Чумной доктор

Доктор Нострадамус стоял во дворе церкви Сен-Жан-де-Мальт, отведенной для больничных нужд, и ругался, как пьяный подмастерье сапожника. — Олухи! Мерзавцы! Болваны! Чтоб вас черти взяли, шлюхины вы сыновья! Кишками папы клянусь, свет еще не видывал таких идиотов! Ливень сбивал его слова в лужи на дворовой брусчатке, но часть ругани долетала до тех, кому предназначалась. Гастон и Николя, двое здоровенных детин из числа тех, кого парламент города выделил ему в помощь для борьбы с чумой, угрюмо косились на мыски своих деревянных башмаков. Гастон, стащив рабочую перчатку, грыз желтую мозоль на красном пальце. Длинный и широкий Николя, сгорбившись и развесив руки по грубо вытесанным бокам, стоял грузно и нелепо, будто выросший посреди слякоти замшелый валун. — Сколько раз я вам говорил? — орал Нострадамус. — Не сметь сжигать здесь трупы! Говорил, или нет? — Говорили, мэтр, — нестройно мычали парни. — Больные видят из окон. Скорбное зрелище угнетает их дух, что плохо сказывается на выздоровлении. Это вам ясно? — Ясно, мэтр, — ответил Гастон и почесал себе зад. Николя согласно булькнул. — Трупы сжигайте только за городскими воротами. — Нострадамус указал на носилки. — Забирайте их отсюда, кладите на телегу и везите. Парни в лад застонали. — Но дождь идет, мэтр! Уж так льет сегодня, так льет, — жалостливым голосом проговорил Николя. — А идти далеко. — И стемнеет скоро, — поддержал Гастон. — Неужто в ночи пойдем? — Вдруг разбойники нападут? — Или того хуже? — Что же хуже? — Николя удивленно задрал толстые брови. — Сам знаешь, где покойники, там вечно всякая нечисть ошивается. — Гастон наставительно поднял палец с покусанной мозолью. — А в тех местах за городской чертой уже кого-то встречали, злого духа или демона. — Откуда знаешь? — Мне пекарь Брюэ говорил. Вез на днях муку и сам видел. И еще, говорит, колдун там бродил, разрывал землю и собирал пепел мертвяков для своих черных обрядов. — Господи, помилуй. — Николя боязливо втянул свою валунную голову в плечи и перекрестился. — Нельзя сейчас туда идти. Надо до утра подождать. — Или вовсе пару дней, — предложил Гастон. — Чтоб еще покойников прибавилось. Тогда можно будет скопом всех забрать. Я видал, многие на ладан дышат. — Оливье-то, печник, совсем плох, — оживился Николя. — Бог даст, к завтрему помрет. Мы бы его заодно и прихватили. А то чего нам лишний раз топать? И поглядели с надеждой на доктора. От гнева у него помутился взор, и две уставившиеся на него рожи искривились до животного уродства. Глаза мужичья показались двумя парами ржавых гвоздей, вбитых в покосившийся забор. Столько же в них смысла. Стало быть, пока он ведет свой рыцарский поход против заразы, этот тупой скот мечтает, чтобы болезнь прибрала несчастных — поскорей да побольше! Как будто недостаточно обезлюдел город, как будто мало в нем смерти. Как будто они с чумою ведут бой на равных. — Сукины дети! — взревел он. — А ну не рассуждать! Делайте, что вам велено. А коли снова узнаю, что в мое отсутствие жжете во дворе трупы, пожалуюсь попечителям здоровья. Пусть вам влепят с десяток горяченьких, чтобы неделю сесть не могли! — Но, мэтр, скоро стемнеет совсем, — заныл Гастон, хотя сумерки еще не растеклись на горизонте и день пока держал оборону. — Вы же слыхали, на пепелище демоны ходят. — И злые духи! — И колдуны ворожат! А эти еще страшней. Демона можно молитвой отогнать, а колдунов чем отгонишь? У меня и амулета подходящего нет. — И у меня! — Был, да куда-то запропастился. — А мой амулет жена-дурища своей дурище-сестрице отдала, когда та в Марсель ездила за любовным зельем. Ну, чтобы ведьма на нее порчу не нагнала, пока свои настои варит. Сестрица, дрянь такая, до сих пор не вернула. — Раз колдун в том месте ходил, считай, пропадем. И кто вам, мэтр, станет тогда мертвяков таскать? А ежели вы думаете, что пекарь наврал, то Брюэ врать не станет, не из таковских он, чтобы выдумывать. — Точно, не из таковских. — Не пойду, — заключил Николя. — Страшно. — И