Erdgeschoss

— Мам, а кто такой «вл…влА-дыка»? — Мирон провел пальцем по незнакомому слову на странице, будто на ощупь оно должно было стать хоть немного понятнее. — Ещё разок? — не поднимая головы уточнила мама; сидя за столом и подставив руки под лампу, она подшивала новенькие сыновьи брюки. После того как Мирон пошел в первый класс и обнаружил в себе редкий талант не попадать ни ростом, ни объемами в магазинную школьную форму, шитье превратилось для нее из через раз ради скуки занятие в доведенное до мастерства хобби, за которым коротался некисло вечер. — ВлА-ды-ка, — чуть нетерпеливо вывел по слогам Мирон, которому хотелось быстренько вникнуть и читать себе дальше, — Тут написано «Бог богов, ВлАдыка влАдык…». — ВладЫка, сынок, — подал голос папа, листающий что-то свое, серьезное, на диване поодаль, — Правильно — владЫка. — ВладЫка, — послушно повторил Мирон, — А кто это? — Ты ему что, Танах читать дала? — вместо ответа, даже не стараясь скрыть смешок, обратился папа к маме, — Не рановато ли? — Легенды как легенды, — перекусила зубами нитку мама, — Куна ведь читал, понравилось. Понравилось же, Мирош? Про Одиссея? — То, что про циклопа? Да. А владыка — это кто? — Ну, это все же немного другое, — папа вновь начал неотвратимо, вязко погружаться в свои бумаги, — Много спорных моментов, которых… Не договоривши, так окончательно в записях и утонул. Мама, кинув взгляд на диван, после — на Мирона, скорчила смешную рожицу. Мальчик хихикнул. — Владыка — это хозяин, — пояснила, наконец, она, поставив сына колышком возле себя и примеряя на глаз наметки на брюках, — Тот, кто чем-то владеет. — Другими владыками? — Почему решил, что владыками? — Владыка владык, — напомнил Мирон. Мама усмехнулась. Будто бы ровно. Осталось подшить левую — и все, красота. — Нет, здесь имеется в виду — всем владыкам владыка. Самый большой. А так…ну вот есть хозяин у дома — значит, его можно назвать владыкой дома. Ты вот сейчас будешь владыкой штанов — как только я их доделаю. Понял? Мирон кивнул, отстоял положенное, чуть переминаясь с ноги на ногу, и опять взялся за прерванное чтение. Книга, которую он листал последние полтора часа, вся сплошняком состояла из каких-то ненормальных, нечеловеческих слов, но истории, через которые с огромным трудом пробирался, его мало-помалу увлекали — здесь люди жили до 800 лет, приносили в жертву Богу собственных сыновей, постоянно хотели «прелюбодействовать» с женами и дочерьми соседей (смышленный Мирон не стал уточнять у родителей значение этого слова, справился сам, благо что уже восемь лет, не маленький — это значит «перед любовью», а что делают перед любовью? — дружат, конечно — стало быть, хотят дружить), а потом вмешивался Бог — и кого-то наказывал, а кому-то что-то дарил. Мифы «про Одиссея» по итогу развлекали его все же чуточку больше — там богов было много всяких, и все они были не такие суровые, как тот, что писался почему-то только с большой буквы. Зато этот единственный был вроде как его собственный, миронов, личный. Зевс или Гермес, например, выполняли просьбы исключительно греков — папа так и вовсе говорил, что только совсем уж древние греки могли от них чего-либо добиться. А вот Бог, если книге верить, мог помочь именно Мирону…ну, хотя бы с той же математикой. Если закрыть глаза и попросить на ночь, пообещав быть хорошим весь следующий день, то сможет он завтра хорошо написать контрольную? И смог ведь! Богу спасибо — ну так и он сам в долгу не остался, был хорошим весь день. Надорванный чуточку рукав рубашки не в счёт — это он заигрался, дёрнул за угол парты, с кем не бывает. Мирону понравилось иметь собственного Бога за плечами — и особенно гордо было думать, что он с ним, таким грозным, непримиримым, мало кому что спускающим в книге, как-то на удивление легко нашел общий язык. Знай старайся не думать плохое всякое, помогай маме и папе, бабушкам и дедушкам, не