Erdgeschoss

— Ой, ну такой ты у меня красавчик, бубочка! — Ну мам! — Зачем мамкаешь? Разве не красавчик? Говорю как есть. Дай-ка…не вертись, вот тут… Мама ловко оправляет залетевший ненароком в сапожок край штанины и снова придирчиво оглядывает мнущегося в нетерпении сына. Увиденным остаётся довольна — не зря все утро потратили на сборы. Мирону восемь лет, возня вокруг ему отчаянно не нравится, как и тесноватый костюмчик, в котором толком ни побегать, ни попрыгать, но он утешает себя тем, что у бабушки ему обещали кофе с мороженым под глазастым названием «гляссе» и бутерброды с красной рыбой — а после можно будет ускользнуть в спальню и полистать дедовы энциклопедии по биологии, где животные и люди нарисованы не как в обычных книгах, а кусками и частями, со скелетами и кишками. На такие картинки мама почему-то не говорит «фу», зато когда смотрели фильм, где человеку оторвало ноги, то велела переключить, потому что «ребенку вредно, спать потом плохо будет». А он хорошо спал в ту ночь, враньё это все. В бабушкиной квартире толкается много людей, от мужчин пахнет сигаретами, от женщин — духами, да так, что хочется чихать, а большой стол, обычно торчащий пнем в углу, разложен посередине гостиной под белой скатертью — залеплен колбасами, сырами, блюдом с мерзким холодцом, салатницами, стаканами, чашкой с оливками, бутербродами… Все вокруг, начиная с прихожей, шумно и морозно поздравляют непривычно накрашенную, нарядную и веселую бабушку, после — обязательно треплют его по волосам, спрашивая, кем он хочет быть, когда вырастет («ученым!»), смеются и кивают папе («Что, Ян, смена растет?). За столом плетутся велеречивые тосты, и только после них взрослые пьют, звенят тарелки, хвалится еда, плошки и блюда передвигаются по столу из точки «Дядя Семен» в точку «София Дмитриевна», словно составы поездов. Мирон пробует оливки, которые ему не нравятся, дёргает один за другим бутерброды с рыбой, пока мама не велит перестать, чтобы другим тоже досталось… — Рыба! — вдруг охает мама, — Ян, а мы рыбу запеченную взяли? Короткий, чуть не шепотком разговор; виноватый папа, нахмуренная мама — нет, не взяли. Бабушка машет руками — что ты, Оля, перестань, полно же еды на столе, дома сами покушаете. Но Оля столько старалась, все утро от холодильника до духовки… Папа тотчас предлагает сходить — тут же недалеко, улицу перейти всего-то, господи. — Куда собрался? А про Варшаву рассказать? – рядом сидящий дядя Саша поглаживает усы, — Мирона отправьте, он у вас парень молодой, ноги быстрые. Мирон с энтузиазмом кивает головой — ему до чёртиков скучно сидеть со взрослыми, отвечать на их глупейшие вопросы про школу или откровенную дичь про «кого больше любишь — маму или шоколадки?». С долей сомнений мама смотрит на него, но тут ведь и впрямь недалеко, с закрытыми глазами он к бабушке ходит после учебы. Ещё один недовольный взгляд в папину сторону — тому, впрочем, уже без разницы, они с дядей Сашей увлечены беседой или стараются таковыми казаться — и Мирона снаряжают советами в дорогу. Кастрюлька с рыбой на столе, а если не на столе, то в холодильнике, на нижней полке, но должна быть на столе. Пакеты там, где обычно висят пакеты. Холодильник плотно закрыть. Проверить, выключен ли свет в прихожей. Шапку по дороге не снимать. С горки на попе не кататься. С незнакомцами не разговаривать. На улице идёт хлопьями снег — с минуту Мирон стоит у подъезда и ловит его на язык и ресницы, размазывая варежками по щекам подтаявшие снежинки. Белые крыши домов заросли сосульками до самых верхних окон, небо над ними — голубое, словно