я! — выпалил Гастон. — И мне. Оба, нахохлившись, выставили вперед бычьи шеи и подбородки, вылупили глупые зенки, помотали головами и замерли. Два упрямых мула, и хоть ты плетью хлещи, грозись самыми страшными карами, даже сладкой морковкой перед их носами маши — с места не сдвинутся. Дождь зарядил пуще прежнего, застучал по серым камням, надувая на них пузыри. Капли били с молодецкой удалью по крышам и срывались оземь, ветер тянул свою погребальную песню. Сама природа, казалось, была против доктора Нострадамуса. С тоскою поглядел он на тела, уже скованные смертным окоченением. Сегодня их было двое: Пьеретта, молодая женщина, что почти десять дней пролежала в лихорадке, да в ней и сгорела; и безымянный мальчишка лет четырех, подобранный вчера Жеромом на улице, куда его выгнали умирать, босого и в одной рубашонке. Бывало, родители поступали так, пытаясь спасти остальных детей. Мальчик был совсем плох, и Нострадамус с самого начала понимал, что долго он не протянет. А вот Пьеретта удивила его тем, что не выжила, и сейчас он смотрел на ее закаменевшее в смерти тело едва не со злостью. Молодая крепкая баба, могла бы еще жить да жить. Нет, лежит, сухая и желтая, с кожей цвета гноя и черными язвами, сожравшими все лицо. Тянуло махнуть рукой, сказав Николя и Гастону: — Ладно, бездельники, тащите обратно. Завтра пойдете. Оливье-печника, а то и половину остальных заберете и отправитесь жечь. Черт с вами, черт с ними. Со всеми нами — черт. Трупы кисли в дожде, точно выеденные жучком пустые коряги. Лежали, безразлично прикрыв глаза. Им уже было все равно, когда их сожгут и где бросят. Отмучились. А он еще здесь! И другие — тоже. Он вспомнил, как прибыл в Экс после Марселя, откуда разлетались вести об его победах над черной болезнью. Власти сами пригласили его, выказав в письме все положенные знаки уважения и приложив немалую сумму денег. Совсем не то, что было в Ажене, когда умерла Мари и малыши, и все стали шушукаться, мол, что это за доктор, посторонних спасает, а своих не сумел уберечь? Недруги его тогда сильно обрадовались, раздулись на его несчастьях, как на дрожжах, написали в Тулузу донос, и скоренько после этого прибыл приказ явиться к инквизитору, держать ответ за вольнодумные речи, колдовство и поклонение сатане. В Тулузу он не поехал, зная, чем это кончится. Сбежал из французского королевства, отправился в странствия и вернулся через шесть лет. Тут она его и дожидалась. Засела в Марселе со своей облезлой крысино-блошиной стаей. Распахнула ему объятия, улыбнулась гнилым черным ртом: — Здравствуй, дружок. Экс встретил его трупным пиром. Покойники валялись на улицах вперемешку с живыми, завернутыми в две простыни. Некоторые отправлялись прямо на кладбище и ложились рядом с могилами. Хоронили себя, не веря в наступление завтрашних дней и спасение. Половина улиц заросла сорной травой, мрачная тишина и слезные стоны поселились в городских закоулках. Воистину, плач и скрежет зубовный. Посреди живых мертвецов ходил самый красноречивый местный священник, отец Моро из собора Святого Спасителя, и всем объяснял причину свалившейся на город напасти: — «Что вопиешь ты о ранах твоих, о жестокости болезни твоей? По множеству беззаконий твоих Я сделал тебе это, потому что грехи твои умножились». Нострадамус взялся за дело. Покойников велел отделить от живых, на мучеников, исходивших слезами, гневно прикрикивал: — Пожгу с мертвецами в одной куче, если не встанешь! Что, совсем веры в себе не имеешь? Господь наш сказал здоровому человеку: «Встань и иди». Ты кто такой, чтобы Христа ослушаться? А ну подымайся, дурак! Отзвуки его криков катились по улицам, заглушая и больную тишину, и стоны страдальцев. На городской площади глашатай объявил, чтобы все слушались указаний нового доктора и не чинили ему препятствий. Не всегда так выходило, но главные распоряжения его выполнялись. Трупы с улиц собрали, отвезли за городские ворота и там пожгли. С тех пор никому залеживаться на площадях не давали. Ловили воришек и