Чумной доктор

На следующий день все вышло так, как предвидел Нострадамус и желала Екатерина. Доктор встретил высокого, еще нестарого темноглазого и темноволосого человека с плечами кузнеца, руками камнетеса и ногами танцора. Линия Валуа отличалась мужицкой крепостью, оконфузившись лишь одним нездоровым королем, Карлом VI Безумным. Но даже сумасшедший Валуа правил и прожил дольше, чем иные здоровяки. Это королева Екатерина происходила из дома, один из правителей которого даже насмешливо звался Пьеро Подагрик. Род Медичи, названный в честь целителей, словно в насмешку, давно поставлял болезни. В кресле рядом с королем, гордо выпрямив спину, сидела женщина в черно-белом наряде, увешанная гроздями бриллиантов и крупными жемчугами. Драгоценности бросали отсветы на ее лицо, благодаря чему кожа казалась свежее. Ей могло быть тридцать лет или пятьдесят, статная фигура принадлежала нерожавшей цветущей деве, взгляд — старухе, крепко держащей в кулачке ключи от закромов. При виде королевы дама приняла особенно высокомерный и непреклонный вид, сделавшись, как живая статуя. На доктора посмотрела всего раз, презрительно скривив губы. Герцогиня де Валантинуа, госпожа де Пуатье. Прекрасная Диана. О ней Нострадамус в точности знал только то, что она была жадная. Мэтр Франсуа Рабле ее высмеял в своей книжке, мол, на эту кобылу навесили парижские колокола: король подарил ей часть налогов на колокольни, и золото она собирала горстями. Народ ее не любил. Король слушал Екатерину скучливо, Нострадамуса — не скрывая брезгливой гримасы. Отказаться от участия в турнире, когда я дал слово? Не выйти на поле, поддавшись женским уговорам? Опасно? Не нанесет урона рыцарской чести? Дражайшая супруга, да что вы понимаете в мужской чести?! Вы совсем голову потеряли со своими магами и гадателями на куриных потрохах. Был ведь уже другой астролог, один из вашей итальянской свиты, как его звали? Какой-то Луковый Горемыка… Диана де Пуатье громко расхохоталась. — Лука Горико, — спокойно поправила Екатерина. — Он предрекал для вас смертельную опасность на сорок первом году жизни, советуя избегать военных действий. Грозил слепотой и даже погибелью, если вы возьмете в руки оружие. Вам как раз недавно исполнилось сорок лет, государь. — Я помню запугивания того шарлатана, — сухо промолвил король. — А теперь вы притащили нового. И этот советует избегать не только войны, но даже простых мужественных развлечений? Что прикажете делать дальше, мадам? Сидеть на троне, обложившись подушечками, чтобы вы были спокойны? Вам не стоило утруждаться, я не стану слушать всякую околесицу. Знаете, если я раньше и сомневался, то теперь я обязательно приму участие в поединке. — Браво, сир, браво! — воскликнула Диана и зааплодировала. — Вы всегда поступаете так, как полагается настоящему рыцарю. Надменный и торжествующий взгляд полетел в королеву, точно плевок. Екатерина Медичи не выдала никаких чувств. — Мне остается лишь покориться вашему решению, сир, — сказала она. — Я сделала все, что могла. И верно, сказал себе Нострадамус. Убеждала, просила, как положено верной жене. В чем ее упрекнуть? В том, что она своего мужа знает, а он ее — нет? Нострадамус попытался понять, превратил ли предсказание в приговор, но не смог или не захотел себе на это ответить. Когда двери залы захлопнулись, Екатерина подхватила его под локоть, увлекая по коридору. Оживленная, порозовевшая под своим аккуратным гримом. Будто девчонка в кондитерской лавке. — Теперь я желаю, чтобы вы познакомились с моими детьми, — сказала она. — Я собрала всех, кроме своего младшего сына Эркюля, он еще не оправился от болезни и остался в Блуа. Я уверена, вам удастся определить судьбу моих крошек. — У