Лисьи тропы

1792 год. На сухих стенах солнечные зайчики кружились, помахивали хвостиками — прыг-скок на одну сторону, прыг-скок на другую. На кончик носа, что чёрная точка смешно задрожит. За такими впору гоняться. Уши пускай большие, только мозгов маловато. Если в норке притаиться, то хвостатый только лапы успеет напрячь, а уже хвать — и нету. Билл раньше любил хватануть за филейную часть, где мягенько. Помотать в зубах, чтоб заяц замолотил лапами воздух, носом задёргал. Он тряс тушку, пока не слышал смешное пищание, затем отпускал: зверёк переваливался с бочка на лапы и ускакивал, растопырив уши, посвечивая зубастой печатью на пушистом боку. Дёру давал усердно, метка неглубокая — так, шкурку потрепал, заживёт к концу лунного цикла. А если травница какая-нибудь найдёт, то на молочный месяц. Сейчас бы тоже схватить зубами, где попухлее, да потрясти чутка. Вот только золотистые комочки съедает волчья пасть: бескрайняя, вытянутая, движется кружком по стенам, покрывая макушку. Псина, видно, старая, ибо кашляет шелестяще, захламляет пространство горячим дымом. Нос щиплет, заставляет ткнуться мордой в лапы, прикрыв глаза. Уши поджать, завернуться в комок покрепче. Из норы не высовываться. Разве что под страхом псиного рыка. Бабушка всегда говорила, что горящая трава — это ещё не горящая шкура. Билл отфыркивался, мол, сам всё знаю. Подшёрсток уже густой, не надо со мной, как с маленьким. Только вот дым оседает на корне языка, тащится по гортани вниз, глаза слепит сизым, вместе с масляными слезами. Засада горькая, от такой отплёвываться будешь весь день. Artemisia absinthium, не иначе. Биллу бы оставить сверху только уши, как старики учили. Над головой топчутся, ног с дюжину. Полынь горит, как на ведьмином празднике, крадёт тушу волка, расположившуюся по округе. Оставляет лишь солнечного зайца, что отражается на хвосте, ближе к правому боку. Маячит, улыбается, как сирена в далёком северном море, дрейфующая на великанских льдинах и заманивающая моряка на верную смерть. Наслышан. О хитрых серверных чудищах легенды ходят до самого мыса Носаппу. Это и неудивительно: у северян лукавый устроился с асами за одним столом. Поэтому Билл и сидит, наученный чужестранной Эддой с наставлениями от кровных старейшин. Свернись покрепче и жди, пока груз над головой не сгинет. Лучше уж так, чем болтаться в чьей-то шубе или чего похуже. Билл сидит. Пока шерсть блёкло светится, обрамлённая серебристыми воздушными змеями. Парящими, словно западные драконы, но извилистыми, как родные, восточные. Когда темнота наполняется бликами с красноватыми огоньками, то до норы доносится хриплое и громкое, будто скрежет могильной плиты: — Просыпайся. Пора идти, пока лапы не протянули. Билл разлепляет зенки — сейчас бы умыться родниковой водой да прополоскать рот от вязкой горячи. Беверли трясёт над его головой листьями, что валятся с подола накидки: бурые, изумрудные, салатовые, сочные. На таких грешно чертить иероглифы с заклятиями. Впрочем, на это и времени нет. Она проверяет повязку на своей руке: кровь впиталась, покоричневела. Вынимает пару иголок из капюшона, прячет в тряпку, они теряются в тонких складках, подобно детям в тёмном лесу. Билл смотрит на огненные всполохи, стекающие по плечам, вспоминает прогорклые красные точки с ненавистной полынью. У него на лице крапинки-солнечные зайчики расположились, тут-то их точно никто не сожрёт. — Мне снилось, что меня выкуривают из норы. — Видок помятый, под глазами темно, кожа белая во цвет шерсти, и никакого намёка на искорки по щекам. Хотя у Беверли их тоже не сыщешь. Билл похрустывает позвонками, жмурит глаз, дотрагивается пальцами до голой кожи груди. Вязь на рубашке опять расхлябалась.       Такой малец, а летаешь уже, как Бьякко в небе. Билл кряхтит, пока листья путаются в волосах на загривке: они там как маленькие гребни, блестят в оттенках бронзы. — Досадно. — Бев складывала в котомку их немногочисленные пожитки: шерстяные платки, носки, пару рубашек, лепёшки, прилипшие к тряпке и превратившиеся в массу теста. Она могла уместить за спиной хоть весь мир, как черепаха, что держит земной шар на панцире. К счастью, с вещами у них строго — чтоб не тянуло назад, когда идёшь. Самые тяжёлые — пледы, но без них на земле никуда. Беверли затягивает ремни на сумке потуже. В губах теряется чуть сердитое «Выкурили уже». Она вяжет на ботинках узлы, чтоб не мешались, и закидывает скудный мирок за спину, распределяя кожаные лямки поудобнее. Сестра по утрам всегда смурная. Тьма набухает наподобие туч: кольни — оросит гноем, потянет застарелыми кошмарами. Бев не боится дождя, может, только мрака, клокочущего по линии горизонта. — Поднимайся, идти долго, — смотрит сверху вниз, пока лучи лениво стекают по листьям. Светлеет рано, а темнеет и подавно. Билл сматывает платок, котомку шнурует потуже, всё быстрыми пальцами, как матёрый моряк. — И ты даже не хочешь поговорить о моём сне, — оглядывает полукругом вязы, лиственницы и зелёный мох. Нахохлившийся и толстый. Ноги в ботинках сидят отменно, за столько времени пути успели привариться. Теперь, похоже, только с лапами оторвёшь. — О снах говорят после чашки чая с мелиссой, а у нас ни чашки, ни мелиссы, — сонно, не сердито. Она чеканит шаг, встряхивая котомку на спине. — Да-а, мелиссы и правда нет, — Билл чешет переносицу. Добавил бы что-нибудь, чтоб довести до жарких прерий, но устал слишком. Вымотался, ютясь в норке, пока охотники жгли ему погребальный костёр. Не к добру всё это, и то, что громкоголосые птицы не донимают с раннего подъёма, тоже.

