Английский сад

Апрельский ветер трепал отросшие волосы, приятно охлаждая лицо. Солнца не было, небо было затянуто серыми облаками. Акутагава неспешно шёл к назначенному месту. Редкие порывы ветра заставляли деревья и кусты вокруг него со скрипом покачиваться: казалось, что они жалуются на погоду, просят у неё тепла и солнца. Но в этот день природа решила, что достаточно их избаловала: всю предыдущую неделю погода была настолько весенней, насколько это было возможно, и пришло время перерыва. Впрочем, Акутагаву это нисколько не беспокоило. Благодаря небольшому похолоданию, он смог позволить себе надеть любимый тонкий свитер и джинсовую куртку: в закрытой одежде он чувствовал себя куда более комфортно, нежели в футболках и шортах. Как будто открытая одежда заставляла ему показать миру слишком много себя. И в этом плане он, пожалуй, как и любой другой писатель представлял собой ходячее противоречие: стремился показать себя и в то же время остаться в тени; хотел признания, но не желал, чтобы его повести читали живые люди. В своих произведениях он выставлял на обозрение читателю всего себя, раскрывал душу нараспашку, показывая все свои мысли, при этом оставаясь лишь именем на обложке. Писал почти всё, что взбредёт в голову, не пытаясь ничего утаить — только придавал идеям и размышлениям художественную форму, выражая их через рассказы и действия персонажей, но в то же время лишал себя возможности объясниться. Его повести видели свет лишь в законченном виде, и читатель был свободен трактовать написанное так, как ему угодно, и Акутагава ничего не мог с этим сделать. Как будто кричать, находясь в толпе и не знать, послушают тебя и поймут или проигнорируют и обойдут стороной, посчитав городским сумасшедшим. Но в этом и была главная прелесть писательства для него. Словно посылать письма в никуда, но знать, что кто-то их обязательно получит. Кто-то такой же безликий, как и он сам. И, может быть, благодаря простым словам, всего лишь набору символов на бумаге или дисплее, он заставит этого человека о чём-то задуматься или что-то почувствовать, даже не видя его — даже не зная о его существовании. Возможность влиять на людей, вызывать в них чувства и мысли для Акутагавы была самым ценным из всего, что могло дать писательство. Но ему было бесконечно интересно узнать, что пытается получить от своего увлечения его новый знакомый, поэтому, подходя ближе к дорожке, что приведёт его к нужному месту, он ускорил шаг. Сойдя с дорожки из брусчатки, он снова очутился в маленьком отдельном мире. Парк нравился ему полностью, но всё же основная его часть не давала той уединённости, за которой он приходил; чувствовалось присутствие других людей. Сидя на лавке же среди цветов, даже если кто-то проходил мимо, а кто-то сидел рядом, он ощущал полное единение с собой и умиротворение, погружался в себя, оставляя вход только для новых мыслей. Это дарило идеальный для творчества настрой, но, пожалуй, не лучший для общения. Накаджиму он завидел ещё издалека. Он сидел на той же скамейке, где и вчера, в обнимку со своим светлым рюкзаком, и смотрел прямо перед собой. Заметив подходящего Акутагаву, сразу вскочил со своего места. — Добрый вечер! — он широко улыбался, уже, кажется, совсем его не боясь. — Вы всё-таки пришли! — Добрый вечер. Я опоздал? — Ну, мы точное время не назначали, поэтому я пришёл пораньше. — Спасибо за ожидание, — он поклонился, — прошу прощения, что потратил ваше время. — О, не извиняйтесь! — Накаджима неловко замахал руками и чуть не выронил свой рюкзак. — Всё в порядке, правда. Только вот я немного замёрз, пока ждал, так что, может быть, прогуляемся? — Конечно, — он кивнул, выпрямляя спину, — погода