Лисьи тропы

1787 год. Несло гарью. Тлеющим пожаром. Он вспыхивал на истощённых верхушках, в дуплах, давно брошенных. В норах без лисиц. Под ногами хрустела замёрзшая земля — его позвоночник и рёбра. По щекам хлестал ветер, они с сестрой разрезали воздух, словно нос корабля. Распихивали ветки. Бам-бам. Бам-бам. Бежали. От лица Беверли отхлынула краска — губы, нос, уши побелели. Душа? Билл грузно рухнул на мокрые, словно от масла, листья. Испачкал штаны с ладонями, проскользил на оторопевших коленках и бухнулся носом в землю. От неё пахло сгоревшим мясом. — Они убили её… Они её убили. Кицунэ хотели стащить из амбара яблок, обнаружили только зерно. Шерон, ростом не выше Беверли, с беспокойными пальцами — расплёскивала весь чай, как бы кружки ни держала. В сером до пола платье без рисунков, со впалыми ямками на щеках. Иногда говорила, что не смотрит в зеркало, ведь боится увидеть там скелет. Подобрала их у стенки. Грязных, всклокоченных, ссутулившихся. Только белки глаз светились. Если повстречать таких в лесу, то сердце встанет, как не подкованная кляча. — Вставай… Вставай, надо уходить. Приютила двух оборванцев. Грязную нежить. Поселила в амбаре, подложила перину, укрыла. «Тепло и безопасно, этого так мало в наше время». Отпаивала молоком с мёдом. Биллу оно не нравилось. «Надо же, не встречала детей, которые бы не любили молоко с мёдом». Билл не был ребёнком. Но Шерон говорила, что её дети родились мёртвыми несколько лет назад. Поэтому теперь все, кто младше неё, — дети. Или те, кто выглядит так. — Они убили её… Они её убили. Она читала западные сказки, других в доме не нашлось. Научила Беверли заплетать косу ободком, чтоб чёлка не колола ресницы. «Смотри, самое простое, но так бегать удобнее». Говорила, что хотела бы научить Билла печь пироги. Ты любишь с яблоками? Может, вишнёвые? С грушами туго в этом году. Жаль, в дом пустить не могла — загребут. Соседи шеями крутили получше сов. Билл не хотел готовить, но от неё бы поучился. «Оставайтесь, сколько нужно. Думаю, война скоро закончится». Не закончилась. Шерон выходила из дома редко, предпочитала сидеть с ними, обложившись постиранными, тысячный раз штопанными одеялами. С разбросанными вокруг яблоками, тарелками с курицей и кашей. С железными ларчиками из-под табака. Шерон не курила — остались от мужа. Предпочитала слушать сказки о привидениях, оживших вещах, снежных женщинах. Предпочитала нагибаться к двум потеряшкам, рассказывая о болотах и блуждающих огоньках. Предпочитала отдать Беверли своё старое платье — красное с жёлтым воротником. «Мне всё равно не пригодится». Рубашку мужа — Биллу, такую же красную, но без жёлтого воротника. Мол, она ведь теперь тоже никому не пригодится. Муж умер после детей, уснул и не проснулся. Предпочла вбежать к ним ранним утром. Воздух над её головой трясся, пальцы пуще обычного дрожали. Она барабанила по своей юбке, словно безжалостный дождь по захудалой крыше. «Люди в деревне о вас знают». «Бегите». Предпочла вернуться домой, когда добродушные соседи приближались к двери. Предпочла терпеть удары по лицу, рукам, животу. У неё на кухне был стол с острым углом. «Дети», пока рвали когти, об этом, конечно, не знали. Беверли покачнулась, сердце барабанило в пятках, ушах, голове. В груди пусто жгло. Билл слепо мазал по листьям, размешивая грязь. На ощупь как хворост — мёртвое. Чиркни спичкой, и загорится. Беверли закатала-одёрнула рукава: красные с жёлтым ободком. Они убили её… Они её убили. Билл так и не успел научиться печь пироги. — Бежим, давай же, бежим. Беверли его почти поволокла, под ноги забивались куски угля, черепки. Сколько нужно огня, чтобы опалить кости? Билл стиснул сестринскую кисть крепче кандалов. Они убили её… Они её убили.