***

Красный карлик над головой кружится умирающей пташкой. Опускается, подлетает выше, снова опускается, уже зигзагами. Билл с каждым шагом засматривается на свои коленки, скрытые клеткой. Бегло бежит языком по нижней губе, перебирая наиболее приятные хокку. — Аиста гнездо на ветру. А под ним — за пределами бури — Вишен спокойный цвет. Беверли раздумывает недолго, придерживая пальцами пояс по линии талии, украшенный карманом для клинка. — Цветок… И ещё цветок… Так распускается слива, Так прибывает тепло. — Не слишком красноречиво. Это же Рансэцу? Он может лучше, — Билл лыбится, довольный, словно опрокинул в себя тарелку риса. Бев кулаком тыкает ему в плечо, приговаривая: — Покажи, что ты можешь, умник. Они шагают в унисон. Может, не зря ботинки как две капли? Рыжеволосая чуть улыбается всякий раз, как ножны клинка ударяют Билла по бедру. Хлоп-хлоп. Хлоп-хлоп. — Мошек лёгкий рой Вверх летит — плавучий мост Для моей мечты. Бев закатывает глаза, получает ответный тычок в руку. Твой черёд, сестрёнка. — Некуда воду из чана Выплеснуть мне теперь… Всюду поют цикады! — А вот эта стоящая, — Билл ухмыляется. Бев откидывает волосы, отвечая: — А то, это тебе не твой Кикаку. Это Оницура, — и смеётся, показывая верхние зубы. За время, пока плетутся по дороге, оттаяла. Мрак отвёл злобные лапы до наступления следующей ночи. Билл вроде тоже от дыма отплевался, хотя мокрота на стенках ещё горчит, словно носом упал в тлеющие листья. Точно бы усы подпалил, такое бывало на солнцестояние, когда напивался гречишной настойки и плясал вокруг костра, как ужаленный тануки. Грохот от повозки раздался резко. Колёса резво молотили воздух, подобно ветряным мельницам. Беверли и Билл шмыгнули в кусты, скользнули по горке. Притаились. Трава закрывала макушки, чувствовалось, как особо крепкие колосья хотят вытолкнуть на обозрение, как голых в толпу. Повозка дёрнулась, остановилась. Лошадь, коренастая, с крупными копытами, громко фыркнула. Солдаты показались из-под навеса. Пятеро взрослых детин, все налысо бритые. Двое с кустистыми бородами, двое с бакенбардами по щекам. Последний гладкий, как отшлифованный морем булыжник. На землю ступили сапогами, украшенными пряжками, у двоих железные мыски. Форма чёрная, головы четверых украшают железные шлемы, больше схожие с капюшонами палачей, но оквадраченные и твёрдые. Бев охота вцепиться одному в голень, зубами выдрать сухожилия, вспороть глотки одним взмахом. Она опускает нос по линии травинки — жёсткая и безвкусная. Билл косится, мол, окстись, дамочка. Не они придут, так другие. Сам бы хотел обглодать берцовые кости, а жилы пустить себе на Биву. — Не заметил никого? — самый лысый поворачивается к ближнему, держащему на плече арбалет. — Не видел. Главный, с выдвинутой челюстью, кивает. Осматривается. Поперёк груди у него тянется кожаная лента, с несколькими парами ножей, а за спиной увесистое ружьё. Новшество, не до конца понятное таким, как Беверли и Билл. Огонь, затравленный в железо, предназначенный убивать тех, кто ему ближе, чем люди. Благо подобный арсенал оставался редкостью, хотя от арбалетов тоже проблем не оберёшься. Тот, что с ружьём, проштудировал линию деревьев: один раз, второй, третий. Птицы помалкивали, даже травинка не шелохнулась, пока еле видная линия бровей морщилась. — Залезайте в повозку. Не люблю подолгу находиться в этих дебрях, — он плюнул рядом с линией травы, Билл видел, как слюна мясистым комком летит к земле. Поморщился, не отрывая глаз от пяти силуэтов, усаживающихся по местам. Телега прогнулась, вскрикнула. Лошадь встрепенулась, раздувая ноздри в размер золотой монеты. Солдаты уехали, скрытые навесом от солнца. Перебежчики подождали, пока гомон стихнет. Повозка отдалилась быстро, остались только листья, шипящие и сердитые. Бев высунула голову. Осмотрелась, куда увереннее любого солдафона. Зелень слилась с её глазами, отразилась на чёрном зрачке. — Нам не стоит идти вдоль дороги, — Билл подал голос. Солдаты встречались не единожды. Разъезжали с оружием, пожёвывая цыганский табак. Краденый, как и большинство удовольствий. Но сегодня по-другому. Лес помалкивал, будто кто-то сдавил его за шею. Пикнешь — убью. Мелкие твари, которых война касалась лишь уголком крыла, притаились. Казалось, рыба в местных прудах ведёт себя тише обычного. И сон. Этот сон. Удушающий аромат полыни преследовал целое утро, прихватывая клыками начало дня. Что уж там — сейчас пожёвывает гланды. Биллу охота смачно харкнуть, как тот здоровяк. — Что тогда? Беверли, может, и не хотела говорить о снах без мелиссы, но вытянулась в тугую струну, облапывая взглядом каждый уголок. Билл прищурил глаз, вскинул голову — солнце наполовину заволокло, облака серые. Не дождевые, скорее, как следы от пожара. — Пойдём через топи. — Он отвлёкся, фокусируясь на синей тунике. Бев повернулась, нахмурившись. — Самоубийство, там водятся твари пострашнее. Билл едва со смеху не прыснул. На болотах хоть большинство тварей в лицо знаешь. А тут что? Куда ни глянь, сплошные морды. — Ничего нет страшнее людей с оружием. Особенно если оно в руках у таких, как те пятеро. Беверли называла подобных «яйцами» из-за бритых голов. Билл посмотрел на неё серьезно, она поджала губы, чуть прикусывая язык. «Надеюсь, из-за тебя мы не подохнем, братишка». Затем опустила взгляд к земле и подобрала сумку. — Будешь в должниках ходить полжизни. — Беверли выпрямилась в полный рост, мимолётом стреляя по округе из-за правого плеча. Билл устроил котомку на спине, косо ухмыляющийся. Договариваться с сёстрами — всё равно что просить помощи у Инари. Бывает, не знаешь, получишь подарок или по рукам. — Для тебя, сестрица, хоть всю.