сегодня и вправду не для посиделок. — Пойдёмте туда, к розовому тоннелю, — он указал рукой в сторону, противоположную той, откуда пришёл Акутагава. — Там очень живописно. — Не возражаю. Они медленно зашагали по узкой тропинке, с одной стороны обрамляемой кустами и полянками, усыпанными цветами, а с другой рядами скамеек и небольшой, редкой рощей чуть вдали. Сегодня пейзаж казался мрачнее, чем вчера — и вправду не хватало солнца. Акутагава любил иногда для смены обстановки порассматривать сад, что обычно находился за его спиной, но сейчас, когда яркие лучи не струились по кронам и стволам, когда птицы пели тише, чем обычно, и даже цветы, казалось, съёжились от ветра, картина задавала не то настроение, которое он пытался уловить. Зато юноша, идущий рядом с ним и едва слышно напевающий что-то себе под нос с улыбкой на лице, его излучал. — К слову, о живописности, — он повернул голову и встретился с ним взглядом: даже без солнца глаза его горели закатным золотом. Акутагава почти смутился. — Как далеко вы зашли в своей вчерашней работе? — Я её закончил, — он приподнял брови, будто ответ на заданный вопрос был очевиден. — Вообще, я редко заканчиваю рисунки в один вечер, но вы меня вчера так вдохновили, что я не смог уйти, пока не остался доволен. Хотите увидеть? — Безусловно. — Хорошо! Но у меня одно условие, — он хитро сузил глаза, но тут же отвёл взгляд, смутившись собственного выражения. — Какое? — Давайте перейдём на «ты», пожалуйста. Мне очень неловко. — Я совершенно не против. — Фух! — он громко выдохнул и заметно расслабился. — Прямо гора с плеч. А то у меня было ощущение, что я разговариваю с преподавателем или врачом. Акутагава тихо усмехнулся, пока Накаджима Ацуши доставал из своего рюкзака знакомый блокнот, неловко придерживая его на колене согнутой ноги. Расправившись с этим, он убрал его за спину и начал листать страницы, снова отклонившись так, чтобы не показать содержимого — похоже, что-то прятал. Акутагава не видел в этом ничего странного: он и сам не хотел бы, чтобы его неоконченные или неудачные работы кто-то видел или читал. — Вот, — Акутагава осторожно взял блокнот, протягиваемый ему. Накаджима сжато улыбнулся и устремил свой взгляд вперёд — похоже, не хотел видеть реакцию. Только взглянув на картину, Акутагава заметил, что в этот раз что-то отличается. Она была такой же прекрасной, как и предыдущие, но только рассмотрев её внимательней он заметил, что сразу бросилось в глаза. В этот раз цветы и деревья казались всё такими же воздушными и даже аморфными, но было и ещё кое-что: вокруг кустов лаванды художнику удалось насытить воздух чем-то едва видимым, но очень заметным. Ему пришлось поднести блокнот ближе к лицу, чтобы рассмотреть, как следует, и только тогда он понял, в чём было дело. Именно эти цветы были окутаны бледным-бледным, едва угадывающимся сиреневым светом. Или, скорее, туманом. — Я попытался… — Накаджима нерешительно подал голос, но стыдливо отвёл взгляд, когда Акутагава оторвался от его картины, — я попытался нарисовать твою музу. Мне вдохновение как явление представляется таким облачком, и я попробовал его запечатлеть. — Прекрасно, — он кивнул сам себе и продолжил рассматривать рисунок. Видение Ацуши было нетривиальным, и совсем не похожим на представление самого Акутагавы, но то, как он воплотил свою идею, не могло оставить равнодушным. — Это чудесно, Накаджима. Признаюсь, сначала я не понял, что именно ты изобразил, но с пояснением стало ещё лучше. — Правда? — Конечно. Оригинальность в творчестве — это всегда похвально. Тем более, когда реализация ничуть не хуже мысли. — Спасибо огромное! — он протянул руки, и Акутагава с трудом отдал ему