Лисьи тропы

— Бабушка! Пепел щипал ноздри, проедал гортань, скрёб ушные раковины. Деревья стояли обглоданные, чёрные, заражённые всеобщим безумием. Птицы. Это сделали птицы. От дома остались серые барханы, от деревьев — скелеты. Волосы Акико распушились. Метались по спине, словно загнанная в норе лисица. Рэйден собирал на голые пятки опилки-осколки. Тут и его первый нарисованный журавлик, и подвёрнутая лапа — гнался за несчастным кроликом, — и первые Бабушкины постукивания по косточке: «Каждый поступок требует ответа, дитя». Тут и Минори, поселившийся в их саду, когда уши Рэя были больше головы. Зажмуриться бы, улететь к далёкому мысу плавучих льдов, первому на всём Востоке встречающему солнце. Не видеть бы разорванный подол фурисодэ, грязные таби, сажу на слипшейся чёлке и — Бабушка… Укрытая не сгоревшими бамбуковыми ошмётками. Одеяло трухлявое, полосует чёрным, словно гниющая плоть. — Нет-н-нет-нет-нет… Нет! У Акико слёзы текут вдоль щёк, падая, мешаются с кровью и грязью. Бабушка Чикэко лежит на боку, поджав лапы. Огонь понадкусывал четыре хвоста, от остальных оставил обрубки. Шерсть на левом боку выжег, превратил в ядовито-чёрный, с запёкшимися буграми. Морду опалил неровными корочками от уха и по линии рта. Птицы. Это сделали поганые птицы. Акико зажимает рот, хрипло взвывая, куда громче волков. Она покачивается, стискивает дрожащие колени и кричит с хрипом. Он рокочет в груди, и горстки пепла пугливо сбегают за ветром. Пока летят, каждому встречному поведают о том, как рычат раненые звери. Рэйден глотает вкус палёного, проталкивает ниже, тот застревает, примостившись у сердца. Тело ощущается чужим, тяжёлым, словно камни упали на хребет — раскрошили кости с органами в порошок. Акико хватает Бабушкины передние лапы, корки засохшей крови под её пальцами трескаются. — Рэйден, сделай что-нибудь… Я прошу, сделай что-нибудь! Пожалуйста, пожалуйста… Он в силах скользнуть вниз, взрезая пепел вперемешку с прахом, упасть навзничь. Земля ускользает от него, касаясь лишь спины, плач Акико стучит в ушах, а обугленная шерсть Чикэко пахнет сгоревшими надеждами. Во рту почти так же — металл вперемешку с жжёным тростником. Акико рычит сквозь зубы, когтями скребёт по коленкам. Рэйден слышит, как злость переходит во вспышку крика, когда пепел хлещет его по лицу. Он захлёбывается. Вонь сгоревшего дома выбивает вода — холодная, острая, словно тысяча иголок. Брызги мечутся над головой маленькими мушками, когда лис рвётся за вздохом. Тело мелко содрогается, не поддаваясь контролю, Рэйден запрокидывает голову. Скользкий холод обволакивает шею, лис хватает ртом воздух, когда ушные раковины заполняет вода. Жёлтая и мутная. Рэйден ныряет, барахтая ногами. Одежда его испарилась, оставляя течению нежить самые уязвимые места. Кицунэ сжимает губы в тонкую линию, крохотные пузырьки воздуха ползут к поверхности, лис рассекает пространство локтями, бесконечно шевеля ногами. Желтизна выедает глаза, в левом ухе раздаётся пронзительный мышиный писк. Когда нутро черепа загорается и губы немеют в желании разомкнуться, кончиков пальцев касается воздух. Он жалит лёгкие, словно щёлочь, течение подхватывает под руки, стремительно унося от берега. Река, разлившаяся между сливовыми берегами, выглядела как выплеснувшийся наружу гной. Рэйден ринулся вбок, загребая поток руками, прикладываясь к нему щекой. Лязгающая плескотня жаждала разодрать в клочья, она засасывала ноги, отяжеляла руки с каждым взмахом, затуманивала взгляд на полумёртвый берег. Стоило Рэйдену упереться макушкой в твёрдую землю, он вцепился по самые корни, бросаясь вперёд всем телом. Его грудь трепетала, вздымаясь короткими толчками, будто сердце подступило к тонкому полотну кожи. Жёлтые языки неустанно облизывали ступни. Кицунэ подтянулся, проехавшись обнажённым животом по жёсткой траве. Вокруг столпились высокие сосны с горбатыми спинами. Безмолвные и одинокие — они склонялись под присмотром неба цвета красной фасоли. Засвидетельствовали, как девятихвостый дважды осел на землю и как задрожали мышцы под его кожей, когда правая нога шагнула вперёд. — Kuso. Вдалеке висел безразличный мост, подсвеченный