***

— Как же мертвечиной несёт, — Беверли скривилась, утыкаясь в рукав туники. А толку? Болотом тянуло за милю, всё уже провоняло. Топи их приняли ковром из тумана. Земли, сдобренные мёртвыми растениями да останками живности, не могут быть благосклонны. — Конечно несёт, в таких местах всегда много призраков. — Билл поспевал за ней, выхватывал корявые гримасы в обрамлении ночи. День смениться не успел, а ночь приплелась, на здешний смрад шла. — Нет, не так всё. Сильнее. Какое-то… какое-то неправильное. Помнится, когда только сошли в Брегберширский порт, чуть не попали в лапы северным псам. Пришлось скрываться в топях с минимальным запасом еды и чистой воды. Всё думали тогда, что хуже быть не может. — Иди за мной след в след, не кидайся вперёд. — Беверли постукивала палкой каждый замерший холмик, некоторые на это сочились зеленоватой жижей, некоторые — пустым стуком. Земля здесь мешается с застарелыми породами, ещё не водянистая, но и не твёрдая. Студень. Жилистый и подвижный. Шумный, на манер урчания в животе. Цикады стрекочут похлеще лягушек в пруду возле бывшего дома. Там они сидели на кувшинках, похожие на кусочки свежих фруктов. Лисятам нравилось тянуться лапой по-кошачьи, поджимать хвосты, если лягушка резко прыгала с одной кувшинки на другую. — Смотри. Там, где туман сходился в ворота, а деревья гнулись к стоячей воде, дрожали бело-жёлтые шарики света, растворяющиеся в молоке рослыми светлячками. — Напомни, их встречают к добру или не очень? Билл знал, что большинство «блуждающих огней» водятся на севере. На болотистых местностях, где благоразумный путник не ступит. Говорят, на западе не сыщешь. Ну-с, видно, сыскали. — По-моему, они просто здесь есть. Беверли шагнула вперёд, приподнимая подол плаща, светильники окружали её призрачной аурой. — Твою мать… — она тихо выругалась, обернулась через плечо. Отсвет в зрачках вытянулся в яркие стрелы, напоминающие молнии. — Будь осторожен, здесь начинается вода. Билл кивнул, поджал губы. Шёл по остывшим сестринским следам, палка в его руке сидела крепко. Как посох. Один из болотных огоньков скользнул по воздуху, словно масло по лезвию, оказался прямо у кончика носа. В другой бы раз захотелось чихнуть, но тут Билл замер: свет зеленоватый, тусклый, словно всё ещё разглядываешь из тумана. Билл моргнул, шарик оставался неподвижен, будто кто-то подвесил его, как морковку для ослика. Мальчишка прислушался. От шара исходил звон — нечто между фейскими крыльями и колокольчиками, — только всё тихое-тихое, точь-в-точь детский шёпот за тонкими стенами родительской спальни. Только детей в доме никогда не было. Беверли глядела, чуть насупившись. На расстоянии нескольких шагов выглядела мавкой, стерегущей болото. Для неё же брат выглядел призраком, как и все огоньки. К горлу неприятно подступило. Тень Билла вытягивалась, тонула в разлившемся супе из костной жидкости. Лицо бледное, круги под глазами посинели, губы треснутые, глядишь, стекут воском по подбородку. Руки закончатся скреплёнными меж собой костяшками, а ноги растают в воздухе. Брат обернётся с запотевшим желтком заместо зрачков, затем вовсе покроется призрачной коркой и загорится хвостом истлевшего светлячка. Не зря огневок ещё называют «Билли со свечкой». Беверли выталкивает воздух через нос и черпает запах влаги с разложением. А говорила, что призраков не боится. — Билл… — выдаёт полувсхлипом. Билл мотает головой. Шар катится от его ладони вбок, разделяя лицо на чёткую полосу света и тени. Беверли повторяет твёрже. Братишка отворачивается в темень, концом палки стучит трижды о землю. Огоньки растворяются так же быстро, как появились. — Похоже, они меня слушаются. — Он оглядел деревья, что сгорбившимися старухами тянули костистые лапы к воде. Точь-в-точь Адзуки-баба, вымывающая фасоль в землях Цукэ. — Или ты им просто надоел, — Беверли улыбнулась, качнув головой. Страх, что заставил глотку застыть, сгинул куда-то в недры живота. — Пожалуйста, постарайся не вляпаться в злобного Драуга, пока мы не доберёмся до твёрдой земли, — смешинка щёлкнула по Билловому носу. Ему что-то сегодня особенно достаётся. Беверли усердно обступала лунки с водой, а Билл поспевал за ней вприпрыжку. — Ты же знаешь, не могу обещать, — губы поджались в улыбке. Бев лишь прыснула: «Под ноги смотри, бестолочь». «Не прекословлю никогда природе: ​‌‌​‌‌​ ​‌​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌ ​​‌​ ​​‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​ ​​‌ ​​‌​‌‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​​ ​​​ ​​‌‌​​ ​​​‌​‌ ​​​​ ​​​‌ ​​‌​​‌ ​​‌‌​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​​‌ ​​​ ​​​ ​​‌​​​ ​​​‌​‌ ​​‌‌​​‌ ​​‌‌​‌​ ​​​‌‌​ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​‌​ ​​‌​​​ ​​​​ ​​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌‌ ​​‌​‌​ ​​‌‌​‌ ​​​ ​‌​​‌‌ ​‌​‌​‌​ ​‌‌​‌‌​ ​​‌‌ ​​‌ Я двигаться зигзагами привык, ​‌‌​‌‌​ ​‌​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌ ​​‌​ ​​‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​ ​​‌ ​​‌​‌‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​​ ​​​ ​​‌‌​​ ​​​‌​‌ ​​​​ ​​​‌ ​​‌​​‌ ​​‌‌​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​​‌ ​​​ ​​​ ​​‌​​​ ​​​‌​‌ ​​‌‌​​‌ ​​‌‌​‌​ ​​​‌‌​ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​‌​ ​​‌​​​ ​​​​ ​​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌‌ ​​‌​‌​ ​​‌‌​‌ ​​​ ​‌​​‌‌ ​‌​‌​‌​ ​‌‌​‌‌​ ​​‌‌ ​​‌ Всегда с оглядкой, а не напрямик»​‌‌​‌‌​. ​‌​ ​​​‌​‌ ​​‌​​‌​ ​​‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​ ​​‌ ​​‌​‌‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​​ ​​​ ​​‌‌​​ ​​​‌​‌ ​​​​ ​​​‌ ​​‌​​‌ ​​‌‌​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​​‌ ​​​ ​​​ ​​‌​​​ ​​​‌​‌ ​​‌‌​​‌ ​​‌‌​‌​ ​​​‌‌​ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​‌​ ​​‌​​​ ​​​​ ​​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌‌ ​​‌​‌​ ​​‌‌​‌ ​​​ ​‌​​‌‌ ​‌​‌​‌​ ​‌‌​‌‌​ ​​‌‌ ​​‌‌ ​‌‌​‌‌​ ​‌​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌ ​​‌​ ​​‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​ ​​​‌​‌‌ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​​ ​​​ ​​‌‌​​ ​​​‌​‌ ​​​​ ​​‌‌​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​​‌ ​​​ ​​​ ​​‌​​​ ​​​‌​‌ ​​‌‌​​‌ ​​‌‌​‌​ ​​​‌‌​ ​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌​‌​ ​​‌​​​ ​​​​ ​​​‌ ​​​‌​‌ ​​‌‌​‌‌ ​​‌​‌​ ​​‌‌​‌ ​​​ ​‌​​‌‌ ​‌​‌​‌​ ​‌‌​‌‌​ ​​‌‌ ​​В лунке, помутневшей, словно глаз великана из старой сказки, лежала овечья тушка. Спину обглодали птицы, оголив лесенку рёбер, холмики позвонков. Шкура превратилась в пучки тины и водорослей. Билл посчитал взглядом кости. Одна, вторая… Зацепился за кусочек сохранившегося уха, выпирающего наружу. — Бедная. — Надеюсь, мы не окажемся на её месте, — Беверли оглядела овцу украдкой. Опёрлась на «посох» посильнее. Продолжила месить благоухающую грязь. Прочвакала недолго, то и дело спотыкаясь, остановилась. По бокам обволакивал туман, на берегу полнели торфяные мхи, узколистный рдест, роголистник и вахта. Выше угнетённого вида сосны покосые лиственницы на пару с тонкими стволами, напоминающими мангры. Билл подобрался следом. Застыл. — Блядство… — он вскинул брови. Присвистнул бы, да неуважительно. Осиротевшие кости, разложенные куски мяса и застывшие мумии раскинулись на несколько миль вперёд. Руки без кожи сжимали копья, мечи, булавы. Кто-то высовывался чуть ли не целиком. Большинство утопли, выставляя наружу лишь стрелы в грудине или лбы с торчащими топорами. — Как во сне… — Беверли покосилась, словно тонкое деревце. Билл хотел было потянуться навстречу, но она отпрянула, встряхнула головой. По щекам загуляли желваки. — Пошли. Только не смотри им в глаза, — нахмурилась. Сглотнула, не страх перед мертвецами, нечто куда более животрепещущее. Билл пощупал пальцами клинок на поясе и двинулся следом. Все предания-сказки о чудотворных водах северных болот, что поднимают кости из могил, без ведомства колдунов. Билл ёрзал нетерпеливо, пищал в подушку от невинной страсти к чудовищам. Сестра же горбилась, прикусывала ноготь на большом пальце. Никогда не поджимала ноги, но машинально сжимала кулаки. Могильники чамкали, засасывали ноги. Беверли воротила голову от пустых глазниц. Посмотришь мертвецу в бельма — утащит. Так глубоко, куда ни один Бог не заглядывал. Билл вилял, стараясь не думать о том, что именно хрустит под ботинком. Смотрел только на продырявленные животы да скрывшиеся под водой щиколотки. Сливы весенний цвет Дарит свой аромат человеку… Тому, кто ветку сломал. А сам представлял худые запястья, рёбра под синеватой кожей, ладони широкие, тихую поступь. Губы. — Блядь… — воздух просвистел сквозь зубы. Ботинок увяз в жиже, Билл помедлил и дёрнул. Зацепил нечаянно остекленевшие шары, обрамлённые седыми лохмами с кожей, накрепко облепившей череп. Ботинок двинулся по ноге, встал на землю. Голову закружило, в уши потекла слизь, а мертвячие буркалы жгли душу, копошили нутро, разбрасывая лоскутки. Пожирали-пожирали-пожирали. От печени к сердцу. А как добрались — шевельнулись. Зубы обнажились в оскале, горло забулькало. Билл отступил, прежде чем мертвец вскочил, держась за ржавый меч, словно за трость. Хрипы послышались справа, слева, прямо за спиной. Беверли окликнула, туши одна за другой поднимались из-под воды. — Берегись! — сестрица оттолкнула трухлявый скелет, руки скользнули вдоль рёбер. Билл увернулся от косо пущенного клинка, выхватил собственный, призывно бьющий по боку с самого утра. Мертвецы клокотали на манер котлов с брагой. Разевали рты, набитые тиной, с кусками прогнивших зубов, а в дёсны вкорчивались чёрные воронки. Билл отбивался, целясь в шеи, мягкие местечки на голове. То и дело подвязал ногами. Беверли сталкивала трупы в воду, вбивая лезвие неглубоко. Разбухшую тушу режет как никогда хорошо. Когда сзади схватили, таща в суп из чужих внутренностей, Беверли звонко выругалась на родном. Нанизала синюшную паклю на лезвие, кожа мягко затрещала, выпуская гной, над ухом слюняво лязгнуло. Она чудом перепрыгнула через разинувшуюся пасть под ногами и крикнула Биллу, который отбивался от двух мертвецов, что ухватили за ноги. — Нужно уйти с их земли! Он вздёрнул голову, затем резко наклонился, подрезая руку одной из тварей, пальцами залез в глазницы другой, та чавкнула, склизкие зенки лопнули, украшая пальцы вонючим комком. Он рванулся, сталкиваясь с безъязычным трупом в грохочущих латах. Какими много лет не вооружаются. Лезвие вошло