произноси много бранных слов (хотя бы при родителях), не бесись с одноклассниками. На ночь наговори пожеланий, скажи спасибо за то, что уже исполнилось — и доброй ночи, вперёд в следующий день. Всякое бывало, конечно — иногда вот даже Бог не мог уговорить маму отпустить его на ночёвку к Диме Синицыну — но Мирон не обижался, ведь людей в мире много, мало ли, у кого что-то важное в этот момент случилось (да и против мамы Богу, наверное, ох как было непросто). Он знал — если ему по-настоящему, со всей сердечной страстью чего-то захочется, то Бог не откажет и на помощь обязательно придет. После переезда в Эссен Мирону впервые в жизни пришлось проситься у своего небесного защитника чуть более усердно, чем он делал это обычно. «Помоги мне, пожалуйста, я бы хотел с кем-нибудь здесь подружиться. Взамен больше никогда не буду передразнивать Уре за то, что он хромает». Несмотря на просьбы, дружить с ним как будто никто не собирался — как обходили стороной, так и продолжили. Слегка удивленный, он, однако, не отчаялся, попросил иначе. «Помоги, пожалуйста — я бы хотел хорошо говорить по-немецки, чтобы надо мной не смеялись». Богу ведь плевое дело такое сотворить, верно? Он даровал своим пророкам умение говорить со зверьми и рыбами, а тут всего лишь какой-то человеческий язык, и он даже не с нулей просит, а так, лишь легонечко подтолкнуть. Давившись неделями после новыми словами и фразами, и не чувствуя при этом в себе ни искринки божьей помощи, он задумался о том, что, возможно, делает что-то не так. Недостаточно хорошо себя ведёт? Недостаточно предлагает Богу взамен? Тот же любит жертвы, верно? Но вокруг на много километров не достать было ни единого жертвенного барана (одноклассники не в счёт), и он все никак не мог придумать, чем бы доказать Богу свою лояльность, чтобы немного от нее и для себя потом отщипнуть. Когда настороженный игнор одноклассников сменился на открытые издёвки, а после и на подзатыльники, Мирон задумался о том, что у Бога не нужно просить праздных чудес — наверняка он не хочет их вытворять, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания — тогда ведь все будут у него вымаливать, так и устать недолго. Но вот чего просить никак не возбранялось, если верить книге, так это мести. Бог явно любит наказывать тех, кто обижает ему верных — обращать в камень, превращать в зверей, убивать… И если Бенгейм и Дипке наобещали накостылять ему в среду за то, что «это из-за тебя классу не дали образцовую медаль месяца, потому что ты тупой!», то выпрашивать лишнего ума он больше не станет — пойдет иным путем. На балконе их квартиры хранилось по старой советской привычке огромное количество всевозможного барахла — зимой туда от греха подальше вовсе не заглядывали, летом хоть и подчищали маленько, но не особо это помогало, хлам, казалось, производился делением и почкованием, вылепляя сам из себя все новые табуретки, саночки, ведра и прочую габаритную ерунду. Февральским вторником Мирон решил, что Богу пора увидеть, как именно он умеет служить Ему, а взамен хорошенько спросить — пусть накажет Ларса и Карла как-нибудь по своему усмотрению, но чтоб обязательно до кровавых соплей. Мальчик в одной пижаме тихонько пробрался на балкон, где намеревался отсидеть не меньше часа — многочисленные истории мучеников и пророков шептали ему о том, что Богу достаточно будет увидеть готовность на подвиг, а сам подвиг уж как-нибудь под шумок можно и опустить. Усевшись на холодный шаткий стульчик, слегка поджав босые ноги, которые с первых же шагов по промерзшей плитке начало едко покалывать, он смиренно начал свою аскезу, рассказывая каждой вещи, какую видел, о том, что за ублюдки эти Бенгейм и Дипке. Все, что вспоминал после — было темно — слегка лишь подсвечивало из комнаты в мерзлое окно — и адски, в самое нутро проникающе, холодно. Он сидел и болтал праздное деревенеющими губами, чтобы