парящими огнями. Один его конец касался берега, куда выбрался Рэйден, другой терялся в исхудалых ладанных соснах. На деревянную спину всходили старики, женщины, юноши и девушки, мужчины. Рэйден видел, как скорбь залегла тенями на их веках и как тревожно руки обнимали друг друга. Он подошёл достаточно близко, чтобы рассмотреть цвета на их одеждах: красные, раскрашенные золотыми нитями, чёрные и серые. Носители не оборачивались, лишь прибывали, как волны на морской берег. Рэйден вклинился между лысоватым мужчиной и двумя миловидными девушками. Лис осмотрел свои босые ноги, поморщившись от плеска. Доски на мосту плотно прилегали друг к другу, скрывая поверхность реки. Оно и славно. Та без того рыскала в ушах, заставляя трясти головой. «Сделай что-нибудь, пожалуйста… пожалуйста». Сестринский плач задыхался в ней, тонул. Оранжевые огни, освещающие мост, напоминали рыжие волосы, и если бы кицунэ не знал, где он, то сказал бы, что Акико всё ещё здесь. Кричит. Её голос меркнет, поглощённый другими. Рэй слышит это в бубнёже жёлтого источника. Слышит, как она уносит хруст шеи под натиском верёвки, вслед за ним детский плач и грохот обвалившихся стен.       Билл. Врезается в затылок ощущением из воспоминания о далёком детстве, когда ты всё подмечал, но был не в силах запомнить. Рэйден крутит головой, осунувшиеся лица мечутся перед глазами, а мост подходит к концу. Тонкие тени мелькают на белых плечах, сбегают с живота на выпирающие кости. Огни разгораются, хрустят. Рэйден может разглядеть красную почву и жилистое древо, растопырившее лапы с украденными лоскутами ткани.       Билл. Лис вновь оборачивается, пока девушек, идущих впереди, укрывает густой туман, их силуэты превращаются в длинные пятна, а затем вовсе исчезают. Когда Рэй ступает, следом земля чавкает голодным болотом, а толпа за его спиной испаряется. Горбатый Кэнъэо стоит, поглаживая брюхо великанского дерева. Рядом с ним скорчившаяся старуха Дацуэба — её узкое лицо, занавешенное белыми волосами, кривится в широком оскале. — Подходи-п-одх-одииии. Таких сладких у нас давно не было, — она облизывает кривые зубы с коричневыми пятнами, — я чувствую твою протухшую душонку. Закруглённые когти заулыбались, потянулись схватить. Рэйден шикнул, хлёстко ударяя по загребущим ручонкам. — Как ты смеешь? Ты хоть знаешь, с кем говоришь, демон? Лис вскидывает подбородок, сверкая рубиновым. Старуха отходит, квакающе хихикая. — О-о-о, кицунэ. Паршивый щенок в своём помёте, — зелёный язык собирает выступившие капли слюны, — отрёкшийся. Когда ты воздавал дань своим Богам? Когда молился в последний раз? — Её зубы клацнули, эхо всколыхнуло покоившиеся на ветвях тряпки. Рэйден покачал головой. Земля отразилась в его глазах, делая их ещё краснее. «Когда воздавал дань своим Богам?» Всегда. Днём, когда бегал по торговой улице, ночью, когда целовал спутников. Когда ждал, склонив морду, пока Бьякко — небесная посланница спустится и принесёт благие вести на пушистых хвостах. И даже когда на наставления брыкался. «Не буду я служителем храма. Меня душат стены». — Что ты говоришь, проклятая Дацуэба?! Они всегда со мной! Земля шипит тысячью змей. Лис оголяет проступившие клыки, зверь внутри бьёт лапами. — Ты запятнан. На небе для тебя более нет места. Старуха гогочет, впивается в мякоть живота, кровавые дорожки скользят к паху, Рэйден звонко кричит, сверкая клыками. Дацуэба поддевает человечью плоть на свои крюки, натягивает, как тетиву лука, та отклеивается, отслаивается, мокро причмокивая. Рэйден сипит, а старуха сдёргивает кожу, словно трухлявую ветошь. Она бросает её желтолицему Кэнъэо, тот стряхивает брызги себе на ноги, приговаривая: «Нежная-нежная, как шёлк». Лис рычит, мотаясь из стороны в сторону, — его лапы мокрые, ноздри раздражает кислый запах. Шерсть слипшаяся, сдобренная горячей кровью — она застилает глаза, стекает в приоткрытую пасть. — Ты одинокая душа, кицунэ. Старик закидывает человечью шкуру на ветку к другому тряпью. Дацуэба потирает пятнистые руки, скаля морщинистое лицо. — Тебе не вернуть его. Земля идёт вкривь, Рэйден валится на неё пузом. Тьма поглащает, обвившись хвостами.