сквозь подбородок, уткнулось в нёбо. По узкому запястью пробежала струйка холодной крови. Не успел вытащить нож, как сзади приняли в четыре руки: хватали за грудь, щёки, пара пальцев угодила в рот. Билла замутило, он зарычал, изгибаясь на манер засоленного слизняка, а затем рухнул, едва не откусив кончик своего языка. Тогда в тиски угодили лодыжки, бёдра, под ногти набиралась тина с ошмётками кожи. Затуманенные деревья закрывали зубы, жилки дёсен и отвратительное бульканье. Билл различил фигуру Беверли, удаляющуюся дальше и дальше, а затем ушёл под воду. Она мазнула по щекам, слюнявая, как языки адских гончих. Захлестнула с головой, студёная, бескрайняя. Последнее, что Билл расслышал, — сестринский крик да скрежет челюстей. Ноги оплели на пару с руками, силой похлеще Кракена, подлиннее Икути. Вода заливалась в лёгкие, душила крепко, как пальцы любовника. Задохнуться, пока тебя берут до сиплых потуг, — одна из самых больших мечт. А вот утонуть хотелось не шибко. Видно, у Эбису хреновое чувство юмора. Билл очнулся мокрый, поднялся на четвереньки, выхаркивая сгустки воды, пока шерстяной плащ давил на спину. Под корнем, возле которого мальчишка вываливал свои лёгкие, торчал колодец. Громкий и неугомонный. Вода билась о стены, вздымаясь пушистыми рогами, словно море, заключённое в бутылку. Билл доплёлся, ватный, с посиневшими губами, под нижними веками размазались капилляры, а в носу хлюпало. Смотрит-кашляет-зябнет. От бесконечного движения голова дуреет, и лисица спешит прочь, чуть не обрушиваясь на колени. «А-а-кико…» плутает в жилках исполинского корня, заодно вдоль деревянной дорожки, что ведёт сквозь светящийся пруд, заполненный кувшинками, упирается в дом, восседающий, подобно гигантской лягушке. Билл качает головой, примечая, что в его представлении небеса выглядели отнюдь не так. Хотя его, по всей видимости, туда не приняли всего-навсего. Досадно, вроде по родословной положено. Или это тоже лишь в восточных представлениях? Лиса вздыхает, ступает на мостик, в груди едко почёсывает. В щёлках досок мелькает яркая гладь воды, что прыгает на лицо зеленоватыми зайцами. Совсем не теми, что в норе. Билл крутит головой, подобно часовому на башне. Следит за ордами противника. Ни-че-го. Даже кузнецов не находится. Только журчание, непонятно, где громче — под ногами или в колодце. Над крышей дома возвышается молчаливая ива, ствола за кроной не разглядеть, быть может, вовсе висит в воздухе. Тянет волосы к земле, застряв где-то между, лишённая ног, подобно юрэю. Билл сглатывает, отчётливо ощущая, с каким трудом кадык движется вниз. Призраки его не пугают, а вот окна, цитрусово-жёлтые, и дверь из ясеня заставляют пятки загореться. Не как когда впервые видишь пса, скорее уже с жухлым шрамом на ноге. — Пусть это будет мудрый поступок. Если Фукурокудзю ещё слышит его, то, наверное, качает своей остроконечной головой.       Что ж тебя жизнь ничему не учит, малец? Если не помер, то научит не о высоких скулах думать, а под ноги смотреть. Если же помер, то чему уже учиться? Билл мнётся с ноги на ногу, затем чертыхается и дёргает ручку. — Никогда не любила пилигримов. Их никакие ограды не останавливают. Нужда всегда оказывается высока, даже чересчур. За столом сидела пожилая женщина: голова закрыта васильковым капюшоном, руки отмечены венами, что плющ. Держат свиток, стекающий со стола на колени — по полу тащится чуть ли не к ногам. Она поворачивает голову, сверкает уголком глаза, как кусочком аквамарина. Та, что говорила, стоит рядом с ней, идентично укрытая васильками, только лицо испещрено морщинами выборочно. Большинство пёстрые, вокруг глаз и рта. Она смотрит, чуть прищурив аметистовые глаза. — Раз пришёл, проходи, не держи дверь открытой. — Её руки пусты и остаются таковыми, когда дверь закрывается, а Билл усаживается на стул. Старуха отрывается от свитка, глядит внимательно, глаза у неё становятся серыми, как подножья Броккен. Мальчишке похолодевшие капельки падают на лоб, чёлка встала растопыренными перьями. От страха ли или от готовности атаковать. Когда каждый второй пытается спустить шкуру, во всеоружии остаёшься, даже укрытый землёй. То-то те твари в болоте крепко сжимали свои мечи. Билл обводит руны, рассыпанные по стенам, длинные рукава, иероглифы на бумаге. Едва не охает, то ли досадно, то ли от удивления. На бумаге нарисовано родной азбукой, так и тянет впитать каждую волну-чёрточку-точку. Во рту прибавляется слюны, но Билл успешно сглатывает. — Вас зовут Урд, не так ли? Вы Верданди, а… Младшая появляется из коридора, что вьётся в глубь дома, будто какой-нибудь кротовый туннель. Дева порхает по полу легко, непринуждённо держа увесистый сверток под мышкой. — Скульд. Приятно познакомиться, милый пилигрим. Билл разглядывает их лица, одно на другое походит, как половинка Луны на целую: подбородки, линии глаз, что смотрят со всех сторон. Изучают-читают. Примеряют, сколько осталось? Различий в них ровно столько же: здесь щёки порумянее, там кожа потоньше, тут нос повыше. Верданди его ловит, Билл соскальзывает, теряя равновесие, по изгибу её брови. — Я думал, к вам попасть тяжко. Свечи на столе горят ярко, того гляди языки кинутся облизывать бумагу. Тогда взаправду