Да и концентрировалась только на этом, старательно пряча плохие мысли глубоко на задворки памяти и мечтая забыть обо всём.       Не знаю, сколько так просидела, но в конце концов очнулась, когда меня начало знобить. Холодная роба облепила тело и настолько пропиталась кровью, что её чёрный цвет отливал ржавым. Её хотелось содрать с себя вместе с кожей, теперь хотелось, а ещё я ненавидела голос внутри себя, который предусмотрительно притаился и старался не выделяться среди общих мыслей. Но я всё равно продолжала слышать его тихое шипение и старательно желала ему самой лютой смерти.       Что бы это ни было, я больше не хотела слышать это у себя в голове.       Я отпустила маму, утёрла лицо и пошла переодеваться. Запасной одежды у меня не было, только платье, которое я не носила с десяти лет. Пришлось, скрепя сердце, идти в комнату мамы и искать там. Сразу создавалось впечатление, что в спальне давно никто не жил, ведь Радун с мамой чаще засыпали прямо в кухне. Здесь стоял отчётливый запах пыли и отсыревшего дерева. Вырубленная ещё отцом из рыжей выжги кровать стояла незаправленная, только орнамент у изголовья говорил о том, что когда-то постель принадлежала искусному охотнику. Я стёрла пыль с ребристого узора и вгляделась. Древние охотничьи письмена. Папа когда-то пел нам на давно забытом языке, которым пользовались на охоте, избегая международного наречия, чтобы не раскрыть планы своим врагам. На орнаменте прослеживало отчётливо слово "лярноуи", что означало "лисий перевал". Там отец впервые столкнулся с ведьмами, будучи совсем юным, а после это женился на моей матери. Он часто рассказывал истории про этот период своей жизни, вот только я почему-то ни одной не помню. Следующие символы мне незнакомы, да и читаются они с трудом. Напоминают ветви деревьев в которых запутались лучи солнца, перетекающие в цветы. Красиво. Эти узоры как будто из другого мира, они извитые, изящные, нет в них отточенной чёткости, только плавность. Никогда раньше не видела. Жаль, что сейчас просто не у кого спросить про их смысл.       В голове правда мелькнула мысль, что это знаки ведьм, но я быстро отогнала их от себя. Вряд ли отец знал, кем была мама, иначе он ни за что бы на ней не женился. Он был из тех охотников, которые защищают честь своего народа, пусть и против убийства ради веселья. Я знаю, что отцу когда-то вменяли излишнюю мягкотелость за то, что отпустил ведьм, но...       А что если правда? Что если отец прекрасно был осведомлён о сущности мамы? Что если он осознанно тогда женился на ней? Ведь у мамы никогда не было бестии, он не мог это игнорировать. Он точно знал!       Решительно направляюсь к стоящему сундуку, запертому на подвесной замок. Ключа нет, а обыскивать тело мамы мне претит, поэтому недолго думая, бегу в свою комнату, выуживаю из брошенной на пол сумки ледоруб и возвращаюсь обратно в спальню, избегая даже косить в сторону кухни. Один удар и замок слетает, а я распахиваю сундук. Сколько тут всего! На свет тут же выуживается старая мамина роба, в которой она когда-то ходила в лес. Качество пошива удивительное, ткань мягкая и плотная, лёгкая, кардинально отличается от той, что используют в Развалинах. То, что нужно. Скорее срываю с себя ледяные тряпки и влезаю в сухую одежду, забирая мокрые волосы на голове в пучок. Сверху на робу натягиваю тёмно-вишнёвую мантию, обрамлённую мехом. Понятия не имею откуда она, но пушистый подклад и большой капюшон, скрывающий лицо, однозначно подкупают. Тут же откапываю перчатки, удивительно мягкие из приятной кожи. Интересно, почему мама прятала от нас такое богатство?       Ни у кого из охотников не было столь прекрасно выделанной одежды. На мантии по подолу даже прослеживался узор, снова не охотничий, другой с завитками и водяными лилиями.       Вместо своих раскисших ботинок в сундуке нахожу сапоги-бесшумники, они зашнуровываются практически до колена, и кажутся настоящим непромокаемым чудом. К сапогам идёт тоненький ремешок с ножнами, но самого ножа нет, поэтому использую его для ледоруба.       