Лисьи тропы

1792 год. Ричи говорит, что брауни — чудо размером с высокий стол, с растрёпанными лохмами и тёмно-коричневой кожей — трудолюбивы. Вечно им в руки попадается то прялка, то корыто, то тесто, то пони пора переподковать. А как они с кабачками возятся — страх, да и только. Хобгоблины такие же, недаром ведь родственнички. Отец у Эдингейма был коренастый, любил плести шутки и фокусы. С ярмарок постоянно утаскивал бочонок эля. Мать — женщина попроще. С деньгами сварливая, но тут ничего — лепреконша как-никак. — Вот после такого и верь человечьим россказням, что лепреконы все — мужики. Ричи подтягивает тряпичную сумку через плечо, которой разжился у Ларрискея. Говорит, что раньше в лесах фей водилось видимо-невидимо. Путали дорожки, пели страшными голосами, а молодняк частенько воровал сладости. Не любили пускать к себе чужаков. «Вас бы, друзья мои, точно украли». Лисы вон тоже не любят. Но Ричи окольными путями примкнулся, терпи его теперь. Билл шоркался рядом, потыкивая Эдингейма под рёбра, чтоб не вытягивал весь воздух в округе. Ричи напоминал алп-луахра — поселится у тебя в кишках, ни днём, ни ночью от него нет покоя. Беда в том, что солёным мясом не вытащишь. Он и его слопает буквально. Ушастый только на тритона не похож, хотя шустрый и хитрый. А что поделать, работа такая. — Вообще, наши племена жили разрозненно, эльфы с эльфами, гномы с гномами, ну, вы понимаете. Эт когда война началась, все смешались, а так мы бережём свои насесты. Берегли. Ричи говорит, что Боги гнездятся, как птицы, — у каждого камня сыщешь своего. Всё зависит от широт обитания. Но имеются и те, кого жалует любой отшельник. Дагда чего стоит. Высокий, бородатый, с гигантскими ручищами. Рыжая шевелюра на солнце блестела, как нализанная коровой. Щеголял в крестьянских одеждах, за плечами две волшебные арфы: Даурдабла, «Дуб двух зеленей», и Койр Кетаркуйр, «Песнь четырёх углов». За собой тащил огромную палицу и заправлял котлом изобилия. — Тебе бы понравился, Билли. — Я люблю помоложе, — Билл подмигнул. У него в коллекции полно диковинок старых, новых, средних. Любимец-то один. И тот утёк, как песчинки в часах. — Брось, кто бы отказался от Бога? Билли знал того, кто не откажется. У них с Беверли тяжкие преступления против своих — не пойми, кто кого бросил. Но молитвы слезли с них, подобно чешуе, далеко за морями. Советуются теперь в воспоминаниях: ложатся в лоне храма, головы тепло прижимают к татами и ждут, пока Инари спустится. Обычно приходит Бьякко — белая, подобно снежным комьям, хвосты объяты голубоватым свечением, на кончиках мерцают огоньки светлячков. Сказывает о том, будет ли год урожайным, сколько детей родится, сколько старцев потеряется. Велит не чудить козни невинным. Кицунэ кивают, а сами переглядываются: кажется, только вчера у какого-то художника задёргался глаз после невинной выходки. Хорошие манеры прорезались в исключительные моменты. Бьякко ведала о том, когда бежать собирать звёзды по небу да погладит ли лисят удачей счастливая семёрка. Беверли шла сзади, как и всегда. Держала взгляд на уровне гоблинских рук. «Эй, не называйте меня гоблином. Я как минимум воняю не так сильно, как они». — Тот, кого они разочаровали, — Бев негромко буркнула, будто разговаривала сама с собой. — Или тот, кто разочаровал их, — Билл обернулся через плечо, в глаза ей не посмотрел.