отвлечься, но не молился нацеленно — решил, что Бог посчитает это за намеренное лизоблюдничество. Пусть Он думает, что Мирон просто так ради него может посидеть на балкончике, а не только чтоб потом что-то в ответ попросить. Когда все же, спустя вечность, вышел, пошатываясь, в комнату, то ногами ощутил теплоту пола — первый и последний раз, дотрагиваясь до стен коченелыми пальцами, мог сказать, что ушей у них, может, и нет, зато есть собственный жар. Трясущийся, с колью в руках и ногах, с чем-то тяжелым и горячим в груди, но бесконечно собою довольный, он лег в кровать, лелея одну лишь мысль — раз и навсегда разобрался он со своими мучителями. На следующий день лично проверить степень кары небесной ему не удалось — испуганная мама, ещё толком не зная, «как тут у них» забила в колокола: хотела то врача, то скорую, то «Ян, ну сделай что-нибудь!», глядя на задыхающегося в кашле и покрывшегося испариной сына, отстраненно водившего щурым взглядом по углам своей комнаты. В школу он не пошел, врача по итогу все же вызвали, как вызывали ещё недели три кряду — дышалось Мирону необычайно тяжело, будто лёгкие накрепко и набольно завернули в старый колючий-вонючий бабушкин плед. Хотелось выбраться, развязать узелки, да только силенок не хватало. — Где ты только умудрился? — качала головой мама, поглаживая его по влажным волосам, бездумно распрямляя на лбу тонкие прядки. Мирон молчал и слабенько улыбался — если такова цена божьей помощи, то он готов был ее заплатить. Мама дни напролет читала ему всякие книжки — пару раз он попросил и ту, что про Бога. Как немного набрался здоровья, то стал просить больше читать по учебе, не хотелось сильно отставать. Теперь уж, когда Бенгейм и Дипке наказаны, школа не представлялась ему такой отвратительной. Все ещё обязательно узнают, на что он способен, если на переменах ему не будут отвешивать тумаков почем зря. Может и остальные одноклассники захотят с ним теперь поближе пообщаться, кто знает. В первый же после выздоровления день Мирон вернулся из школы с рассеченной губой и каким-то пустым, нездешним взглядом. Мамы дома не было — ушла по магазинам — зато папа, в кои-то веки работавший из дома, с лёгким удивлением услышал, что сын «упал», а потом что-то о том, что, наверное, надо и впрямь быть очень старым евреем, чтобы чего-то добиться от бога. Пояснять Мирон свои теологические рассуждения не стал, так и протопал в свою комнату, где долго ещё что-то оголтело листал в книжках, чтобы потом все их отложить куда подальше. Преданный. Чудаковатое какое слово. Был преданный, а стал преданный. Ещё и кем — Отцом всего сущего. Не много ли чести для девятилетнего мальчишки? **** Сидя на жесткой церковной лавке и воротя головой по сторонам, будто турист на главной площади, Мирон тщетно вглядывался в прохладную полутьму собора, пытаясь понять, где же за золочёными витыми алтарями прятались хоры и откуда это буквально пару минут назад доносилось ангельское пение. В голове его не укладывалось, что хоть одну из этих внеземных нот мог издать его приятель Ире — тот самый Ире, что со щелчком зевал, цитируя стишок «ебется вошь, ебется гнида», сосал пиво под косячок и лупил до грязи на кроссовках тех, кто косо на него глядел. Но все же вот он шел ему навстречу — с убранными в мелкий хвостик волосами, в широком белом не пойми чем с темной окантовкой у самого горла и приветливой, хоть и слегка смущенной лыбой. По длинному витражу над самой мироновой головой пробежало осеннее солнце — стекла секундно взорвались пурпуром, золотом и бирюзой, чтобы так же быстро потускнеть, погаснуть. Сколько времени понадобилось мастеру, чтобы выложить мозаикой эту картинку? Мария баюкает младенца в яслях. Мирон слегка прищурился — ему кажется, или у осла по левую руку Марии и впрямь выражение морды какое-то ехидное? — Пришел таки — и даже не сгорел. Как оно тебе? Мы сегодня первый раз за