concerto grosso

      Изгибы скрипки плавны и гладки — Хосок любуется ей; начищенная, блестящая, манящая… она дожидается его в небольшой гримерной комнате президентской усадьбы — Чон глядит на свою любовницу взглядом через зеркало, перед которым стоит.       Он хочет, чтобы сегодня все прошло идеально — он сам должен выглядеть идеально.       Он никогда, в общем-то, не видел своей красоты: вся она была для него глухой, несовершенной, покореженной собственным беззвучием, но что-то вдруг изменилось — он вдруг понял, что… может ходить с гордо расправленными плечами и дерзким взглядом.       Он вдруг понял, что может молчать — скрипка все скажет за него: люди все равно не хотят его слушать.       Он вдруг понял, что теперь и… и не хочет звучать. Не хочет ни с кем говорить, ни с кем делиться, он не хочет быть с кем-то не глухим.       Пусть все за него делает скрипка, он отдает всего себя ей: пусть похищает его голос и высасывает его душу, пусть забирает его силы и магическим образом действует на других — он уже не совсем только Чон Хосок: нечто чуть-чуть большее.       Так случается, когда становишься любовником музыки и искусства: рамки человеческого размываются и не совсем видно, где заканчивается музыкант и начинается музыка.       Хосок завязывает на шее бабочку и слышит краем уха, как распеваются инструменты других музыкантов по соседству — слышит, как высоко поет виолончель и ласково подпевает кларнет; как подвывают флейты и растягиваются в нотках другие скрипачи.       Руки уже горят от музыки на кончиках пальцев, ехидная улыбка приподнимает уголки губ, он щурится сам себе в зеркало, видя, как позади приближается Тэхён: он аккуратно держит свой инструмент, приглядываясь к другу — он взволнован… выступать перед президентом, перед другими важными особами… ответственно.       Но еще больше его волнует Хосок — он вдруг… перестал говорить вовсе. Лицо его осунулось, да и сам он похудел, а мешки под глазами…       Он недовольно поджимает губы, погрызывает нижнюю зубками, злится: это все этот Мин Юнги, этот дурацкий айдол, эта несчастливая случайность, эта…       — Ты хоть поспал? — он приближается к Чону, кладя руку на плечо, — опять не ел… Как же ты жить дальше собираешься?       «Очевидно, недолго, Тэхён», — ухмыляется, чуть отходя от зеркала.       — Что ты за человек…! — шутливо ругается, поправляя его бабочку, расправляя черную рубашку на груди, — первая скрипка не должна же настолько угрожающе выглядеть, — смеется, — сегодня все-таки…       Он хочет сказать, что это торжественное событие: празднование завтрашней свадьбы Юнги и Чонгука, но… но хочет вырвать себе язык, хочет треснуть себя по голове, хочет схватить Чона и утащить его куда-нибудь очень-очень далеко, хочет вскрыть его грудную клетку, добраться через нее до горла и запустить сломанные механизмы, он хочет, так хочет…       — Важное событие, — продолжает он, сглатывая…       Мрачный Чон берет в руки скрипку с нежной любовью и ревностной страстью — проводит смычком по струнам, слыша самую четкую, самую стройную ноту… оборачивается к Тэхёну, давит из себя улыбку.       Да, сегодня праздник — он будет веселиться.       Сегодня с оркестром они играют «Севильского цирюльника».