***

Ричи заметил, как «красавица» зыркала на мешочек, привязанный к Биллиному поясу. Мать так же зыркала, когда Джо мелким свалился с заброшенной мельницы, избранной крепостью «Бесстрашного Галахада». — Почему Беверли так смотрит на этот камень? — Ричи ткнул пальцем на свой пояс, туда, где у случайного попутчика висел мешок. Билл перевёл взгляд на пилигрима. Высматривал вёрткое нечто, заставляющее бежать галопом. Но в конце концов ответил: — Это Куриный Бог. Камень для… Ричи поднял кисть. — Для того чтобы разглядеть скрытых тварей, я знаю. В этих местах он пользуется спросом. Из-за агрессивных бобров? Билл развёл руками, поджимая губы, будто негодовал, что от него надо лежащему в луже пьянице. Он и так кинул серебряник. — Я спрашивал о том, почему Беверли готова размозжить её секирой? Ричи наедине с собой подметил, что странники реже в гляделки играют. Что Билл замолкает, то ночью, то днём, безо всякого повода — бледнея, а осунувшееся лицо наполняется тенями. Что голову вскидывает на грозу. Ищет там кого-то? Ричи прознал и о том, что Билли, думая, что его, карманника, за шкирку не дёрнут, высматривал нечто на дне котомки. Тягуче, вкрадчиво, рассветные сумерки колюче обступали, вдоль шеи тёк мороз. Лазурь брызгала ежевичным пятнами на одежду. Билли почти не дышал. Ищет там кого-то? Прошлой ночью пялился не пространно — крал себе ночных кошмаров, загребал крупной горстью. Подержал в руках, содрал с губы шелуху и спрятал обратно. Улёгся на бок. Беверли привыкла, что братишку принято будить. Билл отвернулся, взвесил мешочек в ладони. — У этой вещи долгая история. Скажем так, моя сестра считает, что камень несёт дурное, — он сдержал смешок, как когда пересказываешь байку. Ричи почему-то смеяться не захотелось. — Куриный Бог — полезная безделушка, но дурного не несёт, если даже очень захотеть. Эт ж тебе не стул Басби. Билл покачал головой. Они сидели дальше от Беверли, связывали покорёженные палки треугольником, обтягивали колючками. Жаль, роз не нашлось. Ричи именовал их «птичьими ловушками». Сказал, что другие обереги для неприкаянных призраков всё равно что зубочистка для упыря. — Она знает, но… — Ричи снова поднял кисть. Беверли притащила корягу, чтобы не морозить задницу, сидя у костра. Хоб поднял два амулета, те медленно закрутились вокруг своей оси. Билл, последовав его примеру, взял ещё два. — Но история долгая? — Ричи зацепил самодельные петли, чиркая по лицу древесными иголками. Билл взялся за соседнее деревцо, молодое и светлое. — Снял с языка. Ловушки для духов, как и положено охотничьим капканам, спрятались за еловыми лапами.

***

— Где там, говоришь, находится твой лагерь с беженцами? — Беверли перехватывала камни, перешагивая с одного выступа на другой. Сумка давила на затылок, но склон благо подходил к концу. — Если продолжим в том же темпе, то доберёмся через неделю… может, через две. — Ричи держал в одной руке компас, другой опирался на палку. — Какая точность. А на останках цыплят не гадаешь? — Рыжая подпёрла плечом, выразительно оглядев лицо Ричи, на локонах чёлки чуть споткнулась. Хоб щёлкнул языком. Ниспосланные до заката земли с заросшей сорняками тропой. Украшенные каменными плитами с нитями жизни, сплетёнными в троекратные узлы и бесконечные лабиринты, из-под одного выглядывала голова Готланда. Подножие стерегли кресты Бригиды из иссохшей лозы. В воздухе пахло догоревшими ритуальными кострами. Припрятанные кроной, как девять хвостов кимоно, висели черепа. Потемневшие, покрытые корками от влаги, покачивались, аккомпанируя порывам ветра. Длинные льняные верёвки спускали их до самой земли. Словно колокола на башнях, оповещающие о приближении врагов. Ричи остановился, воткнул палку-помощницу, как любил называть, в землю. Оглядел иссохшие сеточки кустарников и возвышающийся старый дуб. Чьи вены толкали сок, а утроба гудела, как трубка, набитая табаком, — это старые советники воспевают Богов. — Устроим привал, не бойтесь, нас тут никто не тронет. — Ричи подобрался под раскиданные кости тени, проскользил по кругам древесины. Подушечки приятно покалывало, узоры на них потемнели. — Друиды позаботились. Беленус не торопясь скрывал свой лик с холста, а за ним уже торопилась Арианрод. Беверли сидела, опёршись на одно колено, рассматривала вязь, без начала и без конца. Затёршиеся временем узлы роились, подобно потревоженному улью. Билл помечал тычками зубы в черепе — трёх не досчитался. Пальцы от бурого налёта стали красноватыми. Бев сжала переносицу, покачала головой. На «пчёл» больше не поворачивалась. — Ну-с, тогда предлагаю решить, кто сегодня свежует мясо. — Она скинула сумку с плеч, та грохнула и завалилась набок.