год всем составом. Народу нет…ну, вечером подтянутся. — Круто, понравилось, — чуть затормозив, отозвался Мирон, все так же делано поглядывая наверх — ему невесть отчего было слегка неловко. Статуя какого-то старца с пышной волнистой бородой смурно зыркала на него в ответ. Ире довольно хмыкнул. — Пошли дунем? Я тут за кирхой прячу немного. — Так давай может здесь, если никого нет? — предложил Мирон, — На улице холодрыга. — Не ну, бро, — Ире поглядел на него с удивлением, — Тут уж точно не надо. — Бог увидит? — не сдержался Мирон. — Отец Филипп увидит, — Ире кивнул в сторону левых створок, — Он тут спецом за учениками приглядывает, злющий как скотина. Даст пизды — тебе-то пофигу, а меня турнут как пить дать. Молча потянулись на выход — не клеилась отчего-то беседа. За кирхой перелезли через дырку в заборе — на углу маленького кирпичного домика, под завалами камней Ире хранил увесистый целофановый пакетик. — Сюда не суется никто — тут стройка века, реставрация какая-то растянувшаяся, — пояснил он, накручивая на колене косяк. Мирон рассеянно смотрел на его ловкие руки, на сваленные горками кирпичи, на лужи, размывшие землю до грязи… — Я уезжаю, — сказал он слегка хрипловато. — Куда и когда? — буднично спросил Ире, все так же занятый закруткой. — В Лондон. Через полгода. — Круто, слушай, — Ире весело ухмыльнулся каким-то своим мыслям, — На каникулы? — Навсегда. В каких бы растрепанных чувствах Мирон не был, в душе он не смог не оценить, насколько весомо и внушительно это сейчас прозвучало. Они встретились взглядами — Ире как-то сразу понял, что тот не прикалывается. — Охуеть, — округлил глаза парень, — А как это получилось? — Отцу в Англии предложили работу. Мы с мамой — блядский бродячий цирк, куда он, туда и мы. — Ну, знаешь, — чиркнул зажигалкой Ире, — Это все же не в жопу какую-то ехать. Лондон, брат. — Так и в Лондоне своя жопа найдется, — пожал плечами Мирон, — Мы не в Букингемский дворец переезжаем. Опять язык учить. Хуйня эта вся, по-новой… — Держи, — Ире протянул ему косяк, — Я бы в Лондон скатался. — Да я бы тоже, — в сердцах начал Мирон, — Но это же жить, не просто поглазеть на улицы. Новая школа… Он умолк, затянулся покрепче, кашлянул себе в локоть. Ире наверняка не особо интересно, чего именно он ссыкует — такие как он этого попросту не понимают. Подумаешь, школа. — Максу говорил уже? Мирон вздрогнул. — А зачем мне ему говорить? — резковато спросил он. — Не знаю, вы же друзья вроде, — Ире даже слегка растерялся. — Тебе говорю — и ты пока никому больше не говори. Не хочу, чтобы… Не договорил, потому что и сам толком не знал, чего именно «не хотел чтобы». Тоскливых проводов? Переживаний? А вдруг, наоборот, всем будет плевать? Полгода — это же почти полжизни, зачем рубить верёвку, если ещё можно подышать? Тем паче, что в нем самом уже пару недель как поселилась глухая пустота, в которую что не кинь — пропадает начисто, как в каньоне. **** Родители в то утро кричали в два голоса — никогда он до того не видел отца настолько расстроенным. Но как ни шумели, Мирон нюхом чуял, что что-то здесь не так, что-то не чисто. Он провинился ровнехонько на десятку из десяти — а шквальный ветер в его сторону дул отчего-то максимум на шестерку. — Надо поговорить, — наконец выдохнула мама, — Сядь на диван, нам с папой надо что-то тебе сказать, если ты, конечно, в состоянии слушать. Послушно сел, краешком губ ухмыльнувшись — видать, трава ещё не отпустила до конца. Что же это он, дед старый, чтобы не присевши в обморок падать от того, как его, небось, очередной раз отстранила припизженная… Ему раза три потребовалось уточнить, чтобы понять, наконец, что именно мама с папой ему говорят. — Лондон? — растерянно переспросил он, — А что я буду делать в Лондоне? — Учиться, — сказал папа, — Мне обещали подыскать хорошую школу, не такую, правда, как здесь, но раз уж не задалось, то может и к