придётся туго. Судьба, верно, горит душисто. — Все думают, что к нам можно попасть через Асгард. Но корни Иггдрасиля куда длиннее, чем ты думаешь. Они открывают замки и двери там, где не ждёшь, — Урд хохлится на стуле старой птицей. Наблюдает за лесом, куда забрела непутёвая лисица. Лететь теперь вслед за рыжей, чтобы вернулась туда, откуда пришла. Голос у птицы спокойный, глубокий, как море, шелестит по спирали ушной раковины до коликов на загривке. — Но почему именно я? — Билли ёрзает на стуле одной ногой, Скульд усмехается ему, прикрываясь ладонью. — Тебя принесли. Открыли дверь и вложили на наш порог. Как младенца. Прямиком из капусты, выкорчевали, в попону, и нате, мол, ставьте на ноги. У вас таких потерянных множество. — Кто? — Ты знаешь кто, — Урд его арканит, вертлявого. Так же, как делала бабушка: бывало, скажет одно слово, коротко глянет с высоты своей осанки, и спеси поубавилось. — И что же мне делать? — Он силится не морщиться, по уху вновь прокатываются дырявые жвала да склизкая похлёбка. Говорят, Норны пускают тех, кто служил им всю жизнь, а помогают Богам и величайшим героям. За остальными же лишь пристально конспектируют да следят, чтоб на источник не покусились. Пилигрим, незадача, ни в одну категорию не вписывается. Урд сворачивает текст в тугой свёрток, буквы налезают, липнут, как мухи на мёд. Говорит, что Билл с сестрой далеко забрели от дома, а бредут ещё дальше. Верданди тушит свечи — огоньки в ладони задыхаются. Скульд ставит серебряную чашу перед гостем, разворачивает свиток. Он шуршит сотней не выросших деревьев. — Тот, кто тебя сюда привёл, видно, очень тобой дорожит. — Она прячет чашу под бумагой, словно удачу за пазуху. Склоняется, русые волосы заслоняют лицо сплошным водопадом. Шепчет неуловимое, ветристое и холодное. Билл хватает осколки-обрывки, что видывал в книжках. Быть может, даже в Эдде, только не упомнить в какой. Урд и Верданди встают по краям стола, веки переливаются небесным сиянием: розовый, жёлтый, голубой и зелёный. Руны на стенах плывут, мягко по капле украшают утварь, стёкла, трещинки. На потолке отсвечивают круги, словно отблески очей Норн. Скульд замолкает. Подносит чашу, внутри рябит, волнуется, чернила кружатся масляными кляксами. Билл смотрит в горящие сферы, обрамлённые ресницами. — Загляни в чашу, милый пилигрим. Будь внимателен, запоминай дорогу и не потеряйся. Слова слетают с губ невпопад, Билл ловит их в сети, как нежных шелки. — Что, если мне не суждено найтись? — Тогда тебя уже никто не сыщет. Руны разбредаются по всему дому, словно их неосторожно рассыпали из большого мешка. Пытались собрать, а в итоге разбросали по всей вселенной, благо всё отцу в здоровый глаз не угодили. — Благодарю. Билл ныряет, набирая воздуха, Норны исчезают в серебряных бортиках, а вместе с ними руны, приправленные северным сиянием. Вода бурчит в ушах, одежда насквозь вымачивается с ним на пару. Ничего, краденые тряпки не жалко. Билл проплывает дроблёный свет кровавой Луны, силки чёрных волос по небу, подгоняемые ветром кимоно и халаты. Справа от него монахи паломничают, слева гасят последний андон, над головой, объятая огненной стеной, летит Каси. Странное дело, Скульд за будущее ответственна, а ему только и видятся бамбуковые рощи. Билла подхватывает волна, гребень подбрасывает — лисица кричит приглушённо, барахтает ногами. В пузырях селятся кельтские кресты, светящиеся тоги, Беверли, выпачканная в грязи. Билл разбивает пену собственным лицом. Образы летят, кричащие, словно Рейко с прищемлённым хвостом. Высокие дубы, наконечники стрел, сестринские булавки. Море захлёстывает слезами. Билл тянет руки к самому себе на фоне промышленного города: улица широкая, кипящая котелками и шарфами. Кончик языка холодеет, лиса врезается спиной в нечто гранитное и суровое, затем захлёбывается солью, видя, как свет над головой заслоняет чёрное пятно. Сверху доносятся мужские голоса. Он опускается ниже, лоно океана тихое, пенные гребни остаются наверху, подхватывая мыльные осколки. Биллу опоясывает ноги и руки, так, что не вдохнуть. Черепушку сдавливает клешнями, челюсть сводит, что вот-вот раздробишь себе зубы. Лиса жмурится, не в силах открыть глаза — если разлепить веки, то сосуды не выдержат. Лопнут, разлетятся стружкой воспоминаний. Биллу удаётся вытолкнуть из груди маленький пузырёк, что дрейфует, в переливах оникса, смолы, сажи, и скрывается в лучиках солнца у самой поверхности, когда бывшему хозяину не хватает воздуха. Лёгкие жжёт калёным прутом, как только его выдёргивают из воды. Держат крепко, не вывернешься. Ладони знакомые, на ощупь широкие. В таких можно устроить своё же сердце. Неужели… Во рту закупоривается жалобное «Па-а-а…». Перед глазами сверкают белые узелки, а над ухом раздаётся громкий голос Беверли: — Я же просила тебя не вляпываться. Она оттаскивает за шкирку, будто нашкодившего котёнка. Сама чуть не валится, когда кончики ног брата вылезают из воды. Девичьи щёки пышут жаром, руками она опирается на колени. Билл отхаркивает влагу, глотает кислород кусками, бегло зыркая по сторонам. Никого. Беверли выпрямляется, похрустывает шеей. Билл усаживается на задницу, штаны неприятно липнут. — Я же сказал, что не могу обещать.