меня вряд ли это получится, мадам, — предупредил Нострадамус. — Видения никогда не приходят по заказу. Конечно, я могу составить их гороскопы… — Это само собой, — нетерпеливо оборвала королева. — Но я все же прошу вас попытаться. Властители не просят, а приказывают, и Екатерина ясно дала это понять своим тоном и слишком уж сладкой улыбкой. — А если вам не понравится то, что я увижу? — спросил Нострадамус. — Я всегда предпочитаю знать, к чему мне готовиться, мэтр. Как иначе сражаться с роком? Предупрежден — значит, вооружен. Или обескуражен. Или сбит с толку. Запуган до потери соображения… У него разболелась голова. Коридоры тянулись бесконечно, людные и пустые, слабо освещенные факелами и погруженные в топкий свинцовый сумрак. Дворец был огромен, как город, и жил по законам, которых Нострадамус не понимал. Вот шепчется у окна парочка хорошеньких женщин с лицами голодных куниц, руки сложены за спинами, и ему мерещится: обе держат стилеты и хотят вонзить друг другу в грудь, пробив железные пластины корсетов. Вот томный и накрашенный молоденький щеголь выслушивает сурово рокочущего господина в простой темной одежде; юнец хлопает ресницами, округляет насурьмленные брови, распяливает напомаженный рот, а сам украдкой обрывает кружево с рукава, от скуки или со злости. Вот чинно ступает объемная дама, волоча на себе красный парчовый шкаф и годы чьего-то труда, бедность, болезни и горе. А рядом с ее громоздкими фижмами вьется карлица в таком же наряде, как у госпожи, и вопит во весь голос: — Мадлон — дура! Дура Мадлон! И похожи эти диковинные люди меж собою лишь в одном. Все притихшие, как на поминках. Завидев королеву, приседают в реверансах, низко кланяются, шелестя угодливыми шепотками: — Ваше величество, ваше величество, государыня… Одна карлица не обращает на королеву внимания, и ее вопль тянется за ними, как шлейф, разнося по щепкам тишину дворцового лабиринта. — Мадлон — дура! Дура Мадлон! Наконец пришли. Екатерина ввела Нострадамуса в просторный зал, где собрались дети в окружении нянек, мамок, кормилиц, служанок, камеристок и маленьких собачек, чье задорное тявканье вплеталось в хоровод голосов. — Отдай ее мне, Марго! Это моя кукла. — Была моя и снова будет моей. Ты ее назад не получишь! — Мадам Клод, отойдите от окна! Чего доброго, опять подхватите простуду. — Хорошо, мадам д’Юмье, я отойду. — И накиньте шаль. Не стоит рисковать здоровьем перед свадьбой. — Да, мадам. — Мсье Шарль, вы опять перепачкались! Хватит набивать пирожными рот, скорей вытирайтесь, сейчас придет ваша матушка. — Мари, смотри, этому удару меня вчера научили. Он называется «польский выпад» или «испанский бросок», я забыл. Видишь? — Да, мой принц, это очень… Как надо правильно сказать? Вы есть отважный и мужественный! — Марго, верни! Я тебя поймаю и поколочу! — Ха! Да у тебя силенок не хватит, опять маменьке нажалуешься. Только и умеешь ей жаловаться, как девчонка. — А ты, ты… Дрянь и шлюха! — Шарль, иди сюда, меня обижают! Братик, сюда! — Сандро, не смей ее трогать! — Не смей называть меня «Сандро», так только матушка может… Ай, помогите, помогите, жирдяй меня убивает! — Ваши высочества, уймитесь! Как не совестно драться? Что скажут госпожа Диана и королева? — Гав-гав! Гомон стоял неимоверный, но после затхлой тишины коридоров Нострадамус был рад очутиться среди оживленного шума. Завидев королеву, все тотчас прекратили возню. Девушка, сидевшая с книгой у окна, быстро поднялась и сделала глубокий реверанс. — Ваше величество, — церемонно произнесла она и словно подала остальным пример. Дети послушно изобразили пантомиму придворных, застыв в приседаниях и поклонах. После этого их развели в разные стороны, с немалым трудом