лучшему… — Учиться… Так а что ещё я буду делать в Лондоне? — с нажимом произнес Мирон. Отец быстро глянул на маму — та неуверенно подняла брови, промолчала. — На английском учиться? А мои друзья? «Если они скажут «новых заведешь», то я просто заору». — Какие друзья? Гопники, которые тебя спаивают? Будут у тебя и новые друзья, сынок, нормальные, — мама хотела дотронуться до его плеча, но он отпрянул, будто ладонь могла клеймить раскаленным железом. Мирон лишь мелко кивнул — орать ему больше не хотелось, зато захотелось умереть — прямо тут, на месте, но лучше — в своей комнате, без чужих глаз («своими» этих людей сердце признавать отказывалось). Он отпросился полежать, думая, что когда попадет к себе, то об стену разобьёт кулаки, но на деле попросту повалился на кровать, бездумно уставившись наверх — так и лежал, так и заснул. Ярость, злоба, обида, страх, тоска — все куда-то исчезло, не успев толком замешаться в дикое варево. Только пустота осталась, ничего больше. А Максу…да, Максу он так и не сказал. Они десятки раз виделись в школе после надиного дня рождения — Мирон поначалу этих поглядок боялся, думал, что будет неловко, но тот как будто из памяти выкинул все, что случилось — было и было, пьяная лавочка наторговала. Теперь он официально считался надиным парнем — носил это звание гордо, с достоинством, и ничегошеньки, казалось, его не волновало. Все так же тепло обнимал он Мирона при встречах — пустота в такие моменты чуть было не уступала место чему-то другому, давящему и болезненному, но объятия эти были мимолетны, не могли пустоте дать достойный отпор. Все так же Макс смолил с ним сигаретку за сигареткой на переменах, морщил худое длинное лицо в гримасах при диких своих россказнях, заливисто хохотал со всякой ерунды. Все так же искренне восхищался мироновыми виршами. Все так же стремянкой нависал над ним, пытаясь получше расслушать очередную едкую дрянь, которую Мирон сочинил потехи ради про проходящего мимо пацаненка, просто чтобы Макс лишний раз ухмыльнулся. Мирон иногда думал — может все дело в том, что Макс просто не знает? Может, если сказать напрямую, то что-то изменится? А что рассказать? Что изменится? Через полгода в Эссене его уже не будет. Что рассказать-то? На эмигрантские сборища он ходил теперь раз через десять — родители были особенно настороже, но и ему самому смотреть на то, как Надя с Максом друг к другу прилипши весь вечер отчего-то было муторно, словно несвежего наелся. Об этом рассказать? Уж лучше вылавливать его в одиночку у магазинчиков и до последнего сладко волыну тянуть, в душе зная прекрасно — ничего он не скажет. Да и что сказать? Что менять-то теперь? Признаваться. Само слово звучит так, будто убил кого-то. На одной из мёрзлых тусовок на Гергейна (дело было ближе к концу февраля) Мирон вдруг понял — Ире растрепал им всем про переезд. Сам себе толком не мог объяснить, как понял — то ли по участливым взглядам, то ли по тому, что сраный Павло перестал отпускать свои хамские шутейки. Черт знает. Зато самому говорить не пришлось. — Ну да, — криво ухмыльнулся он, обводя глазами шайку, — Переезжаю всё-таки. Лондон из зе кэпитал, такие дела. Все силы приложил, чтобы голос звучал ровно. — Ты уж прости, брат, — улыбнулся ему Ире, — Не хотел, чтобы ты без сюрпризов уехал. Оказалось — решили задарить ему подарки на скорый отъезд. Руку с первой коробкой протянул, как ни странно, Павло. — Чтоб капитально дал по съебам и я тебя никогда в жизни больше не видел, — прокомментировал он волхвовы дары. В коробке оказался новехонький плеер-кассетник — Мирон аж задохнулся, когда увидел. — Он же пиздец дорогущий. — Кто о чем, а жид о бабках, — хмыкнул Павло, — Он не то что бы прям совсем новый, но пацан, который его купил, отчего-то не купил себе лицо попроще, потому слушай теперь ты, братец. Мирон расплылся в улыбке и хотел было пожать Павло руку, но тот его сам сгреб