***

Васильковые тени вздымаются верхушками деревянных зонтов, проползают по потолку, стекают по стене и захлёстывают пол, заползают в углы. Бабушка сидит перед Акико подбоченившись, в распухшем белом кимоно. Морды драконов на стенах вытянулись, клыки встали частоколом, глазные яблоки вылезли наружу, наливаясь покрасневшими, больными трещинами. Чешуя поникла, её куски раскрошились на пол, рябые когти завернулись в спирали. — Где я? — Взгляд прокатился по чёрным фишкам, блестящим и гладким. Ближе к лисице лежали белые, обращённые в голубой. Акико поджала пальцы на ногах. Гомоку она с бабушкой заигрывалась в детстве. Маленькой любилось играть за чёрных, ведь те ходят первыми. — Не разумнее лишь вопрос «Кто я?». Голос Чикэко витал вокруг, оседая на голову ударом колокола. — Ты знаешь, кто ты, дитя? — Я… Я… От матери ей достались рыжие волосы, от отца — ясный взгляд и приземлённость. Недаром же его назвали Мэдока — спокойный. Неспроста держал жену поближе к земле, как бойкого воздушного змея. «Не руби с плеча, дорогая, тебе бы только с места сорваться». Да только без толку напутствия — оба спорхнули, оставив неокрепшее потомство. — Не мямли! — Я — Акико. Кицунэ, девятихвостая лисица, будущая служительница храма! Драконы замолотили лапами по стенам, подобно тысяче барабанов. Чикэко громко цокнула, качая головой. — Нет-нет-нет, моя Акико всегда держала своё слово. — Женственные пальцы, не живые и не мёртвые, сдвинули фишку. Акико окинула взглядом бескровное лицо, то и дело скрываемое плавающими тенями, а стоило свету коснуться, как оно размывалось, сияя подобно андону. — Я держу слово. Пальцы забегали, она метнулась от правой фишки к левой. Сдвинула первую, та пошла со скрипом. — Ты отпустила его в объятия колдуна. Теперь часть души твоего брата навсегда с ним. Ты же знаешь, что случается с лисицами, отдавшими свою душу? Ты всё видела, Акико. Видела ночную опушку, громкие листья. Видела белоснежный силуэт Рэйдена, зажавший палку меж зубов, с лошадиным черепом на верхушке. Голова смеялась, пока из пустых глазниц лились сизые искры. Кицунэ носились с такими светильниками, с ветром наперегонки перед Новым годом. Они улюлюкали, полосуя воздух длинными хвостами. — Ты видела, что ждёт твоего брата. И ты знаешь, что настигло всех нас. Белая фишка дрогнула, рыжая лисица с трудом разжала ладонь — видение кольцами обвивало горло, затуманивая разум. Закружила тысяча птиц, ринулась вниз, крича и воя. Тельца хрустели, встречаясь с землёй, кровь растекалась кляксами, птицы кряхтели и дёргались, перед тем как вывалить наружу языки. Акико разлепила ресницы, сгибаясь от накатившей тошноты. В складки век залилось, щипало, пробивая на слёзы. Пальцы на руках потеплели, вымазанные кровью. Чёрная фишка вальяжно прошлась по доске. Акико закрутила головой, сдавила ладонью позвонки на шее. — Это неправда, это сон, наваждение… Рэйден лежал, охваченный темнотой, искрящийся череп потух, размыкая челюсти. Лисица чувствовала, как перья липнут к босым ступням, как пятки топчут остывшие тушки, как они скользят. — Наваждения не приходят спроста. — Чикэко подхватила белую фишку, в ужасе сжавшуюся от холода. — Я… не… не понимаю. Рэйден лежал, закрыв глаза, трогательно поджав лапы. Красная шерсть обтянула тело, будто голое мясо, вездесущие хвосты поникли. Пальцы Чикэко съели ещё одну фишку. — Ты забралась далеко от дома, оставила своё наследие. А теперь брат оставит тебя. Небесное войско редело, главнокомандующая отправляла подчинённых на смерть трясущимися руками. Тьма жрала комнату, облизываясь, чавкая, посасывая мелкие косточки. Когда опалила кончики пальцев ног — Акико зарычала. — Но Рэйден здесь. Он всё ещё со мной! — Руки ударили по доске. Фишки повскакивали с