concerto grosso

Кончерто гроссо

(итал. concerto grosso — «большой концерт»)

— инструментальный жанр в музыке,

зародившийся в эпоху барокко,

основывается на чередовании и

противопоставлении звучания

всего состава исполнителей и группы солистов

      Ботинки его вымокают насквозь, внутри неприятно и холодно хлюпает; это потому что шел он сюда, не смотря под ноги, не разбирая дороги, потому что шел он сюда сквозь собственные слезы, не вполне осознавая себя в этом месте. Шел прямо так — по лужам под дождем.       Приходит в себя, когда на подбородке скапливаются слезы, а собственный плач эхом залетает в уши.       Он здесь с людьми.       Но… он одинок.       Спиной он чувствует, что за каждым его шагом наблюдают, как вырезают в его лопатках дыру одним только взглядом, как наставляют на него мушку и неощутимо контролируют каждое действие.       Шмыгает носом, опять потрясываясь всем телом от тихого сдавленного хныка… по волосам стекает дождевая вода, капает на лицо, смешиваясь там с прогорклыми слезами-кристалликами.       А руки, дрожа, крепче сжимают букетик белой гортензии.       Кто-то сказал ему очень давно, будто в прошлой жизни, что на языке цветов гортензия означает «помни обо мне».       И он будет помнить, будет…       Букет в его руке медленно опускается на серую могилу перед ним: айдол счастливо улыбается ему в ответ с могильной плиты, и сердце молодого человека почти что не выдерживает, вырывается — новый истеричный крик обнимает молодого человека со спины, насильно сажая его на колени.       Парень плюхается в грязную землю, пачкает и брюки, и ботинки… когда воздуха в легких не хватает, он вдруг падает на четвереньки, и руки упираются в липкую землю, а пальцы проваливаются, проваливаются…       Почти не дышит — только прерывисто выдыхает, чувствуя, что еще немного и его вырвет… но он снова поднимает свою голову, снова смотрит на фотографию певца, снова сгорает спичкой, рушится на части, почти что врезается в стену осознания…       Вина… вина садится ему на шею и свешивает ноги. Вина придавливает его к земле, к могиле. Вина перекрывает ему дыхательные каналы и хватает когтями за горло, сдавливает.       Вина приближается к его ушку и мягко-мягко, колко облизывая мочку, шепчет ему, что это… это он во всем виноват. Все, что произошло — из-за него.       — Нужно уходить, — голос сверху звучит в то же самое время, когда он чувствует, что его тянут наверх, — сейчас же…       — Оставьте меня…! Оставьте! — он прижимается к земле, рыдая, — я не хочу уходить, я хочу остаться тут!       — Чон…! — пшикает бархатный баритон над головой, — нельзя…       — Идите к черту! К черту...!       Но его исхудалое тело поднимают и тащат обратно к машинам насильно — он перепуганный, испачканный, зареванный кричит что-то невнятное, колотя мужчин, тащащих его, пытается вырваться…       Истерики случаются — он знает и… наверное, уже больше не сможет их выносить…       — Просто… просто дайте мне уже… умереть, — его, как котенка забрасывают в машину, и он безвольно ложится на задние сидения.       — Вам нельзя умирать, — верзила садится за руль автомобиля, начинает движение, — вы же — сын президента! Нет, никак нельзя…!       Чонгук почти съедает свои губы от боли, которая крошит его грудную клетку, разъедает токсичным ядом вины, давит прессом сожаления и жгучего, необъятного желания вернуться в прошлое и… все исправить.       Закрывает глаза: дальше — хуже.       Прежде, чем все закончить, прежде, чем поставить на себе крест, он должен… должен поставить точку после имени Чон Хосока — его вины в этом всем не меньше.