***

Растянувшиеся, словно кляксы чернил, древесные наросты кричали. Так кричит лошадь, когда её копыта подкашиваются, а кости ломаются, — она заваливается на спину, её ноги вскидываются вверх в агонии, подобно лапам паука. В голове у Билла стучал маятник. Волнующе врезался в стенки черепа. Сейчас продырявит насквозь. Крохи-оборванные кусочки трепетали, пушили крылышки на голых ветвях, их собратья — крупные, хрустящие: клён, дуб, кто ещё? Стелились под ногами, по цвету казались выпотрошенными внутренностями тыквы или разлитой бронзой. Беверли вздыхала, шаталась, живот урчал, переваривая сам себя. Сколько они идут? Они уже видели это дерево? Осень вокруг потёрла ладони, моросила озябшим дыханием. Чёрная сучковатая сеть плелась до самого неба — глубокого и мутного, как корка на замершем ручье. — Нас тут видно. Они видят. Высоко сидят, далеко глядят. Деревья разговаривали, замышляли взять измором. Каждую ночь клубили дым химеры, пострашнее той, которую Беверли встретила в лесах Эмбера. За ними шныряли. Хитрые стрелы. Невидимками порыкивали, прятались в кустах ежевики. Фиолетовой, увешанной шалью тенёт. — Тут так мало места, слишком много призраков. Они топчутся. Билл говорит, что мутный с оранжевым — странное сочетание. Не мутный, а серый. Как обветшалый свадебный саван. Лисы бредут (бредят) сквозь берёзовую рощу. Она таращится не моргая. Если стволы поднимутся в воздух, как стройный частокол, Билл не удивится. Слишком много призраков. Вот их Бабушки. Шерон. А вот совсем крохотный, соловьиный. Душат их по ночам. Ободок из тумана кустится над деревьями, словно мотыльки над светильниками. — Надо идти, я слышу воду. Тут есть водоём. Как на болотах? Неужто у них вправду ни крупинки, ни капельки? В распоряжении лишь пот с воротников, и тот холодный. — Сколько мы уже идём?

***

Беверли приходится поднимать с земли. Биллу кажется, что из его тела вот-вот повалится солома. Снег? Пепел. Просочится последняя влага. Ночью тропки подсвечивает хохочущая Луна. Тычет в глупых лисят: «Ах-ха-ха, посмотрите-посмотрите, кто потерялся?» Её протыкают шпили, она кровоточит, оплывает, как разорванный нерв в желтке. Хохочет-хохочет-хохочет. — Ты… Ты их не видишь? Двинулись. Из-за аллеи, окроплённой задыхающейся синевой, — силуэты, караваном во мглу. Трое, шестеро, дюжина. Они бредут по кругу, без ртов, без глаз, покрытые бурой патокой. Билл видел их в берёзовой роще, меж лупоглазых кольев. Оттуда с сестрой держали путь на юг, но сбились с тропы. Роща прожевала, выплюнула в другую. Беверли цапнула, сгребла ягоды, часть размазалась по ладони. — Может, не ядовитые? В темноте не рассмотришь. Она кромешная, забралась всюду: в уши, в нос, за шиворот. Сейчас вздёрнет. Беверли принюхивается к соку — пахнет погостом. Билл ждёт её впереди, половинку его лица, ту, где нездорово розовеющий глаз, щиплет светло-голубой. Билл хрипло окликает: — Не надо, не ешь. Месиво стекает с ладони, впитывается в землю, как расплёсканные слезинки. Беверли