блокнот. Хотелось найти ещё незамеченных деталей, лучше понять художника, залезть к нему в голову. — Мои каракули мало кому интересны, так что мне очень приятно знать, что тебе нравится. — Почему так? — Ну, я показывал их родителям и друзьям… они говорили, что красиво, но не более того. И уж тем более, мало кого волнует, какие там у меня были идеи, и что я пытался передать. — Это досадно. — Есть немного. Но я на них не обижаюсь. Они продолжали путь и уже вышли к широкой дорожке, выстланной бетонной плиткой. Металлический каркас, нависающий над головами, обвивали ярко-зелёные стебли и листья; вся арка была усыпана белыми, розовыми, оранжевыми и красными розами. В тоннеле облачность почти не была заметна — благодаря растениям, тесно прижатым друг к другу, это место всегда было в тени. Тем временем, ветер усиливался. — Для чего ты рисуешь? — В смысле? — он посмотрел на него, удивлённо подняв брови. — Просто так, хобби. — Я не об этом. Что для тебя рисование? Что оно тебе даёт? — О… — он отвёл взгляд в задумчивости, коснулся подбородка. — Ну, это какое-то самовыражение. Я хочу изобразить мир таким, каким вижу его сам, и сохранить во времени. Но это больше про результат, а в процессе… это помогает мне отвлечься от каких-то бытовых проблем, разгрузить голову. Это иногда очень помогает. — Отвлечься от проблем, значит? — Ну да. Когда я рисую, обычно с головой погружаюсь в это дело и забываю обо всём остальном. И это не только отдохнуть помогает, но и потом даёт свежий взгляд на вещи. Бывало такое, что я долго не мог какую-то проблему решить, а после того, как порисовал, меня как будто осеняло. — Как интересно, — пока он слушал Накаджиму, его губы растягивались в спокойной улыбке. То, как и что именно он говорил, очень к нему располагало. Он рассуждал о своих причинах искренне и открыто, без следа стеснения, что было в нём вчера. Казалось, он ждал, пока его об этом спросят, сам того не подозревая. Хотелось открыться ему в ответ. — А ты для чего пишешь? — О, это долгий разговор. — Я не спешу. Завтра ведь выходной, можем хоть до ночи гулять, — он бросил на него неуверенный взгляд из-под ресниц. Акутагава не мог устоять перед его обаятельностью. — Если хочешь, конечно. — Боюсь, я не могу себе этого позволить. Но парой часов располагаю. — Здорово! Тогда расскажешь? — Я начну издалека, если не возражаешь, — он сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями. Ацуши кивнул. — Я всегда много читал, с самого детства. Из своих любимых писателей хотел бы выделить Мори Огая, Нацумэ Сосэки, Фёдора Достоевского и Николая Гоголя. Ты знаком с их творчеством? — Я читал «Преступление и наказание», и у Сосэки кое-что, ещё в школе. — Замечательно. «Преступление и наказание» — первый роман, который я прочёл у Достоевского, и он очень меня впечатлил. Меня поразило то, как он смог сформулировать теорию в своём произведении и опровергнуть её с помощью персонажа, который всеми силами пытался её же доказать, как потрясающе показал психологию человека, борющегося с собой, теряющего себя и здравый смысл. Это произведение вдохновило меня. — И тогда ты начал писать? — Не торопись, пожалуйста, — Накаджима стушевался после его слов, но, Акутагава надеялся, не обиделся. Бесспорно, одно из главных преимуществ создания литературы над разговорами в том, что никто не может перебить. — Я хотел бы добавить ещё пару слов о Николае Гоголе. Его произведения, хоть в большинстве своём и небольшие, пропитаны сатирой и насыщены аллюзиями на общество того времени. Конечно, мне тяжело судить о правдивости, ведь он жил в совершенно иной культуре, но его произведения научили меня наблюдать и задумываться над всем, что