***

      Тело фигуры со скрипкой извивается вместе с движениями музыки, которая ускользает все выше и выше: звуки на самом кончике смычка, на самом окончании тонких пальцев, на самом краю острого подбородка, на который можно напороться точно на выточенный кол.       Фигура со скрипкой все танцует и танцует свой злобный танец на костях жизни, нотками выводя каждое неровное движение судьбы, носочком наступая на неаккуратно брошенный момент, пяткой придавливая свободу сознания.       Сейчас все подчиняется не только музыке, но и его пальцам, которые вальсируют на скрипке, позволяя октавам подхватить и его тело, позволяя нотам закружить его в этой несуразной абсурдной абстракции жизни — не жизни даже, а иллюзии, в которой невозможно больше находиться, существовать, но… и вырваться тоже.       Все вокруг горит огнем от голоса скрипки… нет, так звучит не скрипка — так звучит его голос… Он звучит скорбью, печалью и громким сожалением.       Голос Чон Хосока, который сметает все на своем пути, который стремится только… только уничтожить все, что осталось, который стремится закружить все существующее в последней танцующей воронке, поглотить и растворить в себе.       Голос покрывает все вокруг, и все это горит нещадно, пламенно, колко, поджигает самого музыканта, и он и впрямь ощущает, как искрятся его играющие пальцы, ощущает, как горят пяточки, и как горит скрипка в руках.       Он не вполне понимает, что происходит, только чувствует, что сердце его… сердце его до сих пор стучит лишь по одной причине. По лишь одной причине.....       Потому что еще… еще не все уничтожено.       Игра на скрипке вдруг прекращается — в одно мгновение, в одно легкое прекращение движения.       Хосок перекрывает свои голосовые связки и… хватает скрипку не за горло, но за шейку… замирает, сжимая струны в одной руке.       Двери в пустом концертном зале перед ним… открываются.

***

      Он идет почти как в бреду, не особо осознавая, где он и что он — он идет по следам звуков скрипки, он следует за натянутыми нотами и струнными изгибами, он в плену этого звучания, точно малек, так неудачно схвативший пустую приманку и теперь нет никаких сил, чтобы вырваться из этих силков: его тащат и тащат, тащат и тащат.       Сначала он видит неказистые интерьеры спальни, невзрачный салон машины, потом пустые коридоры покинутого людьми театра: он не особо соображает, где находится, зачем он тут, как оказался здесь — идет за этим манящим голосом, который протыкает его за губу крючком и тащит, тащит, тащит… Больно, насильно, но так…       Так желанно, так горячо, так живо, что он повинуется, ступая нетвердой походкой, пожирая самого себя, сопротивляясь здравому смыслу.       Давно… давно нужно было поставить точку после его имени.       Имени Чон Хосока.       Он открывает двери и видит его черную худощавую фигуру… притягивается все сильнее и сильнее, забывает дышать, забывает, каково это, когда стучит сердце: не человек больше — пойманная рыбешка. Безвольная, слабая, не имеющая возможность воспротивится.       Он подходит к пустой сцене и видит… видит, как Чон Хосок сидит на коленях, а руки его… руки его в крови.       …Парень прыскает, падает на колени тоже, быстро хватая чужие руки, быстро сжимая их, быстро сцепляя пальцы и приближаясь ближе       Еще никогда в жизни… еще никогда в жизни он не был уверен в чем-то так сильно, как сейчас. Так сильно, как сейчас не верил в свою судьбу… в своего соулмейта.       Мин Юнги обхватывает кровавые пальцы и тянет их к губам…. Хосока с ним как будто нет, Чон никак не реагирует, будто бы …       ...он тоже эта сломанная скрипка.

***

      …сердце перестаёт бешено стучать — перестаёт стучать в принципе…       На самое мгновение.       На одну лишь секунду, но и секунда эта бьет Юнги сердечным приступом и кладёт на больничную койку.       Глаза открываются с трудом, с лёгшей на веки усталостью и тяжестью внутри грудной клетки. Он чувствует, что он не один в палате.       Чувствует, что на кровати сидит второй человек, слышит, как он плачет и…. Узнает, кто это.       Юнги быстро смотрит на него: Чонгук быстро вытирает слёзы, брюки его грязные, ботинки испачканы в земле…       — Что….? — вяло начинает Мин, приходя в себя после сна: мысли ещё спутаны, хаотичны, туманны, — где ты был?       — Я… я… — сглатывает, — был на кладбище. Навещал могилу Ким Сокджина…. Он ведь тоже…. — судорожно хватается за воздух, — думал о том, что было бы, если бы ты…       — Но этого не случилось, — прерывает, отдаляется, — Чонгук ты… ты…. Использовал фальшивый голос, ты… обманывал меня, ты… зачем ты пришёл? — отворачивает голову.       — Юнги-и-и, — опять тонет в слезах, — я так виноват, я не знаю, почему… я дурак, идиот, но ты… — дрожит, — ты давал себя обманывать…. Ты хотел, чтобы я был твоим соулмейтом….       — Чонгук, — холодно отрезает, — я не…. Хочу сейчас это обсуждать, — он не смотрит на парня, — я не хочу тебя видеть, но я… желаю тебе счастья, — выдыхает, — желаю найти свой голос, но сейчас… оставь меня. Я никому не расскажу о том, что ты… вор голосов, твой отец может не волноваться, но, пожалуй, на выборах я за него голосовать не буду, — слабо улыбается, но тут же пресекает линию улыбки, — а сейчас уходи, Чонгук. Я не могу…. Не могу слышать тебя. И не хочу.