нищих, норовящих стащить с покойников чумную одежду и нацепить на себя. В больнице, размещенной при церкви, соблюдали чистоту. Исправно выносили ночные горшки, отмывали рвоту и кровь с кроватей, меняли больным постельное белье и подметали — каждый день деловито шуршали по полу метлы. Воду для питья доставляли в отдельной бочке и набирали только в лесном роднике. И стал в городе Эксе меньше умирать народ. Нострадамус с аптекарем Меркюреном наладили изготовление розовых пилюль, доктор сам раздавал их больным. Тем, кто лежал в бреду и не мог раскрыть рта, раздвигал губы и проталкивал меж зубов. Не боялся трогать, даже перчаток не надевал — твердо верил, что не коснется его зараза. Вскоре пошло поверье: если быть ближе к доктору, то и тебя минует чума. Нострадамус позволял множиться этим слухам, пусть люди верят — это иногда само по себе способно творить чудеса, только если вера благая. Но чудес просто так не бывает, нужен усердный труд. А от него устаешь, уходят со временем силы. Вот и сейчас: не спал двое суток, не ел со вчерашнего дня и едва уже помнит, каково это — жить без чумы. — Надо идти, — сказал он Николя и Гастону, двум своим упрямым мулам, впряженным в ту же чумную тележку, что и он сам. Заговорил без злости, но твердо: — В один день забросим работу, поленимся на другой, на третий все вернется, как было. Снова люди на кладбища в простынях побредут, и весь город вымрет. Стоял когда-то Экс на Провансе, и не будет его. Одни пустые стены останутся. Покачалась валунная голова. — Мэтр, разве же это от нас зависит? Дождь словно бы притаился, тоже хотел послушать ответ. — А от кого? — сказал Нострадамус. Для ободрения наврал парням с три короба. Говорите, демоны витали на пепелище? То вовсе не демоны были, а феи — духи умерших, попавших в чистилище. Отпевают-то сейчас кое-как, они и явились с того света требовать достойную заупокойную мессу для своих душ в церкви. Если заметите такую фею, ей скажите: ступай в собор Святого Спасителя, к отцу Моро, он разберется, это по его части. — Колдуна опасаетесь? И напрасно, заверяю вас как человек, сведущий в тонкостях астрологических наук. Что у нас с расположением звезд? Посмотрел на рыхлое серое небо, прищурился, с таинственным видом пробормотал несколько латинских слов и пару на иврите, которому его дед Жан когда-то учил. — Ага, значит, Марс находится в квадратуре Меркурия и Венеры, а в эту пору темная ворожба лишается сил. Ничего вам не сделает этот колдун, а если зыркнет неприязненно или кинет проклятье, так вы ему в спину три раза плюньте и прочтите про себя «Отче наш». Он сразу и сгинет. С тем напутствием и отправил. Закрутились колеса, зацокали по камням тяжелые деревянные башмаки. Пьеретта и безымянный мальчишка ехали по своей последней дороге. Ливень перестал, но еще моросило, и первые лиловые мазки сумерек ложились на блеклое небо. Той ночью он не устоял против усталости и задремал на часок. Привиделась ему равнина, до того огромная, что нельзя было объять ее взглядом, хотя он смотрел с большой вышины, сталкиваясь с облаками лбом. На выцветшей прошлогодней траве лежали тела в багровых язвах и черных бубонах. Женщины и мужчины, дети и старики. Сотни, десятки тысяч… Катилась тележка, устланная свежей мягкой соломой, еще пахнувшей солнцем и горькой свежестью трав. Шли обряженные в чистые белые одежды Николя и Гастон, тихие, строгие и торжественные. Поднимали на руки мертвых людей, бережно обнимали и прижимали к груди, как любимых сестер и братьев, а затем опускали в тележку. С нее покойники исчезали, и приходил черед другим. В том сне не встретился ему знакомый черный монах, видно, не его это было место. Да и бог или черт с ним, с монахом. Не до него сейчас, когда есть дела поважнее грядущих кошмаров. Есть работа. И кто-то должен делать ее. На горизонте занималась заря, нежные розовые лучи пробивались сквозь серую холстину уходящей ночи, мертвецы ждали своего часа, шли все дальше Николя и Гастон, и не было у смерти никогда лучших ангелов.