поворачивается, выталкивает из горла ком. Ей кажется, что призраки прячутся Биллу за плечи. Забираются сверху, как на жёрдочку, клюют в темечко. Биллу кажется, что в его черепушке забродившая малина. От такой тошнит. Беверли утыкается ему в шею, между плечом и щекой, он не выдерживает — покачивается, чуть не чмокает дерево затылком. Билл встряхивает сестрицу, как тряпичную куклу. У Рейко такая была, с жуткими глазами-пуговицами. Беверли отмахивается, прочищает горло. Внутри деревьев, искорёженных, угольных, — щёлкало. Так же щёлкают зубами. Когда голодно. Беверли дышит глубоко и медленно, как перед прыжком с обрыва. Её шатает, она запускает грязные ногти в волосы, не менее грязные. Билл слышит крик филина, он расползается вдоль ковра, утыкается в свод. Билл чувствует, как склеиваются позвонки, как клювик вклинивается в расстояние между костей и выдёргивает длинные жилки, словно червей из согревшегося чернозёма. Сухость облизывает язык, как набитая в рот пыль. Лучше, чем все его ухажёры. Беверли падает на корточки, покачивается. Старается сцедить слюну — гортань уже покрывает плёнка, не дающая говорить. Силуэты слоняются мимо, от куста по-прежнему тянет кладбищем. Ночь похожа на бархатные перчатки. Биллу думается, что он мог бы надеть её на руки. Три силуэта-три гостя, встают меж деревьев. Мох вьётся вдоль стволов, подобно чернявым кудрям. Лис выставляет руку вперёд — троица умещается в его ладони, пальцы светятся бирюзовым, Билл вспоминает о Ао-андон. Неразборчивый шёпот гладит его по затылку, лисёнок благодарно смыкает веки. По бокам бегут мурашки. — Это место проклято, — Беверли звучит на несколько сотен лет старше. Дальше. Голос ломается, грубеет. Шёпот ласкает за ушами, обтекает спутанные волосы. Бев хочется спать. Она силится не упасть в исходящий лимфой паслён. Биллу нравится осень. Она водит подушечками по спине, перетекает на живот, целует замёрзший кончик носа. Время, когда прячутся в тумане. Время, когда цветёт вереск, когда летучие мыши впадают в спячку. Билл покачивается на разморённых коленках, беспросветные колья опавших клёнов закручиваются в спираль. Мрачная красота. — Нет, глупенькая, — он бы не сказал такое просто так. Его трясёт. По дёснам стекает нечто, связывающее язык, как паук, впрыскивающий яд в муху. Страха пташки перед этим не ощущают. Шёпот набухает. Лёгкие заполняются водой, ах, как жаль, что нельзя остановить мгновение. И Биллу неожиданно кажется, что все призраки в этом лесу влюблены в него. Как такое прекрасное место может быть проклято? — Оно заколдовано, — Билл пьяно улыбается, кожа на губах весело лопается, рукой хватает, как подол фортуны, троицу — та растворяется. Можно ли упасть в темноту вверх ногами? Беверли с трудом толкает его, они опадают, Луна хохочет. Лисицы толкаются лбами, сгребают друг дружку в охапку, всё вслепую. Гул вылезает из головы — теперь всего лишь ходит следом за тенями. У Беверли зуб на зуб не попадает, у Билла вместо ног вата. Рассвет не близко.

