Erdgeschoss

— Ну что, как тут будешь ходить? — папа выжидательно посмотрел на надувшегося как мышь на крупы сына, вот уже минуты две неподвижно изучавшего деревянные квадратики шахматной доски и крайне неутешительную ситуацию, в которой оказалось порученное ему жребием белое (на деле — желтоватое) войско. Наконец, Мирон неуверенно толкнул вперёд свою королеву, пытаясь напугать вражеского короля. Секунды не прошло — черный конь прискакал за деревянной атаманшей. — Шах. — Это нечестно! — заныл Мирон. — Отчего же? — весело поднял брови папа. — Я не видел коня! — Ну и чем же это не честно, если ты его не видел? — Не знаю. — Вот и я не знаю. — Ну поддайся ты ему хоть разок, Ян, — влезла мама, подняв глаза от книги. Семья Федоровых привычно коротала зимний вечер на диване в гостиной — тихонько бурчал новостями в углу телевизор, мама листала какой-то посоветованный на работе романчик, отец и сын разыгрывали партию за партией, и каждая проходила на порядок драматичней предыдущей — губы Мирона уже вот-вот готовы были лопнуть от набухшей обиды, лоб чуть не трещал от нахмуренных бровей. — Зачем же мне поддаваться? — удивился папа; когда Мирон убрал от греха подальше короля, он сделал элегантный коротенький ход пешкой, который сыну ни общей картины отцовых планов не раскрыл, ни даже мимолётного замысла. Мирон опять погрузился в мрачные думы. — Затем, что ему всего девять, — хрустко перевернула страницу мама, — Сам как дитя малое — не понимаешь. — Меня отец учил играть точно так же, без поддавков, на этой самой доске, — отозвался папа, — Ты даже представить не можешь, как я был доволен, когда впервые его обыграл. Не сюда, сынок — слон так не ходит. Рука Мирона с выщербленной фигуркой-каплей уныло повисла над доской, чтобы вдруг резким взмахом сбить черного короля — да так, что тот, улетая с доски, дорогой потянул за собой ещё и королеву, и туру впридачу. — Мат. — И что это, откуда? Сам же знаешь, что не по правилам. — Мне без разницы. — Ну, это ты уже капризничаешь, — папа поднял скатившиеся было на диван фигуры и вновь расставил их по местам, — Давай-ка ты просто ещё раз подумаешь. Мирон упрямо покачал головой. — Не хочу я думать. Тут ничего другого не сделаешь. Вместо ответа отец аккуратно перевернул доску — теперь на его стороне осталась немногочисленная белая армия, на стороне Мирона — могущественная рать черных воинов. — Теперь у тебя есть преимущество. Будешь так играть? Мирон закусил губу и тотчас походил конем — поближе к вражескому слону, которым минуту назад чуть бесславно не завершил всю партию. Минут десять, впрочем, папе хватило, чтобы существенно проредить фигуры оппонента, а самому Мирону на щеки подарить яркие пунцовые пятна. Ещё чуть-чуть — и мальчик попросту разревелся бы от досады. — Ладно, на сегодня, думаю, хватит, — видя, как сын начинает закипать, мама закрыла книгу и поднялась с дивана, — Уже спать пора. — Давай мы хотя бы… — затянул папа, но, уловив строгий взгляд, примолк. Мирон, ни на кого не глядя и ничего не говоря, быстро покидал фигурки в ящик и отправился в ванную. Когда вышел, мама уже постелила в его комнате. — Посидеть с тобой немножко? — Да, давай. — Сейчас приду, ложись пока. Такая у них когда-то была маленькая традиция — перед самым отходом ко сну они с мамой болтали в темноте, пока кто-нибудь из них не начинал дремать. Обычно этим «кто-нибудь» была все же мама — ради того, чтобы подольше не спать, Мирон мог придумать сотню сотен историй и балаболить хоть до самого утра — о чем прочитал, что посмотрел, что услышал, и намного реже — о чем мечтал и чего опасался. Он нырнул в кровать, приложив к прохладной подушке сначала одну горячую щеку, после и другую. Скрипнула дверь, яркая оранжевая линия от потолка до пола взрезала темноту комнаты — на пороге кто-то стоял, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. Приглядевшись, Мирон демонстративно отвернулся носом к спинке кровати, мол, сплю уже, поздно. Линия потухла — дверь прикрыли. — Мама сказала, что сегодня моя очередь тебя на ночь развлекать, — мирно завел папа, аккуратно присаживаясь на край кровати. — Мне не надо. Я уже почти заснул. — Я в твоем возрасте был таким же. Не любил проигрывать. Но иначе не научиться, понимаешь. — Может я и не хочу в это учиться. Мне не особо нравятся шахматы. — Конечно, не нравятся — ты же в них ещё не выигрывал. Подвинься, дай прилягу. Знаешь же, как дед твой всегда говорил? — То, что про Ельцина? — О боже, — вздохнул папа, — Нет, про Ельцина – это другое. Отец…ну, то есть дед твой…он говорил мне так — ум слабый не желает науки, а хочет век прожить без скуки. — Ой, — скривился Мирон, точно лимоном угостился. Папа в ответ на его реакцию неожиданно рассмеялся. — Понимаю. Мне тоже не нравилось. Мирон весело хмыкнул — но после этого хмыка все равно повисла тишина, нарушаемая разве что учащенным детским сопением. Удивительное дело — с папой никогда не было так боязно, как с мамой, но откровенничать с ним выходило куда реже, равно как и шутить и чем-то делиться. Он так редко ругал за сломанные игрушки, за испачканные рубашки, за плохие слова, которым научили в школе, за случайные двойки, за неприбранную комнату, за банановую кожуру, оставленную на письменном столе…он и сам за кожуру мог от мамы получить. Папа у него очень добрый — просто как будто слегка не здесь, и Мирон знал, что рассказывать ему о чем-то нужно было так, чтобы вбиться в пять-десять минут, иначе взгляд его становился рассеянным, и он размышлял уже о чем-то своем. «Ох, сыночек, у папы очень-очень много работы, у него голова совсем другим забита». Иногда Мирон мечтал, что когда вырастет, то станет таким же умным, как папа, и сможет говорить с ним целый час или даже больше, а тот будет внимательно слушать — как тех дяденек и тетенек с его работы, иногда приходивших к ним в гости со всякими графиками и формулами. Но для этого, наверно, надо все же научиться играть в дурацкие шахматы… — Пап, а когда ты деда обыграл, что он тебе сказал? Ответа не последовало — разморенный четверговым вечером, папа уже успел задремать, уложив кудрявую голову на миронову подушку. Мирон аккуратно приткнулся рядом, выдохнул, закрыл глаза. Доброй ночи, пап, хороших тебе снов. **** — Блять, ты…как ты…ты так понимаешь… — Да! — Пошли кружиться? — У меня…у меня голова кружится! — И у меня. Чтобы не кружилась, надо покружиться. Тогда рас... раскружится. Погнали! Таня дернула Мирона за руку — тот послушно потянулся за нею. Они влетели на импровизированный танцпол у самого бассейна, где уже толкалась парочка ребят. Взявшись за руки, они кружились волчками, сносили других и неистово ржали в ответ на недовольный лай «понаприглашали малолеток ебаных, блять», то тут, то там доносившийся поблизости. Таня…она ведь просто охуенная. Поначалу Мирон слегка смущался болтать, но пиво помогло — и теперь никто его не понимает так, как Таня, и никто не понимает Таню так, как он сам. Ее родители были эко-волонтёрами родом из Украины, ездили по миру, и нигде не