мест, звеня и дребезжа, подобно цепям. — Тогда где же он сейчас? — Подбородок Чикэко припал к груди, чёрные волосы свисали до колен — она никогда их не распускала, — звенящий голос зашуршал, да так, что впору прижать уши. Её голова поднялась медленно, мягко, неповоротливо. Лик до боли знакомый — образ женщины, которую Акико видела каждое утро, у которой училась и с которой спорила, — исказился. Рот растянулся до ушей. Акико отпрянула, схватив воздух носом. Темнота моргнула, бабушкино лицо вновь бледно засветилось. — Отчего в небе больше не загораются молнии? За тонкими сёдзи слышались голоса чаек — визгливые, отчаянные. Они надрезали безразличный шум прибоя. Акико знала — вода там желтее песка в пустыне.

***

Отец готовил лучшие пироги с яблоками на всём Западе. Самые сладкие, самые вкусные. Он щурил глаза от дыма из печи, а затем довольно глядел на румяную пышную корочку. Начинка была медовая, сочная. Лучшая в жизни Ричи. — Ричард, хорош играть, бегом к столу! Его дом — маленький, с растущими в саду тыквами и репками. Со сливой, что мать выращивала непосильным трудом — горько расстраивалась, когда дерево в очередной раз умирало. Её звали Арин, у неё были длинные волосы, глаза, как у соколицы. Отец — Ричард Эдингейм Джонатан Второй, кареглазый, волосы чернявые и вьющиеся. Ричи постоянно задавался вопросом, походил бы он на родителей ярче, если бы не полукровство. — Мама? Она выглядывала из-за цветных кусочков кухонного окна, поросшего лозой. Рыжие волосы казались зелёными. Ричи двинулся под гусиные голосочки — щипалки бегали по огороду, тревожили лапками остатки сорняков. Хоб приметил нарубленные дрова, чуть покосый забор — поломал, играя с пацаньём в разбойников. Приметил и ромашки, покачивающиеся под крыльцом. Когда мама звала к столу, он срывал одну, чтобы положить ей за остроконечное ухо. Отец тогда шутил, что Ричи вырастет дамским угодником. «Вытянешься и пустишься девичьи сердца красть». Хоб опустил голову на свои кольца, на незаметные шрамы на костяшках. На руки, повидавшие больше, чем сбор урожая. Ричи дёрнулся, потянулся к материнскому облику, словно новорождённый. Его икры пробрала дрожь, ноги согнулись, ударяя подбородком о землю — нагретую солнцем, тёплую, прямиком из счастливого детства. Он впопыхах упёрся в неё, но, когда вскочил, пожелал прижаться обратно. Крепко-крепко, обнять ползающих жуков и никогда больше не подниматься. — Будь я проклят… Утёсы Мохер поприветствовали гулом волн, визгами чаек, ветром, хлещущим по щекам. Ричи скривился от удара грома и вони, баламутящей содержимое брюха. — Вот же, что ни час, то неприятности… Эдингейм разогнулся, смахивая слезинки, гром ругался, а волны по-прежнему остервенело бились о скалы. Обидно будет приземлиться на них. Икры вновь пробрала дрожь, дыхание с трудом протолкнулось сквозь приоткрывшейся рот. Кольца на руках сжались, опоясали, словно кандалы. Ричи старался держаться на ногах крепко. Запах гниющей плоти ввинчивался в ноздри. Погибшие товарищи выстроились вокруг него как на подбор — выбирай, кого хочешь: обезглавленного, с пробитой грудью, синей шеей. С десяток из них умерло на зимних переправах — окоченели до смерти. Дюжина стала кормом для леса с его призраками да гончими. Эдингейм мог бы перечислять их днями, часов бы не хватило — умер от болезни, голода, ранения. «Ранен», «убит» всегда ходят рядом, равно как и сон со смертью. Вторая ощущалась крысиным писком в ушах. Грызуны кусали за мочки, лизали шершавыми язычками щёки, хватали губы мерзкими лапками и забирались в рот. Глядишь, прогрызут. Трава под ногами тревожилась, промозглый ветер забирался в слепые глазницы мертвецов. Ричи услышал, как захрустели сухожилия, и один из войска Моригган вышел к нему. — Папа?