расцепив двух девчонок, дравшихся из-за куклы. Екатерина проследовала в центр залы. — Дети мои, перед вами мэтр Мишель Нострадамус, великий астролог и прорицатель. Так его пока еще не называли. Он примерил слова на себя и нашел, что этот звездный плащ ему слишком велик. Передвигаться в нем будет неудобно. Собравшиеся смотрели на него во все глаза, младшие дети ерзали на месте от любопытства. Королева начала обход, держа Нострадамуса под руку и поочередно подводя к каждому. Первым оказался тщедушный юноша лет четырнадцати, который показывал фехтовальный удар молоденькой даме, говорившей на ломаном французском. Принц поигрывал тренировочным мечом, но держал клинок в руке неловко и вяло. Он был копией Екатерины, вымоченной в семи водах, процеженной и лишенной свойств — дурных и хороших. — Мой старший сын Франциск, — сказала королева и прибавила, словно не до конца была в этом уверена: — Будущий король Франции. Неуверенность легко было понять. Дофин выглядел чахлым заморышем. Доживет ли до коронации? — Я рад приветствовать вас, месье. — Царственный юноша кивнул Нострадамусу с отрепетированной благосклонностью и указал на свою спутницу: — Представляю вам мою супругу Марию Стюарт, королеву Шотландии. Молодая королева казалась очень приветливой и старательно повторила вслед за своим супругом: — Я тоже очень рад приветствовать вас, месье. Кто-то захихикал над ее ошибкой, и она смущенно зарделась. Ее очень портило платье тяжелого темного бархата и головной убор с длинной черной вуалью. Кто придумал рядить такую милую юную деву под кладбищенскую ворону? Кто затянул на ее тонкой шейке удавку из густо-красных, горящих зловещим огнем рубинов? Второй мальчик, к которому Екатерина подвела Нострадамуса, держал в горстях столько рубинов, что камни сыпались сквозь его пухлые пальцы. Неуклюжий толстячок в горностаевой мантии. Она велика ему, как Нострадамусу — звездный плащ. Путается под ногами, стесняет. У мальчишки круглые, измазанные сладким кремом сытые щечки и голодный запуганный взгляд. — Опять объедался? — недовольно поморщилась Екатерина. — Мой средний сын Шарль-Максимильен, мэтр Нострадамус. Извольте видеть, грязный, как свинопас. Принц вспыхнул и потупился. — Простите, мадам… — Не хлюпай носом, — бросила королева и повернулась к малышке с озорными глазами: — Моя младшая дочь Маргарита. Это прозвучало суховато и безлично, но маленькая принцесса не расстроилась, в уголке ее рта свернулась улыбка, ласковая и игривая, как котенок. — Марго, при встрече положено делать реверанс, — учительским тоном сказала Екатерина. — Ведите себя, как подобает дочери Франции. Девочка послушно поднялась, и с ее колен упала горсть рубинов, раскатившихся по полу, но, казалось, никто этого не заметил. Нострадамус изумлялся все сильнее. Горностаевая мантия в детской? Россыпи драгоценных камней? Неужели королевским отпрыскам дают с ними играть? А еще говорят, что казна пуста. Приблизилась девушка, читавшая у окна Часослов. Ей достались дары крови Валуа: высока, красива и здорова хотя бы на вид. Ее тоже упрятали под глухой траур. Сдавленную железным корсетом грудь перечеркивал огромный католический крест поверх испанского герба с Геркулесовыми столбами. Принцесса двигалась по жестким линиям, будто на шарнирах. Чем дышать и как шевелиться, когда вся перетянута, что твоя колбаса на веревке? — Принцесса Елизавета, моя старшая. — Екатерина, поведя рукой, представила дочь, словно любимую лошадь из конюшни, с той же гордостью владелицы редкой породы. Другой девочке, бледненькой, белокурой и согбенной, королева сделала знак, чтобы не поднималась. Неожиданно заворковала: — Душенька, не вздумай вставать! Бедняжка Клотильда недавно болела. Ужасно