***

Изумрудные степи привередливых не терпят. Беверли не терпит брата, или он её. От улыбок рот болит, а от похлопываний по плечу — руки. Они не бранились и не водили хлеб-соль. Так, подпихивали друг друга, когда кто-то тормозил костяк. Шли нога в ногу, но Билл спал отвернувшись. Боялся, что почует неладное через сны? Схватит зубами и вытрясет дурь? Челюсть же отвалится держать, в нём столько золота накопилось. Такого, которое прячут на утёсах Мохер, а жадные моряки гибнут, растрачивая дублоны на порох для своих пистолетов и портовых шлюх. Такому самое место в чернеющих низинах, куда не проникает солнце. У всего есть место. Лисята своё потеряли. Беверли перекатывалась с боку на бок, то кусты можжевельника мелькнут, то Биллова спина. Мысли пробивали, как валуны стены крепости. От грохота, криков, скрежета камней нигде не спрятаться. Изучала немного военное дело, знала, что осады любят длиться неприлично долго. Она села, уголки губ потянулись вниз. Будь воля, шла бы всю ночь. Голубая-фиолетовая-чёрная, сливающаяся с дорогой, бредущая сквозь сцепленные заросли шиповника. Неспящая. Переваливалась с ноги на ногу, жгла щёки колючками, взбивала некогда горячую пыль. Зарывалась в зыбучую гущу степей и валилась, то ли вверх, то ли в бездну — не разберёшь — крутится, как колесо в телеге. Её бы выплюнули, как комок безвкусного табака. Потащилась бы дальше, неважно уже куда, неважно уже откуда, главное — не спать. Во сне являлись, бросая двери нараспашку, зеркальные рощи, поросшие грибовидными нарывами. Билл мямлил вокруг неё, срываясь на смех, а Беверли продиралась сквозь хватающие когти и зубы — никак не могла найти брата. Бев накинула капюшон, прикрылась от свода, вылизывающего затылок. До чего же слюнявый. Ричи сидел к ней спиной, у самого дуба. Заговаривал кого-нибудь? Она стала выносить хобгоблина не как сор, но как необходимую меру и дополнительную силу. Проверяла первое время, на самом ли деле он спит, — сейчас оставляла это дело братцу. Не подходи, а то загрызу. Не подошёл, но болтался. «Здесь, кроме “жизни”, много дорог». Гиблые тропишки они, по его словам, огибали. Беверли приближалась, как одинокая на ветру паутина, норовила зацепиться за мимо проходящий рукав. В конце концов, всё равно сбросят. Ричи не двигался, приник лбом к древу. Бев встала за спиной, почувствовала, как небосвод склизко черпнул по её плечам. А с дубом он такой же? Этот ведь поближе. Билл остался спать. Расстояние близкое, она добежит, а брат услышит. Кинжал висел на поясе. У Ричи имелся похожий, он взял его у Ларрискея, как и тряпичницу. Сказал, что оставлял на сохранение. Вылазки ради забавы Эдингейм чудил без оружия, на славу всяким водным тварям. «Это ещё что! Знали бы, сколько чудищ обитало здесь раньше, — намочили бы штанишки». Дуб древний, навидался несчастий с удачами. Похорон, свадеб, рождений. Слёз с кровью. Беверли чуть не касалась кончиками ботинок Ричиных, а он не двигался: колени под собой, руки сложены сверху, корпусом наклонился. Бев