и даже слегка приобнял. Ире с девочками накидали в коробку кассет, Надя закинула книжку какого-то Пелевина с дурным названием «Чапаев и Пустота» — еще не открывая, решил, что хренотень. Последним вытянулся с коробкой Макс. Лицо у него было слегка смурное, кисловатое. — А мне ведь ни слова, — с лёгкой обидой протянул он. — Да я просто как-то… Я же не сегодня уезжаю, это вы чего-то решили прощаться, я откуда знал… — Ладно тебе, — ухмыльнулся, наконец, Макс, прерывая поток бессвязного бухтежа, — Держи. Там один нормальный подарок и один…ну, памятный. Смотри, короче. В коробке лежал микрофон и какой-то свёрток в бумаге. — Он подключается к колонкам или ещё куда-то, не знаю толком, — Макс кивнул в сторону Ире, — Он тебе лучше объяснит. Я так подумал…с микрофоном тебя будет слышно даже из Лондона. — Спасибо! Блять…спасибо тебе! — Мирону резко стало наплевать кто и что подумает — он, с микрофоном в одной руке, с коробкой — в другой кинулся обниматься, словно ему было девять; на глазах закипали слезы, в горле давило, благо что все это можно было спрятать у Макса в груди и никому не показывать. Обнялись накрепко, нацепко, намертво — Макс, казалось, его уже и не отпустит никогда, а у него и мысли отпускаться не было... — А в свертке что? — поинтересовалась Надя чуть погодя, когда все же расцепились — под смешки и улюлюканье. — Уймитесь, макаки! — отмахнулся Макс, — Там майка моя. Ему до пяток, конечно, зато прикольная, раста. На память. — Купил бы лучше новую, чем старье дарить, — фыркнула девушка. Мирон рьяно покачал головой — и эта подойдёт. Ире уже успел подключить микрофон к колонке — по всей комнате сыпануло шорохами, скрипами и стонами. — Читнешь нам чего-нибудь, Миф? — Макс приветственно махнул рукой. Мирон вместо ответа скорчил горделивую рожу. Сейчас что-то да будет. На сцене МЦ Миф, дамы и господамы. Слушайте рифмы. **** — …ты бы хоть на пять минут наушники из ушей вынул, тогда бы знал, что я сказала, — шикнула мама недовольно, — Я говорю — садимся вон в то такси. Мирону только и оставалось, что кивнуть — он так и не понял, с чего мама решила, будто он не услышал с первого раза. Ухвативши баулы, они, смешно притоптывая, потянулись к жёлтому автомобилю на краю остановки. Веселый кэбмен с густыми усами и не менее густым акцентом помог уложить чемоданы в багажник. Расселись, отправились в путь. Мирон сразу же уставился в окно — все пытался понять, нравится ли ему то, что он видит. Сердце гулко колотилось, но в душе было все так же пустовато, неясно. Серый мартовский денек ещё только вступал в силу, солнце хоть и светило но как-то боязно, скромненько. — Первый раз в Лондоне? — поинтересовался водитель. — Нет, — ответил папа. — Да, — откликнулась мама. Мирон промолчал, ему было не до бесед. Он впитывал увиденные дома, улочки, автомобили, собак, редких гуляк и птиц на ветках. Он думал о том, что чертов Эссен навсегда остался позади — и что у него все равно нет настоящего дома. Он вспоминал о том, что оставил там — и боялся, что найдет все то же самое здесь. И так же крепко, до стиснутых зубов, боялся — а вдруг не найдет? Раннее утро дарило металлический привкус невыспанного во рту и едкость в сухих глазах. В ушах мягко бормотало с одной из задаренных Ире кассет. Под курткой, вне маминых неодобрительных взглядов, мешком висела зелёная пестрая майка, которая была ему и велика, и широка. Рукой отер он холодное лицо. Дико хотелось спать — и так ведь хотелось не упустить ни миллиметра нового города. So what do you say? You can't give me the dreams that are mine anyway You're half the world away I've been lost, I've been found, But I don't feel down. — Мирон, ты вот знал, что на этой самой улице был казнен… — Да тише ты, — толкнула мама папу в плечо, — Пусть поспит немного, — она указала на сына, с открытым ртом уткнувшегося лбом в пыльный угол салона, — Будет ещё время все тут узнать.