***

      — Ты сказал будет какой-то сюрприз? — Юнги присаживается рядом с Чонгуком, выдыхая: наконец-то эта формальная часть почти окончена — как-то ему не особо понравилось знакомство со всеми этими шишками со всего света… не понравилось ему натянуто улыбаться и фальшиво делать вид, что он счастлив тут находиться: счастья обычно испытываешь меньше, когда понимаешь, что…       …внутри все как-то совершенно неправильно.       Он отчего-то чувствует себя глухим, глупым, совершившим оплошность, ошибившимся…       Но он боится себе признаться, что…       Ему даже страшно об этом подумать, даже страшно в мыслях себе сказать о том, что он мог упустить своего соулмейта, что он мог неправильно понять самого себя, что мог ошибиться так страшно и так сильно, что теперь уже нет выхода, и с каждым моментом он закапывает себя все больше и больше — это как тогда, когда смертельно больной понимает, что уже бессмысленно ехать в больницу: это уже не пройдет.       Сначала ему казалось, что Чонгук, действительно, тот самый, ему казалось, что именно его голос заставляет золотые крапинки в душе расцветать, заставляет дышать полной грудью, заставляет чувствовать себя более живым, чем когда-либо.       Потом ему казалось, что он сможет привыкнуть к тому, что этого чувства все-таки нет, ему казалось, что он рано или поздно все-таки сможет его расслышать, сможет почувствовать тогда, что и в первый раз...       …Но почему тогда мысли так чертовски навязчиво каждую минуту его жизни кладут на его уши скрипичные ноты, почему сердце его бьется так неровно, почему его сердце буквально… буквально горит в форме букв имени…       Чон Хосока.       Но возможно ли это? У него же уже есть соулмейт — он сам сказал…       Да и безголосый он…       И… он ведь… совершенно ничего не чувствовал к нему. Поначалу.       — Да, — улыбается Чонгук, перехватывая холодную ладошку Мина, — думаю, тебе понравится, — пожимает плечиками, — я очень попросил всех не говорить тебе, кто будет сегодня играть, надеюсь, никто не проболтался.       Но потом его уши жаждали слышать только его — только Чон Хосока, не только его скрипку, но… его сжатые слова, проходящие через его неловко улыбающиеся губы… его глаза жаждали видеть скрипача рядом с собой, его сознание изводило его долгими ночами, посылая кошмары, в которых скрипач звал пройти к себе по огненной земле, утягивая одновременно с этим в горячую пропасть...       — Не говори, что... — губы немеют, глаза застывают, но сердце уже давно все поняло: золото бурлит в венах.       — Первая скрипка оркестра это-о-о… Чон Хосок, — мило улыбается Чонгук, поглаживая по ладони, — вы же отлично сыграли тогда… после выступления с тобой он буквально стал звездой. Вы же не общались после...?       Не общались.       Потому что появился Чонгук.       — Ты не рад? — замечает парень, расстраиваясь.       — Что? Нет. Я…       Он хочет содрать с себя кожу, потому что, оказывается, что он не был готов услышать причину своих страданий, хотя жаждал этого больше всего на свете — только сейчас это понял, как и то, что его бросило в пот, как и то, что…       Сейчас его сердце стучит с опасной скоростью.       Так, что кружится голова и темнеет в глазах.       — Я… счастлив, — выдавливает улыбку, успокаивая жениха.       — Играют увертюру из «Севильского цирюльника» — удобнее располагается Чонгук, переводя взгляд на небольшую сцену.       Музыканты оркестра выходят из-за кулис стройной линией — его Юнги видит не сразу: Чон Хосок выходит последним — он так… изменился.       Не сколько внешний вид, столько взгляд. Холодный, бесчувственный… жестокий: молодой человек улыбается, гордо поднимая подбородок, но глазами он режет, изводит, не жалеет.       И Юнги понимает.       Понимает, что, скорее всего, не сможет услышать и ноты из-под его пальцев, потому что… потому что…       Аплодисменты заполняют небольшую залу, когда появляется дирижер — он изящным взмахом руки представляет первую скрипку: тот, кто некогда был немым и бракованным, стал вдруг тем, кого жаждет услышать весь мир.       Но почему-то не Юнги: он хочет закрыть уши.       