останавливались больше, чем на год. В Эссене она жила уже четвертый месяц, считала, что «засиделась, но тут есть свои плюсы». На слове «плюсы» она хитро смотрела на Мирона и улыбалась. Подруга Карина закатывала глаза и просила «еще пива, пока меня не вырвало». Серый охотно подливал, они пили и болтали, болтали и пили, потали и болтили… Пацаны постарше, подутомившись от зарубежной попсы, понатаскали своих кассет, провели с возмутившимся поначалу Ире беседу, после чего зал затрясся под русское, а сам Ире, махнув рукой, присоединился к их компании с видом свергнутого, но не сломленного императора. Таня, наперекор бьющей по ушам «Любочке» учила их какой-то украинской песне: широко расставив ноги в узеньких джинсах с не по погоде обнаженным пупком, она хрипловатым голосом, явно подражая кому-то, кого Мирон никогда раньше не слышал, уверенно выводила «Я бився з неграми в Нью-Йорку, в Варшаве трiпером хорiв, менi це все осточортiло, я вернувся домiв!» — спустя минуты две «домiв» они орали уже впятером, и Мирон, путаясь в словах, объяснял Тане, что он ее понимает, даже когда не понимает, а Таня говорила, что когда она слушала его стихи, то поняла даже то, чего не понимала во Львове. «Такие рифмы, просто…как ты это придумал? Ты знаешь, что ты охуенный?» — Можно я тебя поцелую? — Бля, да! Целоваться…это просто охуенно. И просто. И охуенно. Губы к губам. В голове вместо пульса либе либе аморе аморе. Почему в тот раз ему было так сложно? Это же э-ле-мен-тар-но. — Пойдем Каринку поцелуем, а то она грустная какая-то. — Пойдем, — кивнул Мирон, готовый целовать хоть весь мир, если миру так будет угодно. «Отъебитесь от меня! Чего вам надо, придурки!». Карина злобно выговаривала им обоим, размахивала руками, отталкивала их вялые упёртые тела, но, кажется, что-то Мирон из виду упустил, пока моргал — и вот уже Таня целуется с Кариной, Ире хохочет так, что того и гляди на пол повалится, а сам Мирон вдруг понимает, что неплохо умеет целоваться с девчонками, и об этом точно стоит рассказать Максу. — Макса не видел? — Они с Надей куда-то туда пошли, — Ире рукой махнул так, что можно было решить, что с вечеринки они свалили прямиком по потолку. Мирон потихоньку вышел из зала — коридор встретил его глухой темнотой, которую лишь слегка разжижали синие и зелёные палочки, кое-где валяющиеся по полу. Взяв одну из них в руки, на манер факела, Мирон потянулся вдоль стены, даже не пытаясь приглядываться, то и дело спотыкаясь, но темпа не сбавляя. Ему было невероятно, космически весело. Коридор, однако, все никак не думал заканчиваться — один проход плавно перетекал в другой, появлялись какие-то развилки, откуда ни возьмись возникали двери с круглыми блестящими ручками, выщербленные арки; спускались вниз (но никогда отчего-то не стремились наверх) лестницы со сбитыми ступеньками. На холодных влажных стенах, если приблизить к ним палочку, рассмотреть можно было следы пребывания других юнцов — здесь десятилетиями оставляли послания кто маркером, кто гвоздем, кто баллончиком. «А как…а как отсюда выйти вообще?» — растерянность вдруг охватила Мирона, не без труда простучавшись сквозь пивную подушку; ему в секунду стало неуютно. Хотелось пойти назад, но где он, этот назад, в какую, мать ее, сторону? Он огляделся — ничего хотя бы близко знакомого на глаза не попалось. Толкнув наугад первую попавшуюся дверь, он оказался в раздевалке — детской, если судить по размерам шкафчиков. Из нее вела вторая дверь, чуть приоткрытая, а за дверями, из другой