происходит вокруг. Хотя даже тогда я не сразу начал свой собственный путь. Он отвлёкся, когда заметил, что плитка под ногами покрывается тёмно-серыми крапинками, и падающие с неба капли стучат по листьям вокруг, ударяясь о них. — Кажется, дождь начинается. Думаю, нам стоит укрыться в беседке. — Поддерживаю. Они в той стороне, — Ацуши кивнул головой к одному из поворотов совсем недалеко от них. — Продолжай, пожалуйста. — На чём я остановился? Ах, да. Думаю, произведения, оказавшие на меня наибольшее влияние, я прочитал в возрасте шестнадцати-семнадцати лет. После этого я пытался писать самостоятельно, но тогда казалось, что мне нечего сказать этому миру. Тогда я подумал, что, раз у меня нет ничего такого, что свербело бы внутри и просилось на бумагу, то и пытаться не стоит. Они вышли из тоннеля и сошли с дорожки, снова оказавшись на неширокой тропе. Мелкие капли неприятно пощипывали лицо и оставляли следы на одежде, но запах свежести, расстилающийся по парку, мягко наполнял лёгкие. Было легко дышать полной грудью. — В общем, на некоторое время я оставил эту затею. Однако спустя всего пару месяцев уже вернулся к ней. Может, до этого мне не хватало решимости, но позже я заметил, что всё-таки хочу делиться некоторыми своими размышлениями с миром. Дождь постепенно усиливался, и они ускорили шаг, чтобы не промокнуть. Вдали показалась беседка: к счастью, она всё ещё была пуста. Оказавшись внутри, они разместились на скамейке друг напротив друга: между ними стоял только небольшой деревянный и белый, как и внешние брусья беседки, столик. — Закончив работу над несколькими рассказами, я стал постепенно их публиковать, и меня почти сразу заметили. Получив обратную связь, я понял, что мои рассуждения о человеческой психологии заставляют людей задуматься и даже переосмыслить некоторые вещи. Я до сих пор помню момент осознания того, что могу влиять на незнакомцев, и трепет от мыслей об этом. Это было бесценно. Он улыбнулся, стараясь не погружаться в воспоминания слишком глубоко, хотя по широко раскрытым глазам Накаджимы видел, что тот внимательно его слушает и ждёт завершения истории. — Чем больше я писал, тем чаще люди оставляли рецензии, где рассказывали о том, что мои мысли натолкнули их на собственные, тем глубже я убеждался в том, что психология человека — это самое интересное, что есть в мире, и тем сильнее я вдохновлялся писать ещё. Мне нравится обращать внимание на то, о чём в повседневной жизни нет времени задуматься — до сих пор я считаю, что так могу поменять хотя бы маленькую часть мира. И сейчас я работаю над своим первым сборником, который собираюсь отдать в печать. Акутагава поднял взгляд и сразу встретился им с Ацуши. Он смотрел ему прямо в глаза, даже не моргая. По крыше беседки барабанил дождь, в прохладном воздухе витала неловкость и усилившийся от влаги запах цветов. — Обалдеть, — Накаджима смог, наконец, произнести хотя бы слово. Поняв, что именно выпалил, он встряхнул головой. — Извини, я не умею так же красиво формулировать мысли, как ты, но мне очень понравилась твоя история. Прямо как будто автобиографию прочитал. А сколько тебе сейчас лет? — Недавно исполнился двадцать один год. — Получается, ты начал писать всего три года назад, но уже готовишься издать целый сборник? — Получается, так. — Кто из нас ещё талантливый! — Не стоит торопиться с выводами. Я только начал работу над ним. — А можно что-нибудь почитать? Мне очень интересно! — Хм, — Акутагава ненадолго задумался, но всё же достал из тёмно-синего рюкзака свой блокнот. — Мои рассказы есть в открытом доступе. Зная моё имя, ты без труда можешь найти их в интернете, — он проговорил, листая страницы, и остановился на