в девичьем глазу, солнечное. Быстро, ни на что больше не отвлекаясь, мальчик добирается до своей квартиры. Кастрюлька и впрямь стоит на столе, ждёт его, пахнет так, что даже воняет, но взрослым такое нравится. Положить в пакет, проверить свет в прихожей, закрыть дверь… Вроде справился. По пути назад, почти у самого бабушкиного подъезда, дорогу ему преграждают два мальчика чуть постарше — болтают у мусорок, их бы обойти вовсе, но через мусорки путь куда короче. — Куда ты щемишься, дебил, — недовольно бурчит один из пацанов, когда Мирон со своим до ног волочащимся пакетом чуть было не лупит ему по колену. — Сам ты дебил, — по-простяцки отвечает Мирон, как ответил бы своему однокласснику и другу Коле Барышникову, когда тот зарывался, и тянется как ни в чем не бывало дальше, но что-то вдруг его рывком тянет назад. Тот, что «дебил», хватает Мирона за плечо, второй — повыше и поплотнее — тесно становится рядом. — Ты мне что-то сказал, уродец? — голос у «дебила» требовательный, гнусавый. — Ничего, — испуганно бормочет Мирон. «Второй» берет его под мышки и слегка приподнимает, потрясывает, будто пугало, набитое сеном. Ставит абы как на землю — шапка летит вниз, увесистый пакет «дебил» поддает ногой, отчего кастрюля вылетает из пакета, рыба — из кастрюли, и все вокруг начинает пахнуть сыром и носками. — Навонял тут, — брезгливо шмыгает носом «второй», — Вали отсюда, вонючка, пока еще не получил. Мирон быстро закидывает кастрюлю в пакет, сдуру обляпывая в теплой жиже не снятые впопыхах варежки, хватает шапку и топает к бабушке — ни разу не оглянувшись, темпа не сбавляя. В подъезде долговато стоит у дверей квартиры, не решаясь войти, рассматривает раскаляканные стены — вдоль почтовых ящиков нацарапано длинное «здесь живёт грибок, у которого большой лобок». Бабушка невероятно смущается этой надписи, и каждый раз, когда они домой идут вместе, просит туда не смотреть, хотя чего там не смотреть, если фразу эту он давно уже помнит наизусть? В спальне, подальше от гостей, разъяренная мама пулеметной очередью вышептывает тридцать три вопроса от «Что? Где? Когда?». Почему без шапки? А что с пакетом? Катался с горки? Знаешь, сколько я эту рыбу делала? Да, Ян, болтать же было важнее, правда? Какие ребята? Зачем ты их трогал? А назвать «дебилом» — это, по-твоему, красиво? А ты что, попугай, чтобы за дураками всякими повторять? Кто тебя учил обзываться? Где они? Почему «не надо туда ходить»? Выдумал их, признавайся? Выдумал, а сам с горки катался? Мирон как будто бы пытается отвечать, но все как-то мимо, все как-то не выходит складно, и в этом интеллектуальном казино он под конец остаётся в глубоком минусе, не видать ему хрустальной совы. Да и гляссе попробовать не дадут. — Оля, хватит, давай не будем на празднике. Пусть в комнате посидит, подумает над своим поведением, — не выдерживает папа. Они уходят — мама закрывает дверь чуть громче нужного — а Мирон, выждав положенную минуту, чтобы не вернулись, начинает тихонько всхлипывать. Всласть наикавшись, лезет на дедову полку за огроменным зелёным томом. Попервой глаза из-за слез толком не видят, а обида соленым комом толкается в горле, но постепенно рисунки все больше его увлекают, забористые иностранные названия прыгают на язык в попытке произнестись — и когда родители вновь позволяют ему выйти из комнаты (хотя он будто бы даже выходить из нее не просился), Мирон выглядит совершенно спокойным, будто и не было ничего. — Как с гуся вода, — качает головой мама, натягивая шапку на курчавую голову. Бабушка влажно целует его в щеку и просит не шалить, быть