комнаты — о чудо — доносились какие-то голоса и звуки. Мирон уверенно пошел навстречу гулкому бормотанию. Сквозь щель приоткрытой двери он смог различить чьи-то силуэты у самого окна — кто-то нависал над кем-то в поцелуе, прямо как в картине, название которой парень в этот момент даже не пытался вспомнить. Слегка отрезвили его, холодком обдав по спине, мягкие ритмичные стоны, спутать которые ни с чем иным не мог даже его плескающийся в алкоголе мозг. Волнение охватило от кончиков пальцев до корней волос. Он ещё ни разу не видел людей, вживую, по-настоящему, всамделишно занимавшихся сексом. Та порнушка, которую он пару раз по телеку вылавливал поздно ночью, мгновенно потеряла все кредиты доверия и ценность воспоминаний. Он неловко помялся, думая, уйти или все же обождать, после чего, неумело молясь несуществующим богам, чтоб не скрипнуло, чуть надавил на дверь, прильнул к щелочке, пытаясь рассмотреть получше, что же там всё-таки происходит. Из окна сочился тускловатый фонарный свет, фигуры под сменой ракурса стали видны куда более отчетливо — в такт толкающиеся, они, казалось, слились намертво в одно какое-то доселе неизвестное науке существо. Свет весело гулял по серебристым чешуйкам сползающего одеяния. «Макс и Надя» — Мирону неожиданно для себя самого задышалось как-то ощутимо тяжело. Привыкающие к полумраку глаза начинали различать детали, от которых обдавало теплом внизу живота — надина обнаженная грудь, освобожденная от бюстгальтера, максова широкая рука на ее шее, и вторая — где-то там внизу, под платьем, закрытые максовы глаза, округлившиеся в стоне надины губы. Мирону очень вдруг захотелось одному из них сказать, что все это совершенно неправильно — клубок шипящих змей, ютившийся внутри, вступил в борьбу с какой-то неизвестной доселе мерзкой скользкой силой, в чьей власти было заставить его представлять себя то на максовом, то на надином месте поочерёдно. — Что это там? Что там светит? — вдруг дико взвизгнула Надя, моментально подбирая верх платья и тыча пальцем в сторону Мирона. Ебаная палочка! Мирон хотел было убрать подальше, но сейчас-то какой в этом смысл? — Кто там? — рявкнул Макс, наспех подтягивая штаны, — Отвечай или ебальник расквашу! А лучше сразу пиздуй к ебене матери, чтоб я тебя вовсе не нашел! «Идеальный вариант. Просто уйти, и никто никогда не узнает, что я тут вообще появлялся». — Это я. — Кто «я» то, блять? — Миф. — А…бля, братец, — озадаченно протянул Макс, пытаясь высмотреть в темном коридоре хоть бы что, кроме пятна треклятой палочки, — Ты бы это…свалил бы сейчас, ладно? Ну, чисто по-дружески. Тут вечеринка не для троих, понимаешь? — Да, я просто, — Мирон зачем-то сделал шаг вперёд, — Я просто хотел сказать, что…я теперь умею целоваться нормально. Макс легонько хохотнул. — Поздравляю, чего уж! Спасибо, что поделился. –Он что там, дрочит, что ли? — подозрительно спросила Надя. — Ты там чего, дрочишь? — Нет! — в доказательство своих слов Мирон поднял обе руки, будто собирался сдаваться в плен, — Нет, я просто подумал, что если ты захочешь…ну, ещё раз, то я могу уже нормально. Я научился. Ещё толком не договорив до конца, в одно мгновение протрезвевший Мирон уже понимал, что только что совершил самый глупый поступок, который когда-либо совершал в своей глупой-глупой-глупой жизни. — Что значит «еще раз»? Что тут за хуйня происходит, Макс? — голос Нади взлетел на какие-то одним цетологам известные высоты. — Без понятия вообще, — тихо и непривычно зло заговорил Макс, делая недвусмысленные шаги навстречу Мирону, — Пацанчик походу обдолбался, вот и несёт какую-то дичь. Ты там обдолбался, долбоеба кусок? — рявкнул он так, что эхом покатилось по обеим комнатам сразу. — Нне...