***

Рэйден бродил мимо перекошенных деревьев, под ногами хрустели кости, а ицумадэ с измученным лицом полубезумца кружила над головой. Его личная птица скорби, верная спутница. Это сделали птицы. Поганые птицы. Лис чертыхается сквозь зубы, бегло оглядывается. Шерсть стоит колом, измазанная кровью. Родной потому, что своей. Челюсть хрустит. Слюна пенится. Стволы у деревьев тонкие, со вздувшимися венами, сухими слезами в уголках пустых дупел. Страна мёртвых заставляет бежать. Здесь почва сырая от гнили, пролитой зазря жизни, слёз и нечистот. Местные не жалуются — кричат. Вопят охрипшими голосами. У Рэйдена многовато спеси — покоится в отяжелевших хвостах. Демоны-они ждут его, чтобы выбить её дубинами. Он переваливается с одной лапы на другую, в висках пульсирует, стучит сильнее, когда морду клонит к земле. Воздух стоит словно комок слизи в горле, терпкая вонь забытья растекается по вымоченным в струпьях останкам. Въедается в распухшие веки, розовые и мокрые. Они склеиваются, крадут у него оставшийся свет.       Билл. Кицунэ брыкается, скалится безутешно. Рычит на чужое имя. Не своё, не родное. Горькое. Уши вздрагивают, улавливая шипение — демоны смеются, раскаляя железные верёвки, чтоб обвязать Рэйдена и отрезать по лапе за каждый вскрик. — Билл. Выламывает позвоночник, мощнее хваталок треклятой Дацуэба. Срывает шкуру из приглушённых видений. — Билл, я знаю, что ты слышишь меня. Рэйден клацает зубами, готовится прыгнуть. Вцепиться в это проклятое лицо. Патрик такой, каким его запомнили: в балахоне, с глазами цвета пильчатой вишни, чернотой от фаланг до костяшек. Такой, каким его запомнил Билл. — Оглянись, ты заблудился. Тебе здесь не место. Рэйден порывается напрыгнуть, впиться зубами в его шею, переживать жилы. Патрик остаётся на месте, смотрит в горящие глаза, может наблюдать за тем, как в них плавятся горы Курама, как высыхает вода в бухте Эдзири, как обваливается мост до Острова Кустов, как Бабушку Чикэко придавливают бамбуковые стебли. Как небеса обрушиваются на голову. — Нельзя изменить прошлое, Билл. Лис отталкивается от земли с рыком. Передними лапами впивается в плечи, задними елозит ниже живота, хвостами обматывает, закрывая гнойные раны вокруг, чтобы не было видно потустороннего света. Патрик подхватывает его, принимает лязг челюстей над ухом. Лисья шуба пахнет кровью, он прижимается к ней, пачкая скулу. Рэйден брыкается в объятиях, хвосты не разнимает, рокочет до выступивших клубьев пены. Скулит. Патрик прижимает крепче, держит его. Осязаемый, твёрдый. Из прошлого.       Ты… ты… Кицунэ плачет, слёзы крупные, чистые и прозрачные. Такими плакал Рэйден, когда бежал с Лисьего острова — не прощаясь, но навсегда. Такими же плакал Билл, когда дом Шерон заколачивали. Такими же задыхались оба, когда целовали Патрика в последний раз — тоже навсегда. — Послушай, просто послушай, сестра ждёт тебя. Все, кто нуждается в тебе, ждут. В прошлом уже нечего искать. Кицунэ смиренно устроил уставшие лапы на его плечах, слезинки стекали к клыкам, а звук из горла доносился сиплый, горький, будто ребёнок рыдает в углу. То и верно — плакал под лисьей шубой. Маленький такой, с изумрудными глазами, любопытным носом да пухлыми ручонками. Усидчивый, но неугомонный, зараза. Думается, он Билла аль Рэйдена — кто ж их разберёт — привёл в колдовские руки. Те, что сейчас гладили спину, большими пальцами успокаивали кромки беспокойных ушей.       Бо-о-ольно. Не могу. Бо-о-ольно. За плечами воющая стужа, впереди чернота с кулаками, порохом, верёвками. Не хватало в наземном мире доброты — война всю вынесла. Из Рэйдена всю надежду, кажется, вымыла, оставив на берегу черепки — строй замки, лиса. Любовь по кирпичикам. Вернее, её крошки.        