нахмурилась, как от мигрени, а затем расслышала — дерево разговаривало. Не на языке листьев, он везде одинаков, они любители побалакать. Интересно, а дома деревья разговаривали? — Что оно тебе говорит? Ричи молчал, как при пытках, там либо выдерут ногти. Начнут с рук, закончат ногами. Пропустят через дыбу. Может, повыше станешь, малец. Либо ж спичечкой по горлу, только головка не вспыхнет, а отвалится. Язык за зубами, если не хочешь, чтоб твоих в тот же коробок напихали. Беверли по сторонам озирается — чужачка. По говору ясно. Ричи научен на колья не поддаваться. Лучше уж умереть мучеником, чем предателем. Вместе со словами прорезается дыхание, тихим свистом. — Подслушиваю. Беверли присаживается на корточки, чтобы расслышать. Если бы Ричи не сидел наклонившись, то поцеловалась бы с его затылком. Лиса знает — нож у пилигрима при себе. Ричи лбом потирается о кору, как побитый щенок о ноги прохожего. — Он говорит, а я подслушиваю. Такая работа. Беверли никогда не работала. Подкинуть удачу в карман, спасти рисовые поля, отогнать демонов, вывести к дому — за радость. Жизнь — праздник, танцуй, не замечая невзгоды, танцуй так, будто никого рядом нет. Ричи вспомнил, что с детства пах садовой землёй, сеном, молоком, руки мозолил от ремёсел — плести научил отец. У матери всегда концы с концами не сходились. Она говорила, что весь дом достанется ему, и репки, и прялки. Он отмахивался, улыбаясь, если б мог — допрыгнул бы и щёлкнул по носу. Вот ещё одна людская сказочка рассеялась — лепреконы те ещё каланчи. «Домик у нас чудный, мам. Но у меня больше будет. У меня будет весь мир». — Меня не слышит. Ричи вспомнил, как его вытаскивали из ямы: солнце палило, слепышом вылез на воздух, подхваченный на руки. Рядом мама, такая же ослепшая. Помнит, что тыкался в запахи: пряное, острое, пергаментное. Авиценна, тысячелистник, полевой хвощ. Теперича тыкался в древесину: кости, ветхость. Нос щипало вместе с глазами. Беверли опустилась на коленки, морозь заворочалась, запробивалась сквозь ткань. Бев сложила оружие. — Я понимаю. Морозь поджалась у горла, села увесистой тушей на грудь, Беверли смахнула. Ричи мягко качнулся, упираясь обратно в дерево. В детстве держался на короткой ноге со всеми духами округи, носил им лепёшки, вино, пироги. В юношестве просил успокоить сердце матушки за его бесконечные побеги. Сегодня бежать было неоткуда. За месяц до войны все покровители сгинули. — Ты молишься, Беверли? — Под сердцем юркнуло. Дерево гудело, как родная волынка. Только Ричи резала слух. Оказалось, никакого тепла в мелодии, одна заунывная тяготь. По спиралям кудряшек ползла темнота, Беверли задумчиво поглядела на облачко своего дыхания. Спросил бы у неё на — сколько накопилось? — лет раньше, рассмеялась бы. Ответила, что и новым, и старым, рассказала, с кем дружна, а кто ею с младшим братишкой недоволен. А у Бьякко была шерсть, похожая вовсе не на снег. На облака. — Нет, я больше не молюсь. Морозь полоснула по ногам. Ричи отнял лоб от дерева. Глаза у него намокли.