Он отчего-то понимает, что это… опасно для него.       Увертюра начинается грандиозным треском всех инструментов; они торжественно перетекают в плавный шепот скрипок и виолончелей — голос Хосока еще пока не слышен, и Мин почти успокаивается: он все придумывает, все придумывает…       Увертюра летит дальше, кружится в своем плавном ритме, позволяя флейтистам распеться и закружить в пышном танце; скрипки и виолончели подыгрывают чуть громче, как-бы играясь, подводя к переходу… И вновь взрывают обилием звука, на мгновение замолкая…       …И начиная потом играть на сердце Юнги: Хосока слышно больше всех — первая скрипка режет воздух, плавно играя всем телом, закатывая глаза от своего наслаждения; Чон режется, кусается, хватает в тиски, и Мину больше не хватает воздуха, пространства, не хватает ничего…       В груди больно, и боль давит на всю грудную клетку, выворачивает его, и ему хочется крикнуть, чтобы все это немедленно прекратили, но воздух вдруг захватывает и голоса в горле будто бы нет. В голове продолжает звенеть, его продолжает колоть, и боль эта подходит к самому горлу, сковывает его холодными цепями в иглами, врезается в кожу.       В глазах темнеет… он шепчет что-то несвязное Чонгуку о том, что ему срочно требуется в уборную: он уже не понимает, что делает, не понимает, где находится, знает только, что… умрет, если не выхватит эту чертову скрипку из рук Хосока, погибнет от этих звуков, не выживет…       Он двигается по пустым коридорам в забытьи идет наугад в закулисье, слыша, как увертюра приближается к своей кульминации: в глазах все двоится, во рту мятно, сухо и неприятно, его тошнит… Юнги слабо толкает дверь в задние помещения, приближается к сцене — видит макушки музыкантов, видит… профиль Чон Хосока.       Глаза его закрыты, а пальцы легко управляются смычком, только вот чувствует Юнги, что не смычок это вовсе — острая бритва цирюльника, которая проходится острым лезвием по его шее, режет без жалости, подрубает сухожилия в коленях, заставляя пасть на пол, заставляя схватиться за сердце. Хосок управляется острием без жалости, все режет и режет, всаживая смычок глубже, пробираясь внутрь, выворачивая наизнанку; пространство рвется, рвется сам Мин Юнги, совсем падая на пол, из последних сил пытаясь подползти к сцене.       Он неявно видит Хосока, видит его покачивающееся тело, четко поднятый локоть, сомкнутые губы и то… как он вдруг раскрывает глаза, приглядываясь к темноте перед собой.       Хосок хочет видеть, для кого он играет.       Не для президентов и не для королевы, не для сына главного человека страны, а для того… кого он не может увидеть.       Он даже… даже не… не пришел, чтобы посмотреть на него, чтобы услышать...?       Хосока сжимает цепями, давит со всех сторон, трясет от злости, трясет от гнева, от ненависти к самому себе: он вкладывает все в музыку, которая кружится в зале; музыканты следуют за ним, прикладывая усилия, он же насмешливо играется, срываясь на зловещую истеричную улыбку так, будто бы знает, что эта музыка достанет Юнги где бы он ни был. Он остро поддевает смычком струны, перебирает пальцами, не замечая совсем, что…       …Что сердце его вот-вот остановится.       Пусть так, пусть останавливается — может быть, хотя бы это заставит Юнги услышать его.       И Юнги слышит. Каждую ноту, каждый изгиб не просто музыки, но его голоса; он разбирает среди нот и октав, среди его напыщенной жестокости жалобный клич о том, чтобы его, наконец, услышали, и Юнги слышит. Всем телом, всем сердцем, всей грудью — он… он наконец-то слышит своего соулмейта, чья музыка переворачивает зал и заставляет всех в зале раскрыть свои рты.       Он наконец-то слышит Хосока, слышит все то, что он не мог ему рассказать, слышит его, чувствует, как грудь распирает от золотящихся искр…       — Хо… — шепчет он сорвано, пытаясь доползти до сцены, — Сок…       Но Хосок не слышит теперь его. Увертюра все летит и летит, а Юнги…       Не может уже больше держать свое тело — падает на пол.       Сердце перестает бешено стучать — перестает стучать в принципе.