Чумной доктор

На нашей планете существуют бедствия и жертвы, и надо по возможности стараться не встать на сторону бедствия. Альбер Камю «Чума»

Земля безобразна. Истерзана и вывернута наизнанку, перекопана повсюду, и он думает: как рытвины после оспы на лице. Места ему незнакомы, но он чувствует: это не дальний край света, не заморские страны, полусказочные, волнующие воображение острова, о которых больше придумали сочинители, чем рассказали путешественники. Нет, эта измученная земля где-то рядом, можно проехать сотню миль и увидеть, как она поменялась со временем: где-то стерся рельеф, где-то выросли насыпи, с каких-то участков соскоблили деревни с их нехитрым пейзажем. Она где-то недалеко, эта местность. Франция или Фландрия, должно быть… Люди притаились в окопах. Перепачканные с ног до головы. Грязь в них въелась, они давно уже в ней едят, спят, живут. Грязь раскисает и высыхает, раскисает и высыхает, люди с нею сроднились, если это — война, то она какая-то грязная. И все тонет, тонет в этой войне, как в болоте, не одна только Франция, не одна только Фландрия. Целый мир потонул… Окопы окружают ряды пыльных мешков. На солдатах — грубая и очень простая форма, шитая из тускло-зеленой ткани. Держат ружья наподобие аркебуз, но с заостренными железными наконечниками, приспособленными к длинным узким стволам. Кто-то стреляет из этих маленьких ручных пушек, дула плюются ядрами, быстро-быстро. Звучит грохот, разрывающий воздух на части. Он еще не видел такого вооружения, но не раз слышал выстрелы, и они не пугают его. Пугает другое. Оно появляется со стороны противника, идущего на тускло-зеленых солдат. И неприятель такой же тусклый. Только лица их скрыты за масками, словно на карнавале. Белые маски из тонкой ткани, скрывшие половину лица… И они идут, люди в масках. Идут и идут, шествуют неспешно и неумолимо. Должно быть, сказали себе: Бог на моей стороне. Бог… Идут размеренным шагом, а впереди шагает болезнь. Ему кажется: болезнь несут облака, сгустки желто-зеленого воздуха. Густые и плотные, облака летят впереди солдат, невысоко над перерытой землей. В движении воздуха ощущается лень, словно пар поднимается над кипящей кастрюлей. Пар не спешит. Его шествие неторопливо. Желто-зеленое шествие облаков. Но они ненастоящие, не с неба спустились, это что-то другое… Облака не летают так низко и не бывают такого цвета; они всегда белы иль серы, как хорошо выстиранное или грязное белье. Тогда что это такое? Что за дым-туман летит над окопами? Из каких зараженных топей он поднялся? Что его напоило ядом? А они ядовиты, он видит. Люди в окопах, вдохнув испарений, хватаются руками за горло, хрипят, задыхаются, кашляют, валятся на колени… Кто-то пробует убежать, уползти. Они бросают оружие и умирают, а противник, выступающий из-за гряды облаков, добивает оставшихся железными остриями. На окраине зрения возвышается фигура монаха; голова под капюшоном, он чувствует взгляд… Монах смотрит, сдирая с него покровы, оставляя его обнаженным, бессильным перед лицом страшной смерти. Это взгляд монаха приколотил его к месту и заставляет смотреть. Гляди, как они умирают. Что ты можешь поделать? Ничего. Он никогда ничего не может поделать. Кто бы ни умирал, все, что он может — смотреть… Он проснулся. Сердце дергалось в груди, как висельник в петле. В глотке стыл привкус крика. Пробормотал: — Помилуй нас всех… Шепот остался на языке, не созрел до молитвы. Ночь подернулась желто-зеленою пеленой, разум тянуло обратно в трясины кошмара. Сны становились все ярче и разнообразней и долго еще мелькали на изнанке тяжелых век после его пробужденья, а забивали ему голову белым днем. Ему были знакомы видения, посещавшие после приема смесей из мускатных орехов. Но даже они не могли сравниться с его обычными снами, столь осязаемыми и живыми, что казалось — он может дотронуться до людей или предметов рукой, и они не исчезнут, не истают и не изменятся. Его сны несли ужас. Войны, голод, болезни, неукротимое буйство стихий, кровь, огонь, крики, взрывы… Зло оставалось безликим, он не видел тех, кто его насылал, но ему часто мнилось, что он слышит, как скрипят жернова судьбы и становятся люди костяною мукой. То, что он видел, было трудно понять, и едва ли что-то удавалось измерить обычной человеческой меркой. Жизнь в его снах была такой же пугающей, как и смерть. Испещренные сотнями желтых искр жилища вздымались до неба, где парили среди облаков железные птицы. Опускались под воду киты, во чрево которых, будто брошенные на испытание Ионы, набивались матросы. Металлические короба мчались по дорогам, вымощенным застывшей смолой. Шли дожди, они были чисты и прозрачны, но оборачивались отравой и кислотой: чернили листву, выжигали посевы, точили камень. Часто образы, представавшие перед ним, вовсе не поддавались никакому толкованью. Он видел город, поднятый со дна болот, отвоеванный у бездны земли, город из тумана и мрамора на фундаменте из скелетов; его взвалил себе