***

— Как ты избавилась от них? — Билл связывал из шнурка рубахи стрелу хамая на защиту. Беверли вешала ловушки для кошмаров на ветки, что поближе к земле. Ночевать остановились в местечке потвёрже, прямиком за долиной трупов, но всё ещё в топи. Дальше ночью идти едва ли лучшая идея, а так они хотя бы голову успеют склонить. — Как только тебя утащили, прокричала мантру на изгнание, самую простую. — Бев потёрла ладони о штаны. Оглядела развешанные ловушки и что-то протараторила под нос. — И сработало? — Билл повесил малютку-стрелу на кустарник, тот тут же спрятал её в пушистых листьях. — Как видишь. Если веришь, то всё сработает. Кустистый туман скучковался прямиком перед водянистой пропастью. Беверли потянулась расстелить шерстяной плащ. Когда улеглись, братец мягко зашоркал по ткани — устраивал особое гнёздышко, только ему видимое. Бевви же опёрла макушку, в тени красноватую, на похудевшую котомку. Сложила губы, воздух заструился к ладони, подрагивая и искрясь огненными хвостами, сворачивающимися в комок. Издалека было похоже, что в Беверли жил маленький дракон. Билл знал её с детства, поэтому уверен — жил. Вовсе не маленький. Она молчала, огненный шарик кружил, освещая силки и амулеты. Не такой, как пресловутые фитильки покойников. Этот был живой, огонь игрался с самим собой посередине, расщеплялся на оранжевые верхушки деревьев к концу. Билл наблюдал за ним бездумно, прижав морду к земле, перекинулся, чтобы согреться, хвостами укрыл лапы. Тепло, как у мамы под боком. Если бы она, конечно, была здесь. Беверли сидела неподвижно, казалось, даже веки замерли. Билл продолжал следовать за танцующим огоньком, находясь за много вёрст отсюда. Сидя за столом из чёрного дерева, пока за окном распускалась молния. — Ты его чувствуешь? Билл моргнул, огонёк сделал круг, выделяя наспех сплетенную паутину. Впору забить лапами да поджать хвосты. Неужели вслух сморозил? Не может быть, глупости это всё.       «Да что ты, сестрица, это я так. Забрезжил от стоячей воды». Хотел бы спросить: кого «его»? Но не сглупил. Беверли тогда зыркнет, напоминая ястреба. Погонится, как за зайцем, нырнёт в нору, и всё, поминай, как звали.       Нет. Не чувствую. Ему всегда интересно было, как собственный голос звучит на подкорке. Если сестрица не морщится, то, наверное, неплохо. — Хорошо. Огонёк оставила кружить, пусть отгоняет непрошеных. Из прошлого особенно. Сама улеглась на бок, спиной к Биллу, но перед этим потрепала по макушке, между ушами: «Пусть сон будет спокойным, братишка».       Смотри, чтоб мертвецы не украли. Билл уставился на рыжие всполохи, всё так же бездумно, затем закрыл глаза и уплыл. Его корабль вздымался вместе с волнами, паруса надувались набитыми животами, брызги жалили щёки, а впереди виднелся розовеющий горизонт. В детстве он представлял себя лихим охотником за сокровищами, что путешествует с острова на остров. Постигает песчаные земли юга, танцует до изнеможения, гадает по звёздам и мажет лоб кровью. А тут пришвартовался, поскрёб зубами чутка и сошёл. Оказалось, что никаких туземцев с не названными землями здесь в помине нет. Орлы над горами не кружат. Только дюны из листьев да сухие розы в еловой корзинке. Вино сладкое, с виноградников далёкой Милета, выращенных трудами эльфов по рецептам древних Сидов. Берег, где вечность хозяйничала хмурая осень. Там он шлёпал по стеклянистым лужам, смотрелся, как в зеркало, и разбивал. Брызги летели на щиколотки. На полы чужого плаща. Деревья в округе лысые, крючковатые, с рожами. Ковёр шелестел тысячами голосочков под ногами. — Пришли. Уселись под навес от невысокого склона с виднеющимися белыми корнями, где рядышком возвышался раскидистый вяз. Билл обнял пальцами сухой букет роз, тот захрустел. Оставил на ладонях рубиновые обрывки. — Это зачем? — Пусть все знают, что тут занято. Розы оказываются подвешенными на ветку, а Билли — пьющим вино из горла. Облизывается, губы, как и пальцы, краснеют. Щёки целует маленькое пятнышко, сладкое, как безе на королевских столах. Розы покачиваются, сплетничают с корой вяза о том, что творится под носом. Справа и слева присоседиваются вороны. С губ сцеловывают вкус старых виноградников, очерчивают подбородок, скользят по шее. Дерево сыплет на голову последний листопад, прячет в волосы гребни. Билл прячет ладони в его, пальцами пряди перебирает. Даёт приобнять под руки, усадить, как на лошадку.       