Erdgeschoss

В конечном итоге — всегда ведь можно и не идти, верно? Сказать, что заболел. Горло красное, температура под сорок, живот крутит, пятнами покрылся. Жалко, конечно — и сам ведь очень хотел. Таблетки все выпил, что в доме были — ну ни одна не помогает. А в следующий раз — обязательно! На неделе пересечёмся, можно будет сходить куда-нибудь, как только получше станет. Еще вариант — рука болит. Нет, нога — куда ведь весомей. А в школу тогда как припёрся, если болит? Прихрамывать весь день? Два дня — для надёжности? Мирон тихонечко начал стучаться затылком об стену — пум-пум-пум, давай же, приходи в голову… ну хоть что-нибудь. Отмазка хорошая, если уж рифмы не забредают — на все согласен. Он сидел на полу, прислонившись спиною к стене, меланхолично запускал рукой сидушку стула, чтоб вертелась на манер барабана, и уныло думал о том, что никогда ещё планета не рождала бездаря такого императорского масштаба как Федорофф Мирон. Не выходили у него стихи для Нади — никак, ни единой строчки, хоть ты убейся. Он пару дней как грыз ручку по вечерам и даже на уроках тайком пытался что-то накидывать, но по итогу пришел к выводу неутешительному — он попросту не имеет представления, о чём именно эти куплеты вообще должны рассказать. Восторгаться надиной красотой, к примеру, было бы проще простого — а ну как на поэтичные сравнения девушки с цветком померанца отреагирует ревнивый Макс? И как вообще выглядит этот цветок померанца? Как пион? Люпин? А вдруг как мухоловка с усиками — неловко же будет. Когда вышел на кухню попить водички и прихватить что-нибудь перекусить, натолкнулся на маму, затеявшую уборку после ужина. Лицо ее было решительным и суровым, словно у Ганнибала во времена второй Пунической — она уже минут семь всеми доступными средствами уничтожала одно особо упрямое пятнышко с бортика вытяжки. — Мам, ты знаешь как выглядит цветок померанца? — поинтересовался Мирон, с головой ныряя в холодильник. Нырок, впрочем, был холостым, бестолковым. Что-то вроде и есть — а ничего и не хочется. Вздохнув, холодильник закрыл. — Без понятия, честно говоря, — чуть подумав, отозвалась мама, не прекращая своих настойчивых трудов, — Как у мандарина, наверное. — А у мандарина какой? Почему как у мандарина? — На померанце какие-то цитрусы растут. Помело, мандарины, не помню. — Так это дерево? Тогда не надо, — разочарованно протянул Мирон, воображение которого уже успело нарисовать безумных детей розы и лилии самых ярких, в природе не существующих красок. — А зачем они тебе? Хочешь для той девочки букет собрать? — мама вдруг подняла глаза от вытяжки, хитровато посмотрев на него. — Нет, — коротко ответил Мирон, скоренько засобиравшись на выход. Беседа начинала выруливать на скользкую дорожку, а ему сейчас совсем не досуг было корчить из себя конькобежца. — Знаешь из каких цветов можно очень красивый букет собрать? Из каллов. Мне твой папа когда-то… — мечтательно завела мама, но Мирон, неразборчиво что-то буркнув, уже улепетывал к себе со стаканом воды и гроздьями мыслей о том, что отпрашиваться у мамы на день рождения надо было каким угодно способом, но без упоминаний слова «девочка». Одна преференция — в мамином мире девочки не пьют — ну или пьют не так много, как мальчики — и ему почти не пришлось на коленях вымаливать этот поход после оплошностей позорного «ужасного случая». Девочкам мама доверяла куда больше, чем «эмигрантам-птушникам», в уме отчего-то не штрихуя те части кругов Эйлера, где эти две частности пересекались. Она последние дни вообще была какой-то необычайно покладистой — то ли сыновний водопад эмоций обдал с головы до ног, прибив немного пыль суетливости, то ли мысли были чем-то другим заняты — да хотя бы новыми папиными исследованиями. Как бы то ни было, Мирона эта мягкая рассеянность более чем устраивала — до тех пор, пока мама, будто от дурмана очнувшись, не начинала спрашивать, не хочет ли сын перед праздником подстричься и «привести в порядок» костюм, который сам он согласен был надеть единожды и только на одно мероприятие — на собственные похороны. А в комнате опять набирала обороты творческая экзекуция. Вода выпита, новых строчек не родилось. Мирон попробовал поскакать, помахать руками — папа говорил, что когда не думается, то ничего нет лучше старой доброй зарядки. По MTV намекали на иное — ухмыляющиеся рок-стар, отрицавшие факты будто на суде, как бы предполагали, что одна-две дорожки белого порошка дают небывалый заряд вдохновения. Из