***

Деревья расступились, как свита императора, выказали поклоны дому с треугольной крышей и благоговейно пропустили вперёд, на чисто поле. Трава на нём зеленее, скрашенная оранжевым с жёлтым. Туман набегал — ленивый, вальяжный, разбрызганными облачками. В треугольнике горело око тыквенного Джека. За крышей пряталось продолговатое тело с затуманенными глазницами, такими же яркими, как и чердачное оконце. В животе заурчало громче. Лисята подобрались, шмыгнули на крыльцо. Билл растёр облачко по стеклу, приник — рыжий погладил его роговицу, словно решил искупать в ритуальном костре.       Что видно? Билл припал на носочки, прищурил правый глаз, затем левый. Смял нижнюю губу.       Ничего. Беверли прощупывала еле ощутимую дверь, из расстояния меж досок сочился сладкий запах свежего хлеба. Горячего, воздушного, корочка трескается от попытки отщипнуть кусочек. Беверли сглатывает слюну. Горло отзывается шкрябаньем.       Билл, уходим. Аромат — пряный, тёплый, щекочет верхний язычок. Стенки горла начинают чесаться, и Бевви чувствует, как слюна силится скопиться, махнув по зубам.       Там может быть еда. Билл подходит к ней боком, оглаживая ладонями доски, те мурлычут в ответ обещания чистой воды и ужина. Когда подходит к двери, то готов поклясться, что в нос бьёт запах копчённого мяса.       Мне здесь не нравится. Беверли не отворачивается от двери, отступает на два шага к обрыву крыльца. Солнце стремительно скрывается за дланью облаков. А вдруг в доме найдутся припасы? Билл косится на чарующие доски, слегка шершавые, чистые, словно вылизанная шерсть. Походят на шкуру. Назад не пятится. По зрачкам пробегает рябь, жир с волос стекает на лоб, на губе топорщится коричневая корка крови. Билли постоянно тошнит. — Мы больше не можем идти, Бев. Дом накренился, заскрипел, словно переминаясь с ноги на ногу. Лисы шагнули с крыльца, Беверли перехватила брата под локоть, потащила на себя, как мать-кошка тащит котёнка. Дверь подбоченилась, обретая продолговатую форму. Отворила мерцающий уголок, внутрь не пускала, приглядывалась. Кто к ней зашёл в столь тяжёлый час? Взмахом крыла, округлым, совиным, раскрылась нараспашку. По стене проползло отражение свечей, ему навстречу вились узоры. Под цвет человеческой кожи. Беверли заметила, как появилась и исчезла длинная тень.       Бежим. Тень проплыла по полу, встала в дверном проёме. Билл рассмотрел её бледные скулы и сверкнувшие глаза. Не как у ночных птиц. Эти сияли изнутри, насыщенные, но не яркие. У Билла в животе занялись мушки, к горлу подкатил ком. Ужасно хотелось пить. Ноги понесли прочь, в спине заклинило, не находя сил повернуться, дыхание спёрло, и мир вокруг подпрыгнул. Кицунэ повалились на спину, разбивая локтями подкравшиеся клубья тумана. Споткнувшись об абы что, будто земля решила подшутить над ними. Как вы, так и к вам. Из глаз брызнула вода. Брызнула и замёрзла, оставила восковые дорожки на щеках. Капли набухли и скатились в листву. Шерон говорила, что местные боятся заходить в эти леса. Детишек настигают, как рысь оленя. Только не понятно, на кой ей сдался такой тщедушный, с плешивым подшёрстком. — Прошу прощения, — у тени мужской голос, чёрные волосы и плащ до земли. Кажется, что его хозяин висит в воздухе. Кицунэ замирают. У обоих ломит мышцы, башка дурная. Глаза на мокром месте, благо хоть можно сбросить на мороз. И как же, мать вашу, хочется пить. Красная рубашка Билла стала под цвет запёкшейся крови на губе, а подол платья Беверли изодрался в клочья. — Не хотел вас пугать. Сюда немногие забредают, тяжело бывает встречать гостей. — Он висит над ними, уставшими и маленькими, чуть наклонившись, волосы выделяют лицо, похожее на небо, — такое же туманное. Ворот шерстяного платья скрывает шею. Туман крадётся ближе, обступает предплечья, тянет лапки к Тени. Билл дёргается первым, когда рука с затянутым чёрным пальцами, выныривает из тёмных пол. Протягивается навстречу, медленно и плавно. Даже и допустить не может, что укусят. — Позвольте помочь. Я вижу, вы долго идёте. У Беверли дрожит челюсть, сестрица могла бы броситься, если бы так сильно не прижимало к земле. Как там говорится? Делу — время, потехе — час? Вот и с наступлениями так же. Билл подаётся вперёд, руку не принимает, но подтягивает сестру за собой. Тень отступает, даёт им место. Кицунэ встают, не отряхиваясь, корку под носом начинает щипать. Лес одевается в голубой. Солнце заходит прямо над шпилем дома, залитое белым, как дольки мангостина. Туман наливается, поглощает подножья деревьев, щиколотки, мягко ударяется о полы чёрного плаща. Кожа Тени становится голубоватой, будто он только что сошёл с Луны. — Меня зовут Патрик.