на плечи человек огромного роста с пылающими глазами и упрямым детским ртом, и тянул, и тянул, хрипя от натуги, а потом и сам лег в его основание, среди костей, а город взял себе его имя. Он видел железного орла, тень которого накрыла полмира. Видел, как ребенок лакает из пивной бочки, в которой варится в грязно-белой пене коронованная голова. Видел армию, идущую сквозь пожар в лапы грозно рычащего зверя, а после — снежный буран, заметающий трупы. Видел двух схватившихся львов, молодого и старого, старый был сильнее, но молодой вооружился охотничьим копьем и пробил через глаз его череп. Он видел все это и хотел забыть, но в каждом его сне появлялся человек в черной рясе, подцеплял его взглядом на крюк и держал. Черный монах заставлял хранить увиденное в памяти, в мысли. Не позволял махнуть рукой и забыть. Пошарив в темноте, он нащупал платок, который клал теперь каждую ночь у подушки. Обтер пот с лица и снова прикрыл глаза. За окном валили на раскисшую землю потоки дождя. Это промозглое лето принесло с собой наводнения и умножение грязи, быстро скопившейся во всех закоулках города, который власти и жители старались раньше держать в чистоте. С грязью она и явилась, хотя обычно предпочитала жару и сухой пыльный воздух. Но она не привередлива, ей сгодятся топи и хляби, сырость и влага. Может, ей и разницы нет, в каких условиях произрастать. Говорят, она ходит по воздуху, и сколько раз он наблюдал ее шествие в толпе верноподданных, разносящих нечистое дыханье болезни на кончиках тонких хвостов, на мягких подушечках лап. Ее юркие тени сновали повсюду: по улицам и площадям, в церквях и армейских казармах, в борделях и монашеских кельях, в лачугах бедняков и дворцах богачей. Она не признавала различий, сословий, пороков и добродетелей, глупости или ума. Все были равны перед нею. Крысы ей выгрызали дорогу, и она шла все дальше и дальше, покрывая новые города своим грязным плащом. Каркассон и Тулуза, Бордо и Ажен, после — Марсель, да и что там перечислять? Весь Прованс! Весь Прованс, а теперь еще Экс. Вы, госпожа, нас почтили. Вы, госпожа, теперь с нами. Пред тобой склонят головы императоры, папы и короли. Слышите шелест крысиных хвостов? Лопотание крыльев летучих мышей? Неслышную вшивую поступь? Они идут впереди, а за ними — она. Чума. Он знал, что она не тронет его, хотя они и не заключали с ней договора. Просто знал и кидался в ее очаги с тех самых пор, как был неоперившимся юнцом, недоучившимся студентом славного университета Монпелье, до хрипоты спорившим с почтенными профессорами и тупевшим на лекциях под их однообразный, высасывающий последние мысли сухой бубнеж. — Запомните, невежды, что каждая болезнь организма происходит от неправильного разлития четырех его соков. Естественная пневма, как установлено отцом медицинской истины сиятельнейшим Галеном, находится в печени, кою следует считать источником всяких волнений и вожделений. Разгоряченную лихорадкой кровь всегда надобно выпускать. Польза очистительных клистиров да пребудет несомненной! Лишь одного преподавателя, увы, недолго пробывшего в университетских стенах, и можно было еще выносить. Острый на язык, молодой, но уже лысеющий доктор с веселыми злыми глазами и улыбчивым ртом говорил о клистирах бестрепетно. В пользе кровопусканий дерзостно сомневался. Высказался о необходимости введения повсеместных анатомий покойников; говорил, что надобно всем ковыряться в трупах для пользы науки. За что ему грозились едва не отлучением от святой матери Церкви. Любил он еще передразнивать других преподавателей. Смешил так, что со смеху можно лопнуть. Бывало, примет величественную позу и гнусавит с надутым профессорским видом о пользе очистительных клистиров. А потом как заржет ослом! Вся аудитория сотрясалась от хохота и не скупилась на аплодисменты. Да, веселый был человек мэтр Франсуа Рабле. Живет он теперь в Лионе, лечит больных и пишет потешные книжки, говорят, что кусачие. Про какого-то Пантагрюэля или Гаргантюа, что-то ужасающе грубое. Почитать бы его сочинения, да где время взять? Чума его пожирает. Тому уже сотня дней, как он начал против нее новый поход, и конца-края ему не видно. Сильна чума здесь, в Провансе, очень сильна, и не устает косить. Его самого она пощадила, но наказала сурово, чтоб не забывал, кто в этом королевстве хозяин. Забрала любимую жену Мари и двух малых деток, с тех пор он все один да один. На поиски супруги времени нет, на литературные труды времени нет. Ни на что времени нет. Он привык, только раньше Мари утешала его после кошмаров, горячила поцелуями кровь, тихим и ласковым шепотом прогоняла темную хмарь, болотную муть с души… Он больше почувствовал, чем увидел бледные пальцы рассвета, что втиснулись сквозь деревянные ставни. Пора подниматься. Знал, что за ним вскоре придут и призовут в новый дом. Никаких предсказателей и видений для этого было не надо. Просто наступил другой день, а дни теперь одинаковы, как дождевые капли. Чумные дни.