Да! — что-то Мирону подсказало, что этот ответ сейчас будет единственно верным. — Ну так и пиздуй доходить в другое место, пока не прилетело! Мирон скоренько, насколько позволяло состояние, засобирался на выход. Опять вьюном запетляли коридоры, арки и лестницы, опять из темноты появлялись двери и какие-то плесенью пахнущие полуподвальчики. Хотелось то нестись куда глаза глядят, хоть бы даже через стены, то сесть прямо посеред дороги, закрыть эти глаза и никогда больше их не открывать. Откуда-то доносились музыка и нестройный людской галдеж; он поначалу чуть ускорился навстречу празднику, чтобы потом так же резко затормозить — а хочется ли ему сейчас идти назад? — Эй, сучок! Чего расселся? Мы идем к брату Гарика за добавкой, — Павло, казалось, преследовал его этим вечером, опять из-за угла выскочил как клоун из коробочки, звякнув пружинкой для страху, — С нами пойдешь? Тут недалеко, полквартала. Он молча кивнул — все лучше, чем делать вид, что тебе охуенно весело в забитом хохочущими с пальца зале. «Нами» по итогу оказалось пять человек — Павло, Гарик, два каких-то неопознанных бивиса и баттхеда года на три старше — и он сам. Все, что помнилось — темная улица, кошка из-под ног и запах бензиновых луж — был бы свет, в них были бы видны радуги. Нужный дом найден, они тянутся на пятый этаж по убитой лестнице. — А чего мы не на лифте? — Так быстрее, — отвечает Гарик на каждом этаже поочередно. Пальцем лупит он в раздолбанный сосок круглого звонка. Заспанный парень лет двадцати в серой застиранной майке и с висячим пузцом злобно пучит глаза, чем напоминает Мирону Макса — тут же начинает болеть голова. — Вы охуели? — жарко шепчет парень, — Гарик, блять, я сколько раз говорил — у меня нету, я не торгую из дома. — Да один всего. Не поверю, что ни одного прям нету. — Кто там, Ваз? — доносится из глубин квартиры женский голос. — Да никто, иеговисты, о боге что-то говорят, — орет парень в комнату, после шепчет ещё жарче, — А ну-ка съебались живо! Тая сегодня у меня ночует, вы мне тут вообще не всрались никаким боком. Дверь доходчиво закрывается, Гарик разочарованно стонет. — Родному брату косяк зажал, пидорас! Мирон, до которого только начало доходить, чем они вообще занимаются последние полчаса, выуживает из кармана позабытую самокрутку. — У меня вообще есть... Радость, счастье, экстаз — Мирона хлопают по плечу, называют долбоебом, что же раньше не сказал, ему становится куда веселее. Возвращаемся назад? Да ну нахер, делиться придется, один несчастный. А где? А здесь. На площадке? Ваз увидит — прибьет. На какой нахуй площадке, совсем уже отпились? В лифте? В лифте можно. Заваливайся, ребзя, только не шуметь сильно — у Ваза соседка с припиздью, может полицию как нефиг нафиг пригнать. …Чего такой бледный, жидок? Как ты с нами пошел ещё, без Макса. Думал, вы вместе даже ссать ходите. Курил вообще когда-нибудь? Ага, пизди больше. На, сделай пару тяг, стены полетят — видишь, я тоже могу стихи сочинять. Нихуя ты втянул, брат — ну, не подохни теперь. Чего ржем? Бля, ты угарный, конечно. Лицо как обосрался. Ну что, покачивает? Чего ржем? А сам чего ржешь? Прет тебя? Тут всех прёт. Гарик… эта штука тупо вещь. Запомни. Вот это. Вещь. По домам? Не, куда на Басики, никто же не идет на Басики, верно? Спать рубит. По домам.