белых порошков дома был разве что стиральный, потому раздраженный Мирон, ощущая себя лисицей, так и не дотянувшейся до винограда, телек выключил, чтобы подрубить магнитофон. Ехидные немцы из динамиков тут же бодро заорали «na dann mach doch, Du Schwachkopf!» — он в ответ нехотя улыбнулся. Болван, каких поискать, это уж точно. Посидел на диване, около дивана, за столом, на столе, на подоконнике, полежал на ковре… «Блять, да проще нарифмовать о том, как я нихера не могу придумать стихи, чем сами эти стихи рожать». Сказано — сделано; от безнадёги накалякал полторы страницы отборных страданий от собственной творческой импотенции широким почерком и в сочных подробностях, потому что куда-то это надо было девать, не в голове же кипятить. «Прилепи в конце куплет о том, что слова на ум туго идут не потому что тугоумие, а потому что Надя настолько классная, что никакими словами этого не описать». Прилепил — и понял вдруг, что вот она, нужная ему песня, готовенькая. Мирон аж глаза округлил от неожиданности. И это все? Не пришлось даже про цветы расписывать и с закатным солнцем на Боробудуре сравнивать нежный девичий румянец? Нет, постой, можно ведь и так, тоже весьма себе неплохо. Следующие полчаса Мирон, ощущая волнующее покалывание в пальцах, текст свой правил — «себя» скрадывал, маскировал, убирал шипящих змей, которые то и дело из него лезли от необходимости про Надю сочинять, а саму «Надю» наращивал, украшал эпитетами и цветастыми метафорами. Полученное по итогу ощутилось при прочтении как нечто схожее с чувственностью Лорки, а через пятнадцать минут, честно отданных на то, чтобы «отстоялось, улеглось» — ну один в один конское говнище. Озадаченный столь предательской метаморфозой своего творения парень, чуть не плюнув с досады, уложил листочки в ящик и решил, что сегодня уже ничегошеньки писать не станет, спать пора, без пяти двенадцать. Только положил голову на подушку — полезли как овсянка из-под крышки новые рифмы, пришлось вставать, брать ручку, бумагу, записывать. Опять править, опять в себя вслушиваться. К половине четвертого, окончательно одуревший от вдохновенных трудов, он, наконец, провалился в сон, чтобы утро встретить с кое-как выдержавшими качество на свежие глаза строчками и чернющим от недосыпа лицом, обросшим, как ему казалось, не кожей, а шелушивой папиросной бумагой. — Когда ты идешь на день рожденье? В следующую субботу? — поинтересовалась мама, провожая его у самых дверей. — Угу, — кое как влезая в кроссовки бормотнул Мирон. — Я знаю где тут каллов достать, куплю тебе, подаришь девочке букет. — Да ну мам, зачем эти…название отвратительное, — поморщился парень. — Ну что ты как маленький, право слово, — нахмурилась мама, — Они очень красивые. Девочкам нравятся букеты — и галантные ребята тоже нравятся. Вокруг сплошные невежи — знаешь, как ты выгодно будешь выделяться на их фоне? — Знаю, — со скепсисом ухмыльнулся Мирон, подхватывая с пола рюкзак, — Уж что-что, а выделяться я настоящий мастер. На том и распрощались. **** В день Х, который должен был стать либо его личной битвой при Аллезии, либо резней в Кахамарке, Мирон все ещё поддерживал себя мыслью о том, что может никуда не идти. Не важно, что с утра заложена была в карман куртки кассета с битком, которую ему на днях помог достать Ире. Без разницы, что на спинке стула висел выстиранный мамой пиджак, который он все равно не собирался надевать хоть бы даже под страхом смерти. Тем более не имело значения, что, спустя полтора часа горячих споров, он все же отстоял право натянуть на себя любимую майку WU и джинсы, пойдя, как ему казалось, для этого на вполне весомый и достаточно уничижающий его компромисс. — Как на блат-хату собрался, ей-богу, — недовольно покачала головой мама, оглядывая его с ног до головы. — Нормально, — пропыхтел Мирон, пытаясь побыстрее застегнуть куртку, что не так уж просто было сделать одной рукой, — Там все будут по простому, это не званый ужин у маркиза. — Букет не мни, не держи как веник. Ты же с ночёвкой? Вопрос этот мама задала за утро уже раз пять, как будто в надежде хоть на этот раз услышать заветное «нет, мы на пару часиков — и домой». Мирон, однако, вновь с энтузиазмом покивал головой. На самом деле, никакой ночёвки никто ему не предлагал, она и вовсе ребятами не планировалась, но парень рассудил здраво — если он собирается пить (а он собирался пить вне зависимости от того, попадёт ли на праздник), то ему куда лучше будет переночевать хоть бы даже