Не-могу-не-могу-не-могу вернуться. Не гони. И волосы Акико уже не манили, не светились путеводным огоньком. А в детстве Рэй расчёсывал их гребешком нежно, от макушки и до завивающихся кончиков. Прихватывал пальцами, словно плуги пшеницы, — говорил, что других таких на Востоке не сыскать.       Не гони. Не гони туда. Хвосты осели на землю, тело в руках заметно отяжелело. Патрик губами вжался в мех на шее. Пахло железом. Рэйден опустил уши, еле различимо поскуливая «Не-могу-не-могу. Бо-о-ольно». — Вернись, прошу, здесь я уже не смогу тебя найти.

***

Всё, что она делала, — это пыталась его защитить. Всё, что она делала, — это бежала так быстро, чтобы враги не вцепились в глотку. О царившей здесь когда-то жизни могли поведать прозрачные цепочки следов на полу. Чикэко сидела, раскачиваясь и улюлюкая «Не-сдержала-не-сдержала-слова». Мрак отрезал свет по ломтю, пока не оставил синюшный круг. Акико чувствовала, как он сужается, как режет пальцы ног. Слышала, как подступает вода. — Он тебя оставит. Он оставит тебя. Акико прикусила губу. Вонзила когти в ладонь, кровь просочилась тонкими линиями, махнула вверх по ногтям. Кицунэ ненавидела потухшие глаза бабушки. Или того, что от неё осталось. — Ты не Чикэко! Ты тень, хворь! Посмотри мне в глаза, демон! В сказках говорят, что нужно назвать имя, и тогда демон издохнет. Но Акико больше в сказки не верила. Она слышала воду, катящуюся по полу, медленно разбухающую рисовую бумагу, то, как бурлящая лава ударялась об углы, как намокали татами. — Посмотри на меня. С тобой разговаривает кицунэ, посланница Богини Инари на земле. Белый с чёрным разлетелся по полу, деревянную доску одолела трещина, разверзшаяся меж девичьих ладоней. Оболочка Чикэко мелко содрогнулась, шея припала к левому плечу, зубы её застучали, и голос загрохотал не мужским и не женским. — Спрашивай, спрашивай, кицунэ! Спрашивай, коль не боишься! Радужки Акико раскалились, сгоняя синий с ресниц. Оболочка напротив растянула пасть от уха до уха, серебряные клыки заблестели, глаза заплыли лунными дисками, мутными, словно илистое дно. Крупицы света сползли с выбеленного лба, отражая вытянутый череп. В это мгновение Акико узнала, кто перед ней. — Скажи, как мне выбраться отсюда, Ногицунэ. Вода зашумела, и демон весело опустил подбородок на руки. — Следуй за тем, у кого оставила своё сердце. Комната наклонилась, изуродованные драконы закричали, вскакивая со стен. Замотали мордами и ринулись прочь, пронзая двери. Вода хлынула нескончаемым потоком. Размыла стены, захлестнула обломки деревянной доски. Акико забарахталась, цепляя провонявший смертью воздух, сердце забилось в подушечках пальцев, гулко отдаваясь в ушах. То, что осталось от Бабушки, исчезло, а кицунэ ушла под воду. Кончики собственных когтей меркли, жёлтый морок застилал глаза. Акико загребла его руками. Плыла, сжав зубы, вокруг неё застыли фишки, щепки и куски почившей краски со стен.       Акико. Голос брата — тихий, охрипший, измученный соперничал со скрежетом воды. Она карабкалась навстречу, неустанно разгребая плотный туман, несмотря на колотящиеся сердце и пузырьки воздуха, отталкивающиеся от ноздрей.       Акико. Она бы его узнала из любой точки мира, хоть загробного, хоть земного, хоть из поднебесья сквозь толщину облаков — пришла бы. С перебитыми рёбрами или перевязанными ногами. Даже если бы части её тела раскидали по всему свету.       Акико. Вода запузырилась, заливаясь в горло, толкая к поверхности. Кицунэ вытянула руки, окуная лицо в сгустившуюся пену.