***

Свечи похрустывали, вкусности от винограда до поросёнка выстроились кривым рядочком. Около накрытого полотенцем хлеба, с трещинками на румяной корочке, стояла плошка с рисом, отпускающая пар гулять к потолку. Окантовку украшали мелкие сколы. Стол большой, впору использовать для собраний, а не трапезничать.       Подожди, не трогай. Голос Беверли загрохотал, словно металлические кольчуги. Ударил изнутри, болезный и толстый. Захотелось прижать её к себе. В итоге вдвоём замерли. Всё ещё выглядевшие как приютские беженцы. Удрали от жестоких воспитательниц и розог, не менее жестоких. Грязная нежить. Оттереть бы с мылом, перед тем как пускать «свинок» за стол. У Бев запорхали мотыльки прямо перед глазами, повело вбок, но она сдержалась. Поросята рискуют утопить свои пяточки от изнеможения. Потому-то сполоснули лишь руки, чтобы теперь не притрагиваться к еде. От яда поведёт через врата и сразу в Ёми. Патрик сидел во главе. Между ним и Биллом достаточное расстояние, чтобы они не сталкивались локтями. Вежливая дистанция. Он расслаблен, но достаточно сдержан, как хороший хозяин дома, — не общупывает гостей догадками: откуда они такие вылупились и в какие края бредут? Поднимает взгляд, когда Билл или Беверли косятся на него. На него, на еду и снова на него. Иногда на кувшин с молоком. Полезно для косточек. Биллу чудится, что в печёнке проковыряли дыру. — Хорошо, скажите, что хотите съесть, и я попробую это первым, — Патрик смекает быстро. Складывает руки в слабый замок, не двигается к ним поближе, лишь выжидающе вглядывается. В ярко-оранжевом его зрачки трудно рассмотреть. Беверли сжимает тиски вокруг своего колена, мечется по подносам, блики весело пляшут на фруктах, словно их натёрли кварцевой пылью. Внутри тепло, и Биллу охота сковырнуть засохшее месиво со спины. Охота отгрызть кусок у жареной индюшки, что дразнит его румяными боками. И пусть раньше утверждал, что курятина лучше. Под бровью нетерпеливо дёргается, Билли давит на болевую точку, жмурится. А не пошло бы всё… Кивает на миску с рисом, что глазеет на него, едва ли не с того момента, как порог переступил. Ничего не достаётся даром. Патрик невесомо соглашается, тянется к тарелке, спокойно и аккуратно, под стать кошке. Зачерпывает ложку, подносит ко рту. Жуёт. Утирает губы. Беверли просит попробовать ещё несколько блюд, перечисляет быстро, не отрываясь от главы стола. Вдруг успеет подсыпать что, пока она моргает. Патрик не сопротивляется, чуть оттягивает ворот — его кадык опускается и поднимается, когда он глотает. Бев освобождает коленную чашечку из тисков. Билл бдит за деревянной ложкой, что ложится на стол. — Думаю, теперь ваша очередь приступить. Беверли