***

В темноте холодно, под сердцем звери дикие. Кусают его за внутренности. Билл вошкает плечами, пальцы на ногах грабастает мороз. Он шевелит ими по очереди, разглядывая грузные облака, наваливающиеся друг на друга. Бев с правого бока, поджала колени к самому подбородку, лицо закрыла рукой, чтоб отогревалось. В шкуре теплее, но при Ричи не оборачивались. «Да когда ж я узнаю, кто вы». Ричи спрашивает, откуда они с Бев столько знают о Западе. Билл говорит, что книги всему голова. Слышал о таком, Ричи? В детстве сидеть за книжками претило, потому часто бегали до пристани. Расспрашивали моряков о том, как там, на других землях? А что видели? А всё расскажете?! Истории собирали, как ракушки, из них ткали бусы. Там и наутилус, и морские быки, и сирены. — Ты и про север много знаешь. — Ричи вытянул уголок брэта, укрывая ляжки поплотнее. Билл недовольно цокнул. — Север, запад, одна возня, — втянул голову в плечи. Верхушки деревьев задирались под самую синь, как голодная детвора тянется к карете, рискуя угодить под колёса. В итоге получают брезгливый смешок да сломанные пальцы. Билл поворочался, пробубнил что-то про «дерьмовую погоду» и прижал ладонь к векам. Под ними загуляла красная рябь, словно ветвь рябины. Он гроздь впервые в книжке повстречал, тогда же нарёк жуткой. Ричи в горбинку на носу целовала темнота. Листья в волосах шушукались, над головой шелестели. Он наверху разглядел, что завтра погода неясная, повезёт, если из-за угла выглянет солнечный плевок. Хоб обернулся на Билла, сзади, на периферии, мутнела Беверли. — Ты красивый, — повременил малость, отвернувшись. — Вы оба красивые. Ричи оглядел его профиль. На друга не тянул, может, на товарища? Хоть бы не на товар. Приведи на нужное место целёхоньким и ступай смело. Ричи припоминал первые переправы, как он расспрашивал пуганых собратьев о том, откуда они, где жили, кого потеряли? Кто-то плакал, и Ричи подставлял замызганный платок или своё плечо, кто-то смеялся, а Эдингейм озарялся шутками, чтобы смеялись громче. Кто-то посылал: «Засунь свою жалость, она мне никого не вернёт». Ричи кивал, иногда сердился, но схлынивало мигом. Они никогда не увидятся, кроме как здесь и сейчас, — к чему глупые обиды? Апель, что ходил в пилигримах с начала войны, сказал ему, мол, не привязывайся. Относись к ним как к уникальным вазам с Востока — драгоценным и хрупким. Ты должен доставить их без царапин. Но нельзя подружиться с вазой. Самое гаденькое, что, когда вазы разбивались, никто к этому как к горю не относился. Жизни шли в расход. Эта «ваза» ему нравилась. И то, что на тонком, выточенном фасаде наставили трещин, сколов, сквозь хитроумную улыбочку с прищуром. От которого ладони покалывает, будто угодил в терновник. Трещины расходились, как скверно сшитые раны, когда Билл вскакивал посреди ночи, раскурочивая шерстяную нору. Белый с красным. Как гончая. Ричи казалось, что он гнал кого-то по небу, а они с Беверли всё прощёлкали. Гнал или гнался? Оглядывался по сторонам, ища, быть может, Всеотца с чёрными всадниками. Затем подтекал ближе, коленки трясло, и мышцы нервно сокращались, но Билл улыбался раскрасневшимся ртом. «Не боись, Ричи, не по твою душу». А по чью тогда? — Ты тоже… смотрибельный, — Билл подмигнул со смешинкой. Тёмно-рыжие волосы выглядели в темноте, как перезревший каштан. Ричи считал их специфичными на вкус. — У тебя руки красивые, — бросил легко, отворачиваясь к груздящимся облакам. Они напоминали фиолетово-серых личинок: жирных, склизких и роящихся, передвигающих разбухшие тельца толчками. Ричи опешил чутка, меж бровей залегла складка, но мигом разгладилась. — О, ты про эти? — растопырил пальцы перед собой, вытянув руку. Вгляделся в свои кольца — его гордость. Каждое скрупулёзно отобрано — авантюрин от Апеля, на удачу, как он сказал. Бычий глаз на базаре за два года до войны. Кошачий ему отдала фея, с