в канаве за углом, чем возвращаться поддатым домой. Тем более, что Басики — площадка большущая, и найти там закуток, чтобы переночевать, было, как ему казалось, делом чуть ли не плевым — если, конечно, он до туда все же доберется. Всегда ведь можно и не идти, верно? — Празднуем на Басиках, бро, — с мягкой ленцой, с головой выдававшей удовольствие от сказанного, сообщил ему Макс пару дней назад, — Я сумел договориться. Мирон в ответ одобрительно кивнул и покрепче затянулся сигаретой. Они стояли за школьными магазинчиками, где встречались теперь почти каждый день — курили, жевали ворованные снеки, болтали ни о чем и, конечно, молотком забивали в головы мимо снующих мироновых одноклассников мифы о связях «ебанутого еврея» с русской мафией. — Чё зыришь, глаза пузыришь, жиронимо? — весело гаркнул Макс на Бенгейма, который подскоком полетел себе дальше, с опаской на них поглядывая. — Надя собирается звать кого-нибудь ещё, кроме наших? — смакуя слово «наших», поинтересовался Мирон, провожая взглядом ускорившегося одноклассника, чтобы поточнее щелкнуть в его сторону бычком. Где же теперь твоя смелость, Ларсик? — Ой да, — весело протянул Макс, — Это же Надя, ей только повод дай. Не всех знаю, кто там припрется, если по чесноку. Где-то человек пятнадцать будет примерно, но вряд ли больше. Все мироновы органы, что ещё секунду назад буднично гоняли жидкости в организме, дружно отправились куда-то в царство Аида на трапезу к Церберу. — Ага…ого. Ну, это…большая тусовка. — Веселуха будет — только держись. Гарик там наобещал с три короба про травку, но тут хер просцышь, он соврет — недорого возьмёт. Ты чего трясешься весь — замёрз, что ли? Погнали назад тогда. Они и погнали назад — только вот и в теплом классе предательски пропахший сигаретным дымом Мирон все никак не мог согреться. «На такое уговора не было, — мысли в бесноватой панике носились в голове, с шумом наталкиваясь друг на друга, — На других людей не было уговора. Мне и так… Я же не… Как им зачитаю? Они же…они же ржать будут так, что стекла в окнах посыпятся. Макс, блять…». В тот же миг яркое солнце вдруг воссияло над канзаским торнадо, носящим коров и щепу по его головушке — как день стало ясно, что никудашеньки он не идет. Облегчение, с которым решение было принято, жизненно важные органы из собачьих пастей подвытянуло, раскидало по нужным местам. Все последующие приготовления — отпрашиванье у родителей, сочинение трека, озадачивание Ире нужным битком, расчеты, как добраться побыстрее до Басиков, подбор шмотья, репетиции в расчёску и без расчески — стали ощущаться как понарошку, не взаправду, не всерьез. Это такая игра – как будто он и впрямь готов выступать перед пятнадцатью вряд ли больше незнакомцами и полузнакомцами. В какой-то определенный момент он попросту скажет «стоп» — и без угрызений совести сольется. Дома торчать, конечно, не станет, нахуй надо, воспользуется свободой, по городу побродит до утра, выпьет пивка в одиночку, поглазеет на реку… И только в его власти самому определить, когда же мгновенье дать труса все-таки наступит. Одна незадача — кажется, он слегка заигрался в героя, все эти дни отмахиваясь от необходимости заблаговременно пожаловаться Максу на плохое самочувствие — иначе как сейчас объяснить в руке дурацкий букет в цветной фольге и дурацкого себя, стоящего на пороге в вечных лесах и стройках спортивного комплекса, гудящего музыкой под быстро темнеющим небом? «Посмотрел на Басики? Вот и пора валить. Сесть на пятерку в сторону центра, зайти в гешафт, взять чего-нибудь перекусить…». — Чё стал как пень, тут без паролей, — вышедший из-за угла Павло лениво глянул на вздрогнувшего от неожиданности Мирона; в пальцах его сигарета пускала лёгкий вонючий дымок. — Давно началось уже? — Тебе хватит, — неожиданно благодушно отозвался парень, проведя свободной рукой по жёсткому ежику волос, — Гарик натащил будь здоров. Пиздуй — сам проверишь. О, и Максу заодно скажи, чтоб подошёл, поможет мне тут кое с чем. Мирон лишь растерянно глянул в ответ, не сдвинувшись с места. — Ну бля, ещё медленнее кумекать можешь? — нахмурился Павло. — Медленнее тебя точно не скумечу, — абы как огрызнулся Мирон, после чего с крайне сложным лицом потопал навстречу высоченной двустворчатой деревянной двери. Дела его начинали откровенно вонять ссаниной — ебанат Павло своим появлением в один миг отрезал все пути к отступлению. Неужто и впрямь придется читать? А ведь он даже не успел выкинуть этот ебаный букет!