некстати, ведь у нас скоро свадьба. Мы сегодня чувствуем себя лучше, cara mia? — Да, матушка. — Ответ затерялся в кашле, вызвавшем переполох среди нянек, и Екатерина распорядилась, чтобы дочь немедля увели и уложили в постель. Принцесса заковыляла к выходу. И впрямь, бедняжка, собравшая букет наследственных хворей Медичи. Косолапые подагрические ноги, кривая спина и горб под шелками. Но все же ради робкой болезненной дочери Екатерина воздвигла теплую улыбку на лице. Должно быть, жалеет ее. Или отдыхает с нею рядом душой от своих скрытых страстей, интриг и политических планов; эта девочка с мягким покорным личиком — словно тихая вода, рядом с которой покойно и приятно сидеть на берегу. Королева выпустила руку Нострадамуса, чтобы сотворить объятие, еще более нежданное, чем прежнее воркование. Она обвила руками плечи ребенка, просияла и выдохнула томно, словно любовнику после разлуки: Сандро… Все остальные для нее исчезли в эту минуту. Зал опустел, а может, и мир, остались Екатерина и ее маленький бог. Овладев собой, представила дитя по правилам приличия. — Мой сын Александр-Эдуард. Я назвала его в честь моего дорогого кузена, который был герцогом Флоренции. А мой царственный супруг, — холодок пробился в ее голосе, — прибавил имя шведского короля. — В Швеции, должно быть, сыро, промозгло и гадко, — рассеянно сказал мальчик. — Non è vero, mamma? Это был тоненький, хрупкий, неправдоподобно миловидный ребенок, которого Нострадамус поначалу принял за девочку, когда дети ссорились из-за игрушки. И как было не обознаться? На устроенном в детской турнире странных одежд Александр-Эдуард выходил победителем. На нем красовалось расшитое девичье платье, в ушах болтались жемчужные серьги. Нарумяненные щеки, подведенные глаза, карминовый рот. Но мать, похоже, считала это совершенно естественным. Ему она добродушно попеняла: — Почему вы опять повздорили с Маргаритой? — Она отобрала куклу, с которой я сплю, — пожаловался принц. — А я только с нею могу крепко спать и не бояться темноты. Сестра показала ему язык и, дразня, повертела отнятой игрушкой. Екатерина мягко рассмеялась и погладила сына по голове, с видимым удовольствием пропуская пальцы сквозь его черные, слишком длинные для мальчика волосы. — Вовсе не кукла помогает тебе уснуть, — пропела она тем своим голосом, что был больше нее. — Dormi così bene, figlio mio, perché sai di essere amato, vero? — Certo, mamma, — диковинный принц улыбнулся, но потом опять принял капризный и обиженный вид. — Я все равно хочу свою куклу назад. — Марго, — Екатерина строго посмотрела на дочь. — Верни брату его игрушку. — Ни за что! — завизжала Маргарита и вскочила с места. — Она была моя, вы ему ее отдали без моего разрешения! И зачем ему кукла? Он с нею не спит. Он вам врет, чтобы вы его пожалели, а сам просто хвастает тем, что он — ваш любимчик! — Гадкая девчонка! — Мальчик топнул ногой и, вырвавшись из объятий матери, бросился на сестру. — Sei grassa e brutta! Его платье лопнуло в боку, из разошедшегося шва посыпались рубины, все больше, больше, больше… Мостовая дрожит от топота. Трупы валяются на каждом шагу, раздетые донага, искромсанные и выпотрошенные, словно туши в мясной лавке. Он повидал столько ужасов, но сейчас видел самое страшное: группка детей тащила младенца в свивальниках. Они бросили его на землю и принялись избивать камнями и палками, заливаясь довольным смехом: — Жанно, гляди, череп треснул! Играющие дети в гудящем от колокольного звона бессонном городе… Кто-то стреляет из окна по бегущему человеку и кричит: попал, попал! Тот поднимается и пытается идти дальше, таща окровавленную ногу, но пробегающие мимо стражники добивают его алебардой… Рыжая