кладёт руки костяшками к столу, как лапы. Блики жгут ей веки по линии ресниц, и она не знает, за что взяться. Билл гипнотизирует нож и вилку, пока не понимает, что не помнит, как ими пользоваться. Несколько лет в распоряжении когти с клыками. — Отложите приборы, ешьте руками. Ничего страшного. Первые крупинки плетутся с натяжкой — оба отщипывают меньше, чем утка. Животы сводит до грудины, сердце колотится, как у вернувшегося с того света. Тянет захныкать. Вместо этого — не пристало рыдать перед абы кем — вгрызаются. Отрывают по большому куску от хлеба, мяса, овощей, яблок, до чего смогут достать и что не опрокинут под ноги. Между пальцами намокает. Когда бросятся облизывать тарелки, точно что-нибудь, да похерят. Билл, обсасывая мясо с бедренной кости, успел заметить жёрдочку неподалёку от окна. Произрастала из стены, похожа на корень, решивший расти сверху. Интересно, а изнутри чего-нибудь видно? Подумает, если вспомнит. В голове прозрачный пузырь, только челюсть двигается, язык гуляет по губам, чтобы слизать вкус приправ. Потом плохо будет, Билл обязательно объестся, всего попробует, за обе щеки. От переедания не сдохнет, к тому же — ставки нужно делать, как быстро он вновь будет довольствоваться воздухом и собственными слюнями. Беверли бы сказала, что быстрее, чем умирают, но сейчас на её щеке красовался жирный след индюшачьей лапки. И в голове одна мысль — запить. Чем угодно, кроме дождевой воды. Закралась ещё глупая такая прибаутка — а они представились хоть? Невежливые нынче гости пошли. Патрик сидит тихо, будто его здесь и нет. Выселили хозяина дома своими уставшими глазами и осунувшимися взрослыми-детскими лицами. Билл вытерся рукавом. Вылизанный до этого стол выглядел как раскуроченное гнездо птиц. Ну хоть пол целым оставили. Живот заурчал довольно, захотелось уронить голову на руки, уснуть крепко-крепко, но Билл только укусил себя за внутреннюю часть щеки. Беверли развернулась вполоборота. — Мы благодарны за гостеприимство, но не хотите ли вы узнать, кто мы и откуда пришли? — её голос просветлел, стал не таким грузным, но остался хрипловатым и вымотанным. Напоминал покоцанную верёвку висельника. — Ни к чему. Беседовать нужно на ясную голову. Поэтому единственное, что я сделаю, — это приготовлю вам ванну. Он смотрит на уровне отросшей чёлки и рыжих вихрей на красном, давно уже превратившемся в бурый. Оранжевый распыляется мягче, свечи, видно, догорают. В радужках всплывают зрачки. На губах кипит намёк на улыбку. Беверли кивает, в глотке не шкрябает, но прибивает к земле. У Билла дыра в печёнках затягивается кожицей, голове легчает. Слышится тихий стук в оконную раму. Слишком много призраков. Ты… Ты их не видишь?