В сумку складываю искриты, маленькие иссиня-фиолетовые камушки для разведения огня, и дополнительную пару найденных в сундуке перчаток, а затем надеваю капюшон и, уверена, навсегда покидаю отчий дом, направляясь прямиком к муравейнику. Мне нужно успеть забрать Эйси до того, как за ней придёт стража. То, что Марнук уже успел всем рассказать о произошедшем значит лишь одно: скоро к нам в дом нагрянет Сенат и обнаружит трупы. Даже думать не хочу о том, что будет, когда они поймут, что к чему.       До муравейника я добираюсь по закоулкам, пару раз залезая на балконы и перепрыгивая с них на крыши домов. По земле слишком рискованно, меня легко могут заметить. У входа в муравейник скучают два стражника, судя по всему им безумно хочется сбежать с холодной улицы в тёплое помещение и выпить жгучего агля, но правила слишком строги. Хочешь иметь работу и не жить в трущобах – будь добр исполнять свои обязанности в полной мере.       Благо, что усталость даёт о себе знать, и стражники попеременно широко зевают, утирая слезящиеся глаза. Мимо таких проскользнуть особо труда не составит. Я спрыгиваю на заднем дворе двухэтажного барака и боком протискиваюсь к неосвещённой фонарями части входного тоннеля, который ведёт в муравейник. Я выглянула из-за угла, прикидывая, как бы незаметней прошмыгнуть внутрь.       – Что-то сынка Эгладиуса не видно, как бы нам не попало за то, что выпустили их без разрешения Сената в такое время суток, – донёсся до меня приглушённый бас одного из стражей.       – Какое время суток? – проворчал второй, что постарше, и звучно поскрёб щетину на подбородке, – у нас стабильно одни сумерки, да и эти мальцы всегда возвращаются поздно. Небось просиживают штаны в таверне, пока отец занят в Сенате.       – Надеюсь, ты прав. Не хотелось бы оказаться на столбе, если эти шкеты не вернутся, – молодой явно нервничал, а я практически облегчённо выдохнула. Это значит, что пока никто понятия не имеет обо всём произошедшем в Руинах...       – Думаю, они шастают где-то неподалёку, – голос второго стражника прервал мои размышления, – у таких тепличных хлыщей смелости не хватит уйти в Руины, когда туман может нагрянуть в любую секунду.       Теперь осторожность была излишней. Я вынырнула из тени и оказалась нос к носу с изумлёнными охранниками. Запоздало дошло, что, должно быть, мой непривычный внешний вид сбил их с толку.       – Мне нужно забрать сестру, – твёрдо произнесла я и в упор посмотрела на старшего стража. Его лицо наравне с морщинами испещрили шрамы, а нос был точно таким же бугристым, как у Радуна. Должно быть тоже любил пропустить стаканчик другой, что и подтвердил его несвежий выдох. Да он пьян! Прекрасно.       – Не положено! – отчеканил стражник и неловко икнул.       – Уже комендантский час! – добавил чуть уверенней молодой. Я покосилась в его сторону. Чуть старше меня, над губой юношеский пушок, который грозит так никогда и не перерасти в густую мужскую бороду. Сам субтильный, соплёй перешибёшь, да меч держит неуверенно, того и гляди клинок его перевесит. Смех один.       – Пить на работе тоже не положено, – отрезала я, возвращаясь глазами к старшему, – думаю, Сенату эта информация крайне бы не понравилось.       Тот зло сощурил мутные глаза и снова икнул.       – А не слишком ли много ты на себя берёшь, девочка? И что это за одежда на тебе, никак украла?..       – Мне просто нужно забрать сестру, – повторила я, стараясь сделать голос наиболее уверенным и не желая вступать в перепалку со стражниками, в которой бы точно проиграла.       С минуту мы буравили друг друга глазами, пока, наконец, стражник не сдался:       – Пущай идёт! Одной нахлебницей будет меньше. – Махнул рукой он, видимо, взвесив мои слова про выпивку на рабочем месте. Молодой только пожал плечами, мол, его это не касается и посторонился, пропуская меня внутрь.       – Даём тебе пять минут, потом сообщим кому следует, что в неположенное время явилась, – прикрикнул мне вслед старший стражник, когда я уже скрылась за поворотом в коридоре, откуда можно было попасть в класс Эйси. До шестнадцати лет детям позволялось оставаться ночевать в стенах Муравейника, всех более старших отправляли по домам. Считалось, что в шестнадцать охотник созревает до своей первой самостоятельной охоты без присутствия взрослых, а потому способен выживать в условиях суровой реальности. Традиции продолжали блюсти до смешного, и наплевать, что реальность давным-давно стала неуправляемой и смертельно опасной.       В коридорах было темно, экономили паклю и масло для факелов и фонарей. Я бегом преодолела оставшиеся два этажа и забежала в холл. Школьников было мало, человек пять от силы, они готовились ко сну и расстилали на полу матрасы, набитые соломой. Эйси сидела у окна, гладила дремавшую в ногах Огнепыль и смотрела куда-то вдаль. Должно быть ждала меня и уже отчаялась, что я так скоро вернусь.       Моя лиса почуяла меня раньше и моментально проснулась, соскакивая с места с тихим повизгиванием. На её тявканье обратили внимание все, присутствующие, включая Эйси. Сестра тут же кинулась ко мне, не веря своим глазам, а остальные с заметной завистью отвернулись.       – Быстро собирайся! – Шепнула я ей на ухо, только сейчас осознавая, что придётся как-то рассказать ей обо всём случившемся, и сердце внутри сжалось от страха. Не представляю, как она воспримет новость о гибели мамы и о том, что я совсем не охотник, а пока ещё даже сама до конца не знаю кто. Эйси радостно закивала. Пока она искала мантию, я сообщила её учительнице – молодой и абсолютно равнодушной Рури, что забираю сестру домой. Та лишь пожала плечами, мол, начхать, забирай хоть на край света. Учителя не любили дежурить с детьми, которых сбагрили на ночь, ведь это значило, что придётся провести ночь вместе с ними, лёжа на жёсткой соломе, а не в своей тёплой постели. С подкидышами возиться выходило себе дороже в ущерб личному времени. Один Йенос принимал детей, как родных, но дежурил он в связи с работой на ферме крайне редко.       – Какая у тебя красивая мантия, где взяла? – Прошептала восторженно Эйси, стоило нам выйти из холла на лестницу. Я лишь затравленно взглянула на неё и поспешила вниз, прекрасно помня про предупреждение стражника. Огнепыль шуршала следом, тоже счастливо скалясь. Им хотелось домой, но, к сожалению, дома у нас больше не было.       Стражники только фыркнули в ответ на дружелюбной прощание Эйси, а я, не сбавляя темп, неслась дальше по улице, старательно уводя сестру всё дальше от Муравейника. Мы поравнялись с нашим домом, когда Эйси недоумённо потянула меня за рукав:       – Нимфея, – сестра остановилась, – мы что не домой?       – Нет! – Коротко ответила я, прося Жаарне, чтобы сестра не рискнула задавать вопросы. Эйси нахмурилась.       – Почему? Радун опять что-то натворил?       – Пожалуйста, Эйси, – взмолилась я, – давай не здесь. Я всё расскажу чуть позже.       Сестра и Огнепыль озадаченно переглянулись, но послушно кивнули. По виду Эйси было очевидно, что она сердится и одновременно ничерта не понимает, но времени рассказывать ей всё, да ещё и посреди улицы, у меня просто не было. В этом городе уши есть у всего, даже у домов.       Мы быстро преодолели оставшиеся трущобы и приблизились к ферме Выживших.       Каменный дом был освещён со всех сторон, а дверь никем не охранялась. Ещё бы, никто в здравом уме не рискнёт соваться к тем, о ком слагают легенды, как о бездушных тварях. Только Шадох не боялся жить среди них.       Я взбежала на крыльцо и неуверенно постучала в дверь.       Открыли не сразу, но когда лязгнул засов, а в проёме показался сам Шадох, я не выдержала резко возникшего щипания в носу и кинулась к нему на грудь, заливая всё вокруг горючими слезами, под шокированными взглядами сестры, Огнепыли и самого Шадоха:       – Её больше нет, Шадох! Мама умерла!