***

      Хосок пуст, эмоции беззвучны, в глазах нет огня, но Юнги… все льнет к его пальцам, жадно исцеловывая их, жадно впиваясь своим трепещущим взглядом во взгляд холодный, покинутый, не отображающий более ничего…       Взгляд Чон Хосока без Хосока внутри.       Но Юнги более себе одному не принадлежит — он принадлежит и Чон Хосоку тоже… этому адскому скрипачу, который умеет играть на его сердце, который чуть было не отправил его в гроб.       — Я… услышал… — он прижимает кровавые пальцы к губам, тяжело дыша…       …замечая, что плачет теперь, как маленький провинившийся ребенок, замечая, каким костром горит все внутри, замечая, что он хочет передать этот огонь ещё и Хосоку.       — Я услышал тебя, — он привстает на коленях, хватает лицо Хосока ревностно, пылко, заставляя взглянуть на себя, заставляя понять, что все это… реально, что все это правда происходит, — я услышал… тебя! Хосок! — плачет он, тряся бесчувственного скрипача, — ты… ты… мой!       Пусть его винят за это преступление, пусть его осуждают, пусть он слишком эгоистичен, голоден, но… но губы цепко хватаются за другие губы, руки тесно сплетаются с холодными щеками, пальцы скребут, скребут по нему, забирая полностью, сжимая, больно сжимая его кожу…       Юнги… целует так, как никогда и никого в жизни не целовал… целует так, потому что он и не мог так никого целовать: с бурлящим внутри золотом, что с болью лопает его кровеносные сосуды изнутри и заполоняет собой все, с тяжелыми блестящими вкраплениями, от которых ком в горле и тяжело под кожей и костьми... целует со всей душой, с вырываемым сердцем из груди, которое он кладёт на позолоченное блюдце ещё бьющимся, сокращающимся       … и одновременно с пониманием того, что перед ним вся его жизнь.       Вся жизнь, заключенная в Чон Хосоке, спрятанная между струн, потаившаяся в его заглушенном голосе, но кричащая во все горло в его звуках музыки и…       …И наконец-то отвечающих на поцелуй губах. Хосок приходит себя, пылко цепляясь за певца, горячо прикасаясь к губам, жадно вбирая в себя и поглощая, поглощая, поглощая…       Не поцелуй — золотой танец огня, загоревшийся посреди океана отчаяния и отброшенных мечт, несбыточное желание, почти поставленный крест… Хосок целует Юнги, хватается за него, как за спасательный круг, тоже вдруг начиная плакать.        — Юнги….— сдавленно скрипит, — я ведь чуть было… тебя…. — жмёт его лицо ближе, — я чуть тебя…       — Но почему ты мне не сказал, почему? — почти молит, — ты же услышал, услышал меня, ты…       — Я…я…я, — он теряется, не знает, какие слова нацепить, но Юнги вдруг отбрасывает его переживания, снова перемешивая боль тягучим поцелуем.       …Пальцы все кровоточат, пачкают их двоих, но сейчас для Хосока это самая неважная вещь на земле: важно только то, что Юнги… он выжил после сердечного приступа прямо перед помолвкой, важно, что пережил последствия, важно то… то, как он нежно теперь прикасается к нему, нежно поглаживает, как сладко целует, как отдает всего себя, как кладет свое тело на стол тайной Вечери, где основное блюдо — это он сам, а главный дегустатор — скрипач без скрипки.       Они целуются и пожар вдруг поджигает их вдвоем, кружит в едином вальсе, уносит далеко из этого помещения. Юнги хватает за Хосока, напирает больше, почти съедает его самого, его чувства, его ощущения: их колени, брошенные на пол, уже ноют от боли, но разнять объятия все равно, что забрать миску изголодавшейся псины…       Но самое главное, что он… он слышит его. Слышит мягкие низкие звуки, слышит отблески, искрящиеся на губах, слышит силуэты его мыслей и слышит… слышит его голос. Ни у кого в мире больше нет такого голоса, как у Чон Хосока, и Мин опьяняюще понимает, что это теперь его голос, что это теперь его Хосок…       Скрипач отвечает чувственно, льнет к губкам, чуть прикусывая, боясь отдалиться…       Танец найденных соулмейтов горит огнем крови, страсти, горящих звуков на кончике языка…       Но они… теперь вместе.       И не дай Бог кому-то им воспрепятствовать.       Сгорят все.