нищенка. Она встречается ему повсюду. Он заметил ее вечером у горящей лавки, ночью у дворца, сейчас — на берегу грязно-алой реки, похожей на воспаленный язык. Он идет дальше. Как его зовут? Он не помнит. Не знает. У него нет имени, только глаза и уши. Он слышит хриплые стоны: мадам, Богом заклинаю, спасите меня! Снова кровь, кровь, кровь, кровь… Он слышит свист пуль и мечей. Вопли и плач… Отрубленную голову седобородого человека подают в Ватикане на обеденном столе, папа римский в полном облачении берет нож и вилку, отделяет лоскут забальзамированной плоти и отправляет в рот. Проглотив, сыто рыгает. Болезненно худой молодой мужчина тоже отрезает кусок мертвого мяса и неохотно начинает жевать. Не выдержав, выплевывает к себе на колени. Опять перепачкался, как свинопас, говорит ему мать. Вы слабы духом, Карл, вы не король… На изнанке нынешней ночи горят свечи, пахнет ладаном, мужским семенем, духами и миррой, будто церковь поместили в бордель. На застеленной шелком кровати лежит накрашенный кукольный мальчик в погребальном саване, распахнув огромные глаза и молитвенно сложив на груди тонкие руки. Он ждет. К нему приближается босоногий человек в рясе, лицо перекошено судорогой ненависти. Замах. Кинжал входит под ребра так глубоко, что скрежещет о кость. Рубины сыплются на мраморный пол, высоко взлетает торжественный скорбный голос: король умер, да здравствует король! Темнота, подпаленная факелами по краям, возвращается. Истощенную женщину насилует свора бешеных псов с окровавленными мордами, потом вспарывают ей клыками живот, отгрызают пальцы и грудь, царапают когтями ее руки и ноги. Но она еще жива, жива… Костры августовских звезд постепенно гаснут. Усталые люди разбредаются по домам. Белые кресты ныряют в дверные проемы и отправляются спать. Смолкает колокол. Горелая корка неба разламывается. Ночь прошла, рассвет сочится над городом — вязкий и желтый, как гной… Он очнулся в своих покоях. Ноздри обожгло зловоние, приведшее его в чувство. Он распахнул глаза и увидел перед собой королеву, державшую перед его носом флакончик с нюхательными солями. Распахнутая створка ставень впускала в комнату ветерок, качавший муслиновую занавеску. Разноцветные солнечные лучи, преломленные витражным оконным стеклом, линовали прохладный воздух. — Святая Мадонна, наконец-то вы пришли в себя, — с облегчением сказала Екатерина, убирая флакончик. — Вы были без сознания больше часа, мэтр. Я уже начала волноваться. — Прошу извинить меня, государыня. — Нострадамус с трудом разлепил онемевшие губы. — Я не хотел причинить вам беспокойство. — Пустяки, — отмахнулась она. Она встала с кресла и прошла к столу, на котором стоял серебряный кувшин с водой и стеклянный бокал. — Если бы все мое беспокойство заключалось в лечении обмороков, я почитала бы себя счастливейшей из женщин. Кстати, как я справилась, доктор? На лбу Нострадамуса лежала холодная влажная ткань, а виски были смочены ароматической можжевеловой водой. Распахнутое окно пропускало с улицы свежесть. — Вы прекрасно справились, ваше величество, — сказал он, приподнимаясь на подушках. — Я сам не сделал бы лучше. — Мне это лестно слышать, — отозвалась королева. — А ведь половина лекарей первым делом взялись бы за ланцеты. Он улыбнулся. — Если бы только половина, ваше величество. — И верно, — согласилась она. — Эти невежи пускают кровь во всех случаях. Они точно не читали ни единой арабской книги по медицине. Знаете, когда брат моего мужа слег с болезнью, они вскрыли ему вены на следующий же день, еще сильнее его ослабив. Ну, не дурачье ли? Я, разумеется, сразу распознала признаки отравления и посоветовала бы дать ему рвотное, но он дурно ко мне относился и не стал бы меня