***

Билл пружинит на кровати, простыни поскрипывают, будто престарелые половицы. Одежда висит на нём, как сотканная из воздуха, пышные рукава скользят от локтя до кистей. Билл пружинит снова. Беверли сидит на соседней, поближе к двери. Сорочка светлая, с воротником-стойкой и кружевными манжетами. Билл проезжается вдоль ночной рубашки — гладкая, белая, свисает ему до пяток. Под боком лежит тёплый плед. Сорочка пахнет пузырчатым мылом с холодной водой, древесиной, какой-то пахучей травой, видно, хранилась с ней на одной полке.       Разве мы можем здесь просто уснуть? Бев елозит пальцами на ногах, носки согревают ступни, но холод всё равно покусывает выше лодыжки. Их комната под крышей, Билл видит призрачные шапки сосен, что покачиваются-болтают, как закадычные подружки. В комнате света от двух свечей на прикроватных тумбочках.       Мы никуда не выйдем. За окном кромешная тьма. Беверли в знак согласия залезает под одеяло, поднимает сначала двумя пальцами — проверяет, нет ли чудовища. Затем опускает в пасть ноги. Не сожрали. Значит, можно подтянуть повыше. Билл заныривает под своё следом, его тоже не цапают.       Увидимся завтра, Бев. Она бы никогда не заснула, вот так просто, в незнакомом доме, за стенкой с чужаком. С человеком? Даже у Шерон первые дни не спала. Но тут не сдюжила, разметала рыжий по подушке, от чистоты поскрипывающий, — уплыла, не запоминая ни мягкости, ни цвета постели. Когда-нибудь припомнит себе. Билл лежит напротив, руки по швам, как у солдатика, пальцы нервные, как у вдовы. Глядишь, вытащит из одеяла всю шерсть. Бродит в графстве полусна, уворачиваясь от выпущенных снарядов-кошмаров. Грызут его, как волки тех засранцев. Вначале Бабушка глядит укоризненно: «Будешь горевать, если меня не станет». А затем исказившееся от крика лицо Шерон — пламя грабастает подол платья, грудь, её волосы. От жара глаза плавятся в яичницу. Кожа лопается, шкворчит на ухо. Билл вскакивает с подступающей к горлу тошнотой. — Тебе не обязательно так мучаться. В том, что произошло, твоей вины нет. Тень восседает на уголке кровати. Уже решил, что она твоя, Билли? Его, Тень, облагораживает иней, сыплющейся лучами сквозь оконную раму, похожую на растолстевших ужей. Патрик сидит в полупрофиль, темнота оставляет пятна под его скулами, пересекает бровь, утопает в волосах. Все тени её родственники. — Откуда тебе знать? — Билл фыркает, покачивая головой, губы кривятся то ли в разочарованной улыбке, то ли в гримасе. Беверли лежит рядом, хмурится с закрытыми глазами и переворачивается на другой бок. Билл рад, что ночь тушит её волосы, — для него красного с оранжевым достаточно. Патрик на фырчки и блестящие лезвия радужки не реагирует. Мимолётом оборачивается в сочащееся моросью окно. Кивает, будто треплет Луну за ухом — молодец, хорошая девочка. Папа тобой гордится. Билл прикусывает щёку, расправляя плечи, одеяло укрывает только ноги, но он не торопится закрыться. Прикидывает, что, возможно, придётся спалить и этот дом. Патрик отворачивается от леса, на этот раз морок прячет его, оставляя линию от уха до кончика подбородка. Похоже на полумесяц. — Она сделала свой выбор. Ты не виноват в её смерти. В чьей именно? Билл хмыкает, опускает голову, не до конца уверенный, что не спит. Пока пересчитывал фаланги, его Цукиёми не освещал, темнота всего заграбастала. Не удивится, если они всё ещё бредут в той чаще, фигуры окружили, ветер носит на руках их сладковатый запах. Деревья размножились в бесконечный лабиринт, выдернули мясистые корни из земли, поползли. Пауки семьями спускаются вдоль стволов, как ожившие волны, летучие мыши выбрались из укрытий и обнажили клыки. А Беверли лежит на боку, нечто когтистое, вытянутое ведёт когтями по её лицу. Улюлюкает без рта, воняет серой и разложением. Билл валяется, полубезумно уставившись в сжимающееся небо. Луна всё так же хохочет. — Если захочешь, то я могу помочь с кошмарами. Патрик смотрит на него. Билл этого не видит — ощущает кожей. Тени с тьмой роднятся. Лисья чуйка ещё не выветрилась полностью. Снизу доносится карканье. Билл отвечает, что с его кошмарами не справится даже Гипнос. Беверли переворачивается на другой бок, Билл отвлекается проверить, что они разлеглись не в листьях. Подушка прогибается парой линий под её головой, схожими с лепестками. Билл потирает большим пальцем кончик своего одеяла, на уголке кровати уже никто не сидит.