***

      Он слышит, как зрители за кулисами рукоплещут, как скандируют его имя: это едва ли льстит… в таком раннем возрасте стать чуть ли не самым популярным соло-исполнителем...       Ну… как соло?       Юнги глядит в зеркало, довольно осматриваясь, и старые пыльные мысли вдруг небольно ударяют его воспоминаниями: он ведь…ведь мог умереть.       Умереть после того чертового Севильского цирюльника, умереть от звуков скрипки Чон Хосока, который уничтожал все на своем пути только чтобы…       …Его просто услышали.       И он услышал.       Каждый изгиб голоса, каждую едва ощутимую тональность, услышал всего его, не только то, что произносят губы, но о чем шепчет душа.       Он услышал всего его — всего Хосока.       От и до.       И полюбил.       Все, что есть в нем. Все то светлое, что окрашивает нотами своей музыки и заставляет улыбаться, ощущать себя самым счастливым и любимым. Все то темное, что заставляет испытывать внутри горячий пепел, грязными следами оставляющий внутри шрамы.       Он полюбил все.       Исколотые шрамами руки. Заплаканные слезами когда-то давно глаза. Сдавленное болезнью горло. Полюбил каждый сантиметр, будто все это часть него самого.       Хотя… так и есть.       И Хосок тоже полюбил. Даже пуще прежнего: освободившееся место ненависти к себе вакантно наполнилось нежностью к музыканту, трепетом от прикосновений и страстью от близости — душевной… физической. Любовью в чистом виде.       Хосок, раньше задыхающийся в себе, вдруг обрёл глоток свободы в Юнги. Хосок, раньше не слышавший самого себя, теперь слышит весь мир и простирает к нему руки.       Мин Юнги выходит на сцену и видит с его…       …Так смешно, что когда-то… когда-то он почти тоже взял чужую фамилию, которая так чертовски созвучна, но так дико далека и холодна ему. Так смешно, что он когда-то не желал становиться Чон Юнги.       А теперь с радостью является Чон-Мин Юнги.       Теперь с радостью является мужем своей судьбы, своего соулмейта…       Когда он выходит на сцену, Хосок уже танцует свой громкий скрипичный струнный танец, он уже кружит слушателей вокруг себя, приподнимает их чуть выше от земли и показывает, каково это… быть им. Каково это быть выше, чем все остальное.       Юнги смотрит в продолговатое лицо скрипача Чон Хосока и улыбается. Вспоминает… все. Вспоминает долгие ночные поцелуи — тесные, интимные, спрятанные меж их губ, потаенные меж улыбок. Вспоминает тяжёлые минуты искренних признаний и выворачиваний души наизнанку. Вспоминает миллион извинений, вспоминает, как прощал и был прощённым.       Вспоминает то время, когда помолвку с другим Чоном пришлось отменить и навсегда разойтись. Когда пришлось навсегда отпустить своего Бэмби, который оказался всего лишь ростовой игрушкой в дешевом липовом костюме, от которого он задыхался. Было хорошо, но… всего лишь временно, искусственно. Бутафория — не больше.       Не так, как с Чон Хосоком.       Скрипач развивает свою мелодию, слегка пританцовывая смычком на струнах, быстро перебегая своими пальцами, ловко вальсируя и кружась в танце       Юнги смотрит на это лицо и видит в нем часть себя; Юнги видит в Хосоке отражение своей души. Юнги не только видит… он слышит Хосока.       И Хосок ощущает себя слышимым. Он знает, что Юнги слышит не только его скрипку и не только дребезжащие струны, на которых он мастерски играет… он слышит его — его голос, его мысли, его желания.       И голос этот… слышимый голос… делает их чем-то цельным, единым…       И будто бы даже — так глупо — делает их чем-то большим, чем соулмейтами.       Юнги проходит на сцену под бурный рев аплодисментов, но он едва ли различим в звуках голоса его мужа.       Чон Хосока.       Мягко улыбается, опять и опять вспоминая вкус его губ, опять и опять вспоминая тепло его мягких звуков, опадающих на ухо. Ощущая фантомные воспоминания прикосновений: его губы, его объятия… все в нем было звуками его самого.       Все в Хосоке — это и есть он.       Весь Юнги для Чон Хосока — судьба.       Как судьба чуть ли не погибшего Мин Юнги — есть Чон Хосок.