одной в первой четверти блокнота. — Но если хочешь прочесть что-нибудь сейчас, я бы предпочёл этот. Мои друзья раскритиковали его в пух и прах. — О, интересно, — Накаджима принял его блокнот так бережно, будто страницы были хрустальными и от одного неловкого движения могли рассыпаться, не оставив от произведения и следа. На самом деле, хоть Акутагава и ценил свои рукописи — и хранил все до единой — он бы не сильно расстроился, если бы Ацуши случайно промочил его блокнот под дождём. — Я, конечно, не эксперт в литературе, но по тому, как ты разговариваешь, у меня создалось впечатление, что рассказы должны быть очень интересными и описательными. — Хм, — Акутагава тихо усмехнулся, не размыкая губ, и второй раз за вечер почувствовал зарождающееся, хоть и совсем лёгкое, смущение. — Скажем так… я иду именно в этом направлении. Накаджима кивнул, и его глаза быстро забегали по рядам иероглифов снизу вверх, слева направо. Он читал действительно быстро, и по выражению его лица Акутагава пытался понять, какие моменты он видит в каждую секунду. Вначале на лице его был лишь интерес и не более. Позже он едва заметно нахмурился, и обеспокоенное выражение не пропало до самого конца. В один момент он даже прикрыл лицо рукой, морщась сильнее. Акутагава улыбнулся уголком губ, догадавшись, до какого момента он дочитал — такая живая реакция его даже забавляла. К тому моменту, как Накаджима закончил чтение, Акутагава начал беспокоиться, как бы у него не свело мускулы лица. Он всё не мог избавиться от гримасы отвращения, даже когда вернул блокнот владельцу; Акутагава внимательно вглядывался в его лицо, ожидая и устной реакции. — Это ужасно, — он произнёс, встретившись с удивлённым взглядом Акутагавы, и замер. Конечно, писатель был готов к тому, что художнику эта повесть не понравится — казалось, рассказ слишком мрачный и местами омерзительный для того, чтобы прийтись ему по вкусу. Тем не менее, он ожидал немного более тактичной критики. В следующую секунду глаза Ацуши широко распахнулись и он начал размахивать руками перед собой. — То есть, нет! Я не это имел в виду! Прости, я совсем неправильно выразился. — Тогда объясни, пожалуйста, что ты имел в виду. — Ужасно не в том плане, что это написано плохо, или идея плохая, или, там, не знаю… в общем, мне на самом деле понравилось. И то, как ты передал отчаяние того времени, и как показал человека в такой безвыходной ситуации. Хотя, безвыходная — не совсем то слово. Это, скорее, такая ситуация, когда приходится выбирать из двух зол. В общем, это правда здорово. А ужасно в том плане, что… ну… как бы это сказать… — он нахмурился ещё сильнее и потёр лоб, стараясь как можно точнее выразить свою мысль. Акутагава как никто другой понимал, что временами это бывает сложно. — События, которые тут описаны, ужасны, вот! — Я понял. — Но даже несмотря на очень неприятный осадок, который остаётся, мне очень понравилось. На самом деле наводит на многие мысли, — Накаджима улыбнулся, и Акутагава сделал то же в ответ. — А как он называется? — Ворота Расёмон. — Ага, понятно. Я обязательно почитаю ещё что-нибудь из твоих рассказов сегодня вечером, мне только любопытнее стало, — он поёжился от очередного порыва ветра: конечно, в одной футболке, пусть и с длинными рукавами, в такую погоду гулять не всегда приятно. — Прохладно сегодня. У меня есть чай с собой, хочешь? — Не откажусь. — Супер, — Накаджима улыбнулся ещё шире и полез в свой рюкзак. Откопал там термос и дополнительный складной стаканчик — может, даже подготовился. — Спасибо за то, что выразил мнение. Для меня это очень важно. — Ой, да не за что, — он пожал плечами, — мне не сложно. Тем более рассказ мне и вправду