Не бойся, погладь. Тебя не обидит. На ключице горячеет от губ, внизу — от тазобедренных костей. Билл видит, как ворон чистит свои перья, на голубом полотне вылупляется полумесяц. Акварельный, прозрачный. Туман кутает его, точно как накрывают плащом голые плечи. Чтоб не замёрз или потерялся в бескрайней черноте одежонки. Пальцами считают вздохи грудной клетки, оплетают, как птичьи ловушки злых духов. Билл мог целиком уместиться в этих руках. На островах осень холодная. Вяз разбрасывается кусочками листьев: красными, бурыми, оранжевыми, винными. Билли разбрасывается полустонами, качаясь на ветру, подобно букетику роз. Только влажный, гибкий от того, как придерживают за поясницу. Плащ спадает, дерево шумит неумышленным свидетелем их шалости. Билл ложится сверху, красит колени в алый. То, что повыше, расписывает другой. Лиса опирается на предплечья, ловит влагу южных бурь, лопатки медленно сходятся. По бокам каркают вороны, а вдалеке клубится чёрный дым. — Просыпайся, у нас стащили еду. Хоть воду оставили, засранцы. — Беверли разминает шею, попутно разглядывая содержимое сумки. Билл укрывается хвостами. Ютится, как может, уже в человеческой оболочке. Сестрица кидает ему штаны, всё ещё влажные. — Нам нужно идти к морю. Возможно, лучше перебраться в город, что ближе к северу. — Он одевается, пряча пушистые отростки и морщась. Ткань жёсткая, облепляет, как тугие водоросли. — С чего ты взял? — Беверли вытряхивает тряпки в надежде найти хоть что-то съестное, но под ноги сыпятся только крошки. Она чертыхается, раздражённо поднимая голову, касается переносицы и проверяет, сколько воды осталось во фляжке. Билл обувает ботинки на подхлюпывающие носки. — Я… — Пальцы запинаются о шнурки рубашки — сухая, пряталась на дне сумки, чтоб натянуть на себя, если продрогнет. Нужно поскорее украсть пару штанов. — Н-не могу объяснить. Лисье чутьё? — горло предательски дрожит. Давай же, мальчик, ты же плут, в конце-то концов. — «Город, близкий к северу» звучит не особо заманчиво. — Бев опускает клинок в ножны, затягивает пояс потуже. — Если город полон людей, то это наиболее защищённое от северных псин место. Думаю, этого достаточно. — Билл застёгивает плащ на крупную пуговицу, подхватывает свои вещи. Беверли смотрит на него так же, как когда он предложил срезать через болота, чуть прищурившись, прикусывая язык. Билл старается смотреть ей прямо в глаза и не прятать руки в карманы. Она отворачивается, проверяя нож, прикреплённый к голени. — Давай для начала найдём, где достать еды, а там посмотрим. Билл опускает веки: внизу плывут пресловутые мерцающие огни, звенят и шепчут, неразборчиво. Бев оборачивается резко, братишка еле успевает распахнуть глаза. — Что ты увидел, оказавшись в воде? Болота по своей структуре темны даже днём. Беверли зияет яркой прорехой среди камышей. Билл, напротив, вырисовывается дополнительной ивой, с распушистыми кудрями, но на цвет дохлой. — Водоросли и кости. Множество костей. — Одна из них едва ли не поперёк гортани. Застряла, скребётся теперь, вот-вот вылезет сквозь горло. — Хорошо. — Куда уж лучше? Беверли перешагнула упавшие за ночь ветки. Двинулась вперёд, расправляя плечи, Билл увидел, как перед ней расступается утренний туман. Пошёл сам — утоп. Захлестнуло, как лягушку молоком. Он разбил марево руками, спеша к очертаниям коричневатого плаща. Как толкнул сестринское плечо, молоко рассеялось.

***

Они решают отойти от топей до заката. Солнце крутится над головой, подобно стервятнику. Кружит-кружит, выжидает, пока начнут разлагаться. Тусклое и холодное, как октябрьские лужи. Шли молча. Билл из угла в угол перегонял пену, из глаз, видно, периодически выплескивалось. Что-то в ботинках хлюпало с двойной силой. Беверли теребила ножны, постукивала пальцами по шву, разговаривать ей не желалось. Желалось плеваться ядом и взбивать траву ногами. Про себя проклинала сети, которые не сработали, и то, что духи падки на еду. В животе пускай не бурлило — кипело под темечком, пузырями, как ожог.       Не могу объяснить. Лисье чутьё? Беверли прочистила горло. Мотнула головой, Билл не повёл ухом. Твоя невнимательность нас и погубит, — здесь покоятся… Бев засвистела, толкая звуки губами, чтоб не мешались. Приравнивалась к мелодии. И раз, и два, и… Запела. Громко, что все болотные твари слышат. Пусть так, при свете они не опаснее мошкары. Слова разбрелись среди деревьев, пересчитали их, отправились далеко-далеко. Билл выбрался на берег, отчихался и подхватил. Сакура, сакура… И горы, и деревни — Куда ни посмотри, То ли туман, то ли облако Благоухает под утренним солнцем. Сакура, сакура В полном цвету. Бабушка, когда Билл, мелкий и егозистый, не хотел засыпать. Гонялся за светлячками от лампы, летящими вдоль стен. Садилась в углу, опиралась на спинку стула и начинала напевать. Вполсилы, а как малец навострит уши — громче. Беверли приходила из соседней комнаты, влезала на женские колени и тихонько мурлыкала в такт. Сакура, сакура… В апрельском небе, Куда ни посмотри, То ли туман, то ли облако. Ах, какой аромат!.. Пойдём, пойдём Посмотрим! Билл усаживался, укладывая округлое лицо на руки, сначала долго-долго смотрел на бабушкины губы, а затем подхватывал невпопад. Тихо-тихо, как шагает лисица. Цветущей сакурой Налюбовавшись, идём домой. В Ёсино — сакура, В Тацуте — клёны, В Карасаки — сосны. Когда-нибудь! Когда-нибудь! Давай посмотрим! Беверли замолчала, Билл тоже. Тишина вновь стелилась под ноги, как верная жёнушка жестокому мужу. Билл поднял голову, замечая рассеянный свет на фоне темнеющей рощи. Похоже, призракам песня сгодилась. На трапезу. Они мелькали: безногие, аморфные и хилые. Теснее не крались, а чем ближе выглядывали сухие земли — худели и исчезали. Беверли тронула висок, Билл проводил блеклый огонёк в листву. Где-то вдалеке кричал ворон.       Когда-нибудь! Когда-нибудь! Давай посмотрим…