которой закрутился бурный роман в 1784-м. А гагат достался от матери, первый в коллекции. Яшма в память об отце — ему всегда нравились краски. — Пасибо, кольца у меня красивые, — Ричи упёр палец в многоцвет и мечтательно постучал. — Хранят тебя? — Билл наконец отвлёкся от переваливающихся по небу личинок. — Ага. Хотя такого как сохранишь? — он широко улыбнулся, демонстрируя кривые клыки, руку всё так же держал наверху. Билл коротко рассмеялся. Поворачивать голову на личинок не хотелось. Ричи порассматривал свои озолочённые фаланги ещё чуток, а затем перевернулся на бок, подставляя ладонь под голову. — А как долго вы здесь возитесь? Беверли бы сказала, что Билл не спит, чтоб им глотки во сне не перерезали, а не для того, чтобы языками чесать. — Прилично. В восемьдесят шестом попали в плен, до этого половину вашевских земель обскакали. — Но старшая-глава их маленького семейства спала. По-прежнему закрываясь от целого света. Уткнувшись, пряча лицо в крошечном расстоянии между колен. — Мы шкерились по лесам, далеко отсюда. Я бы сказал, удача поцеловала нас. Почти целый год не было аудиенций с северными псами, но, похоже, вечно везти не может, да? Нас взяли в кольцо, у них были сети, которые не дают колдовать. Слушок ходил, что такие делают из эльфийских волос. Грёбаное алхимическое чудо. Билл помнил оглушительный хлопок и запах горелого пороха. Очухались с Беверли в лагере, накрепко привязанные к дереву, сверху сеть — жёсткая, тугая, сплетена на совесть. Закрывала до макушки, когда Билл ворочал шеей, жгла кожу на лице. Пытался разгрызть зубами со злости-голодухи. Только смех вызывал, визгливый, гаркающий, как у диких свиней. — Мы провели там несколько недель. Нас поили, чтоб не сдохли, им сказано было притащить нас живыми. Билл подслушал, что с помощью крови нежити мечи крепнут. Солдаты говорили, что получат по мешку золота каждый, если окажется, что «рыжая сука с выблядком» могут больше, чем подпирать ствол дерева. Повезло, что псы не почуяли, кто они на самом деле. Кицунэ ценятся редким подбором способностей, чистыми родословными и, разумеется, прекрасным мехом. А отыскать девятихвостку в суровое времечко — как застать цветение папоротника на Белтейн. Солдатики любили, как скучно станет, повозиться с «малышнёй». Смуглый, с длинным носом рассказывал Беверли о том, как дарит её всему гарнизону. Тогда-то увидит, что такое настоящие мужики, а не её слюнявый братец. «Может, тоже тебя отдать, сучёныш?» Щёлкал у него перед глазами своей железной зубочисткой, делал вид периодически, что воткнуть собирается. «От твоей дырки живого места не останется». Лис скалил зубы. Выплёвывал, что если этот пёс готов спустить себе в штаны при виде него, то пусть говорит прямо. За это длинноносый бил Беверли по голени, животу, нижней части груди. До чего мог достать. «О-о-о, тебе такое понравится, сучёныш». «А после того, как с сестрёнкой развлекутся мои друзья, её отдадут лошадям». В лагере подстелить под себя не пытались. Считали, что нежить для этого слишком грязная. «Не собираюсь спариваться с животными». — Когда нас перевозили, мы ждали, пока доберёмся до самой чащи. Ну, знаешь, там, где время идёт не так. Такой лес жрёт людей с потрохами. Колымагу опрокинули волки, делать даже ничего не пришлось. Быстрые, как несущаяся по небу кавалькада. — Началась бойня. Мы выползли из сети. Двумя солдатами к тому времени уже закусили, осталось восемь. Четверых сожгли, двоим волчата выжрали хари. Двоих закололи. Беверли втыкала клинок по самую рукоять до тех пор, пока грудина не превратилась в кровавые овраги нарубленного мяса. Волки пожирали подохших — бедняги оголодали. Длинноносого Билл пырнул в живот — тело колотило, но оно ещё соображало, тогда «сучёныш» взялся вырезать глазное яблоко, самым кончиком, деликатно так, чтобы свин визжал подольше. «О-о-о, тебе такое понравится». На