понравился. Не понимаю, что там можно было раскритиковать… — Я бы предпочёл не вдаваться в подробности, — Акутагава отвёл взгляд, вспоминая все нелестные вещи, что он слышал от своих товарищей, когда просил оценить «Ворота Расёмон». Ненужные описание излишне отвратительных моментов, недостаток описаний внутренних метаний главного героя, отсутствие какой-то изюминки, цепляющей глаз, или неожиданной концовки. Всё это было субъективно, но всё же задело юного писателя — из знакомых положительно высказался о работе только его лучший друг. Акутагава предполагал, что и он сделал это лишь для того, чтобы его не обидеть. — Да, конечно, я к этому и не вёл, — художник подвинул стаканчик с дымящимся напитком ближе к Акутагаве, и он с удовольствием и благодарностью его принял. Дождь понемногу прекращался, но ветер и не думал стихать. Акутагава сделал небольшой глоток чая вместе с Накаджимой и сразу почувствовал, как тепло разливается по телу. Он довольно улыбнулся, кивая самому себе. — Вкусно? — Да. Спасибо. — А можно спросить, чем ты занимаешься кроме писательства? — Заочно учусь на филологическом факультете Токийского университета, на жизнь зарабатываю как переводчик. — О-о-о… это, получается, тебе нужно на каждую сессию ездить в Токио? — Верно. А ты чем занимаешься? — Я пока только учусь, на педагогическом. Буду учителем японского… наверное. — Я однажды работал учителем в качестве практики. Правда, преподавал английский. Хорошо ладишь с детьми? — Ага. У меня есть младшая сестра, и даже её друзья меня почему-то очень любят, — Ацуши повёл плечами, попивая чай. — Ну а я не против. Они иногда очень смешные. Такие открытые к миру, всё хотят узнать и впитать, как губки. — Да, с ними очень интересно. Помню, когда я работал, они, видимо, меня меньше стеснялись, потому что я не сильно старше их был, или, может, из-за того, что только на время пришёл… Не суть. Они после каждого урока ко мне в очередь выстраивались, чтобы какие-то вопросы задать, зачастую даже с языком не связанные. Это было занимательно. — Да-да! Я так жду, когда практика начнётся. Мне прям очень хочется попробовать преподавать. — У вас ещё не было? Сколько тебе лет? — Восемнадцать, я на второй курс только перешёл. Ну, кстати, скоро уже девятнадцать исполнится… — О, — Акутагава и сам не знал, почему ему думалось, что они с Ацуши ровесники. Он сделал ещё один глоток остывающего чая — дождь, тем временем, уже прекратился. — Дождь закончился, а солнце всё равно не выходит, — Накаджима печально вздохнул, разглядывая небо из беседки. Всё оно было затянуто облаками — не было видно ни проблеска. Было ясно, что за серой завесой солнце неумолимо приближается к горизонту. — Думаю, мне пора удалиться. — Уже? — когда Накаджима посмотрел на него глазами, которые стали, казалось, ещё более фиолетовыми от грусти, юноше захотелось отказаться от своих слов и остаться ещё ненадолго. К сожалению, его ждала работа. — Мне бы хотелось погулять с тобой подольше… — У тебя есть планы на воскресенье? — Пока нет, — он заметно воодушевился, — встретимся ещё раз? — Если не возражаешь. Только вот сейчас я не могу сказать, в какое время мне было бы удобно. Что насчёт того, чтобы обменяться телефонными номерами и договориться уже завтра? — Конечно, давай! Накаджима вместе с Акутагавой достал из кармана смартфон. Они обменялись номерами и кивнули друг другу, Акутагава поднялся и поправил воротник джинсовки. — Спасибо за чай. Будем на связи. Ацуши кивнул ему, улыбаясь, и Акутагава вышел из беседки. Ступив на мокрую тропинку, он сделал глубокий вдох — свежий запах дождя, почвы и промокших растений тут же наполнил лёгкие. Прямо на макушку с дерева упала капля воды.