***

— Почему ты не спас меня, сын? Почему позволил мне умереть? Отец стоит перед ним. Кровь на лице, шее, на голове. Ричи тошнит от кислого привкуса, выступившего со слюной. Мертвецы никого не любят, никого не жалеют. А Ричи к ним не торопится. Разве что к пыхтящей печке да маминому «Ты такой беспечный, что из тебя вырастет?». Выживший. Не зря с детства учился быстро бегать. Ричи смаргивает шипучую влагу — нечего рыдать перед мертвяками. Их не вернуть. Эдингейм знает. Он потерял стольких, что боится начать считать. Смерть приедчива, вот и к хобгоблину привязалась. Точно как продырявила челюсти у его отца. Ричи видел их во сне, его распухшее лицо, вырванные ногти. Вздувшиеся синяки на его запястьях. Ричи не забывал, даже когда вновь начал спать по ночам. — Я не мог помочь. Не мог спасти тебя, папа. Одно Эдингейма радовало: что высокой, словно дубы, фигуры матери среди покойников не было. — Нас пытали ужасные люди, папа. И я… Хотел умереть с тобой. Лёжа в лазарете, наблюдая за тем, как мечется солнечный свет, пока травницы снимали его грязные повязки. Глотая настойки, чтобы облегчить боль от гноящихся ран. Хотел умереть, но не смог. Вместо этого напросился в пилигримы, оставив маму в укрытии за тысячи вёрст отсюда. Стёр подошвы сапог и ноги, сотню раз чуть не потерял голову. — Я не мог… не мог спасти всех вас. Тела с копошащимися внутри червями не ответили, лишь пялились, капая зеленоватой слюной под ноги. Отец стоял впереди с распухшим лицом, голым углом челюсти с обвисшими мышцами и провалившемся носом. Отец недовольно прорычал «Сдохни», когда Ричи заглянул за плечи мертвецов. Туда, где надувшиеся злые тучи и грозные молнии утёса Мохер — растаяли, разгоняемые флагами корабля, уносившего беженцев. Тех, кого Ричи вывел из леса. — Но я могу спасти других. Тех, что доверились мне. Тех, что ждут меня. Было бы время, врезал бы себе за геройские речи, если упомнит, куда занесло, то обязательно так и сделает. — Поэтому прошу прощения, друзья, я никак не могу сейчас умереть. Мертвецы зарычали, кинулись на него сворой бешеных гончих, отцовская фигура затерялась среди них. Ричи же успел попятиться, смахнуть с краешка обрыва камни вместе со своими телесами да закричать. Джо никогда не жалел о том, что хобгоблины летают, но, мотая ногами в воздухе, страсть как захотел крылья. Ричи завопил что есть мо́чи. Сладковатый запах вновь вбился в ноздри, унося мертвецов, взирающих с обрыва, и острые камни, наточенные под спину. Облака раскрошились, небо порвалось, земля испарилась. Ричи зажмурился до цветастых мушек, удар заставил вскочить, хватаясь за сердце. Темнота поприветствовала, сроднясь с загнанным дыханием, цветные блики кружились, пока Ричи не замотал головой. Он нащупал холодную почву и ошмётки камней, простонал сквозь сжатые зубы. Тело с трудом поднималось, но хоб смог перевалиться на бок и упереться ладонями в пол. Размазанные шаги послышались справа — Ричи метнулся на звук, сковыривая боль, пульсирующую над бровью. Та усилилась, когда хоб разглядел Билла, привалившегося к плечу Беверли. Его чёлка слиплась от пота, молочная кожа посерела, а под глазами залегли круги. Он смотрел вниз, пытаясь опереться на ноги. У Беверли дрожали колени, на щеке высыхали неглубокие зарубки. На тонкой коже выступали чешуйки вен. Веки у неё дрожали, но она посмотрела на Ричи ясно и чётко. — Вставай и помоги мне.