словах про глазные яблоки Билл не выдержал — заулыбался, как ребёнок, первый раз увидавший в небе огоньки. Цокнул затем языком, вкрадчиво смотря на Ричи. Выкладывай там, какие у тебя карты. Хобгоблин утвердительно покачал головой. У него в животе от убийств не покалывало. Но радость понять мог. Поделом засранцам, они только и заслуживали, что перевариться в волчьем пузе. — Меня тож загребали, ненадолго, правда. В начале самом, с семьёй в лесах перехватили. Начали пытать, чтоб выяснить, где остальная нежить. Его родители без устали облагораживали свой дом — огород полон овощами, от огурцов до тыкв. Перед ступенькой внутрь гогочет стайка гусей — Ричи всех многочисленных друзей знакомил с ними и хохотал до икоты, когда кого-нибудь щипали. Мама редко выходила на улицу, находила счастье в вечном перебирании горшка с золотом. В этой стопке семь монет, в этой не хватает двух. А ещё ей любилось варить алкоголь, Ричи из-за этого рано запил. За что сердечно и горячо благодарен. Ну как такое бросить? Соседи судачили, что в лесах видели чужаков. Набрали вещей, кто смог унести, и бежали. Ричи наблюдал, сидя на столе с ногами, как все его друзья Райли, Макдалл, Хилиса мелькают в цветных витражах оконца — проносятся с потными от страха лбами. Его семья ушла последней. — Был 1782-й, мы долго ещё пожили нормально. Это была деревушка, которую населяли хобгоблины, как мой отец. Единственным нашим достоянием была лепреконша в рядах, то есть моя мама. Ну и я, полукровка. Никто из нас меча в руках не держал, как понимаешь. Ричи махался, бывало, с мальчишками на деревянных, но северяне деревья привыкли рубить. Его семью настигли быстро: они пробежали первый пролесок и рухнули кубарем с холма. Мама кричала, а зверюги натягивали верёвки туже, пока запястья не закровоточили. Ричи помнит, что его кололи. Тонкий длинный нож с иероглифами, явно не северными. Резали не глубоко, ставили сечки, чтоб зелёному подпекало со всех сторон, а в надрезы забивалась грязь, заставляя края раны идти пузырями. Мама лежала рядом, каждый раз, когда пыталась подползти к нему, взять за руку единственного сына, её оттаскивали за волосы. «Где остальное отродье?» Отцу выкручивали пальцы, два на правой уже сломали, кости торчали наружу. Стоило ему вымолвить «Не знаю», Ричи брались душить. Он, не выдержав, отключился. Мальчик слабенький попался. В перепонках перекатывался зыбучий песок, когда очнулся, язык онемел. Рядом, с распухшими щеками, лежала мама. Глубоко дышала с редкими всхрапами, пока отца забивали пятеро или… или шестеро. Ричи надеялся никогда не вспоминать о том, как они выглядели. — Папу запытали до смерти. Нас с мамой бросили в яму до следующего допроса. Но повезло, как вам, подоспело западное войско. Следили за ними, наверно. Ричи до этого встречался с людьми, чаще всего продавал безделушки или помогал выбраться из леса потерявшимся детям. — Меня впечатлило, что на «нашей» стороне сплотились люди и нелюди. Получалось у них, кстать, замечательно. Наподдали тем уродам. Ричи с матерью доставили в лазарет — хибарку из четырёх палок и навеса, но почти ни одной раны с тех пор не осталось. Хоб, помнится, похрипывал, пока его намазывали, но рассказать про то, как в девять годков облюбовал старую мельницу, успел. До его рождения туда приходила вся деревня, затем отстроили новую, получше, побольше, а про старую позабыли. Ричи устроил там место силы, приводил мальчишек играть в салки. Билл улыбнулся ему. С той грустью, которая знакома повзрослевшим детям. Личинки переваливались, Ричи мотнул головой. Не грусти, друже, всё быльём поросло. Кожа у него в темноте стала темно-зелёной, как пожилые мхи. — Выходит, мы втроём везунчики. — Билл прилёг на плечо. Беверли за спиной пошевелилась. Он мимолётом поднял голову на свою котомку. Подтянул поближе. Ричи прикрыл глаза, пожимая плечами. — Выходит, что так, сударь.