слушать. Нострадамус благоразумно промолчал. — Мужчины никогда меня не слушают, — прибавила королева с тонкой улыбкой. — Себе же во вред. Поняв, что она решила сделать его вместилищем своих откровений, он решил поступать, не как все прочие мужчины: просто внимательно слушал. Ей, должно быть, нелегко приходится в дворцовом балагане, среди тех, кто так явственно глуп. Столько лет играть роль послушной супруги, слышать шепотки за спиной, и рожать, и рожать, и рожать… Королева протянула ему воду, точно простая служанка. — Вы оказываете мне огромную честь, государыня, — сказал Нострадамус, принимая бокал. — Что вы, мэтр, все наоборот. Вы служите звездам, стало быть, стоите куда выше меня по положению. В ее любезном тоне поскреблось нетерпение. Усевшись обратно в кресло, она отбросила роль милосердной целительницы и понимающие улыбки. Облетели они, как пыльца с цветов. Она посмотрела на него требовательным королевским взглядом, пред которым гнутся все позвоночники. Что-то жесткое, хищное, жадное проступило в полудетских чертах. Взгляд сверкнул так ярко, что он едва не вздрогнул. — Я знаю, что у вас было экстатическое видение, Нострадамус. Ее тосканский акцент проступил сильнее, пробравшись на поверхность в ее настоящем голосе. Не певучем, что был ее больше. А тяжелом, что был больше него. Сквозь нее говорила судьба, время, Франция. Каждый из них — лишь глашатай… И все же она была человеком, и он должен был удостовериться. — Вы уверены, что хотите знать правду, ваше величество? — Ma certo! — воскликнула она. — Поведайте мне все. Я вовсе не неженка, Нострадамус. Когда мне было одиннадцать лет, меня окружила толпа вооруженных мужчин, часть из которых хотела бросить меня в бордель, а часть — убить и приколотить мой труп к городским воротам. И все это лишь ради мести моей семье. Если бы я не схитрила впервые в жизни, притворившись монашкой, мы бы сейчас с вами не разговаривали. — О, они-то и научили меня мстить, мои добрые флорентийцы. — Королева усмехнулась, и ее детское личико стало страшным. — Лгать, изворачиваться, терпеливо ждать своего часа и наносить удары. Я всегда наношу лишь один удар, Нострадамус, но он бьет точно в цель. Для этого мне нужны сведения. И вы — лучший их поставщик, они открыты вам из такого источника, которому можно верить. Он неподкупен. Он ни на чьей стороне. Звезды ко всем безразличны. Я поняла это сразу: вы говорите правду, хотя и весьма туманную. — По счастью, у меня есть мозги. — Она постучала белым пальцем по лбу. — И я могу сделать верные выводы. — Вы хотите сделать небо вашим сообщником, мадам, — сказал он. — Я бы сделала своим сообщником ад, если бы я в него верила, — фыркнула королева. — Еще моего прадеда Лоренцо Великолепного называли язычником. А его дед Козимо, построивший купол над собором Санта-Мария-дель-Фьоре, умер со свитком Платона в руках. В нашем роду нет излишней набожности и чувствительности. Будь на то моя воля, я бы давно разрешила анатомии трупов. Мне самой зачастую не хватает этих знаний для исследований, что я провожу. Вы полагаете, что ваши видения посылает небо? Что ж, я не берусь судить. Однако мне кажется, что природа их неясна, я говорю о звездах за неимением лучшего слова. В любом случае, это мне безразлично. Я лишь хочу знать, к чему мне готовиться. Говорите же, что вы видели, Нострадамус? Смешно, подумал он, я действительно решил, что один мальчик расхаживает в платье, а другой — в горностаевой мантии, что у шотландской королевы ожерелье на шее. Что все эти отмеченные судьбою дети играют с рубинами… Будущее уже свершилось, он мог лишь назвать время, которое показывали часы, остановившиеся в вечности. — Кровь, — сказал Нострадамус. — Я видел кровь.