хорошим мальчиком, не расстраивать маму с папой. На часах — половина десятого. Настала пора возвращаться домой. **** — Кто из них? — Макс, чуть прищурившись, внимательно всматривался в группку школьников, гуськом идущих ко школьным воротам. — Дэни. Тот, который последний, с девчонкой. В красной куртке, — Ире указал на невысокого коренастого пацаненка примерно одного с Мироном возраста, что-то со смехом выбалтывающего откровенно скучающей девочке, плетущейся рядом. — Девчонка с ним до дома пойдет, как думаешь? — Нет, он один домой ходит. Она через переулок живёт, там и свернёт. Они стояли на углу кирхи так, чтобы выходящие из ворот в их сторону особо не смотрели; пока Ире и Макс выглядывали пацаненка, Мирон созерцал лужу под ногами и рябью идущую бледную рожу, из лужи то и дело помаргивающую. — А второй где? — Болеет, — коротко отозвался Ире. — Одного лупить? Всем троим? — в голосе Макса послышались недовольные нотки. — Ну второго потом, — хмыкнул Ире, — Я разве виноват, что у него ангина? — Ты виноват, что ты дубина… — Я могу и не…участвовать, — поспешно ввернул вмиг очухавшийся Мирон. Макс в ответ покачал головой. — Не, зачем, вместе так вместе. Было бы двое — не надо было бы просто второй раз собираться. Зато доходчиво будет. Немчик урок усвоит накрепко. О, завернул. Пойдем, ребзя. Из гнезда вылетел птенчик. Красная куртка Дэни и впрямь скрылась с горизонта, парнишка свернул за угол со своей скучающей мамзель. Русская тройка потихоньку пошла по тому же пути, что и…жертва? Мирон раз за разом со скрипом прокручивал в пульсирующей голове рассказ Ире, который будто бы должен был все ему объяснить. Картина маслом: два немецких пиздюка попытались накостылять приятелю после школы, он от них отбился, отделался синяком на руке, одному из них выбивши зуб. Теперь за подобную выходку пацанов должно проучить. Последнее в голове — ни здоровой, ни, тем паче, больной, никак уложиться не могло, как ни складывай. В мире Мирона «отделаться синяком, выбив зуб» никак за проигрыш не считалось, и с лёгкой завистью он думал, что если бы хоть раз такой расклад событий случился на его столе, то он бы ни то что мстить не подумал, но и себя самого считал бы то ли за Тайсона, то ли за Тирекса Кинг-Конга Гадзилловича. Мысли свои, впрочем, он предусмотрительно держал при себе — друзья его были разгорячены предстоящей вендеттой, и слюнявое «ребята, давайте жить дружно» из мироновых уст прозвучало бы настолько же всрато, лицемерно и неуместно, как всегда звучало и от самого Кота Леопольда. — Вон он, — тихо сказал Макс, ткнув в красное пятно, постепенно обраставшее человеческими очертаниями по мере того, как они к нему приближались. Дэни явно не торопился домой — шел он медленно, словно бы нехотя, ротозея по сторонам и останавливаясь чуть не у каждой магазинной витрины, которых на узенькой улочке было хоть пруд пруди. Когда они его, наконец, настигли, пацан настолько бесхитростно, по-лоховскм торчал у дворовой арки, что даже Мирону показалось, будто судьба завела его туда специально, чтобы быть битым. — Дэни, подожди! — окликнул его Ире. Пацан растерянно обернулся — и тотчас нахмурился. — Чего тебе надо? — подозрительно поглядел он сначала на патлатого Ире с широченной улыбкой, после — на его определенно доверия не внушающую компанию. — А что тебе было от него надо, говно? — резво гаркнул Макс, тотчас срываясь с места. Секунда — Дэни уже валяется на земле и судорожно сучит руками и ногами в попытках подняться. Мирону он напомнил клопа, перевёрнувшегося на выпуклую спинку. «Жук упал и встать не может. Ждёт он — кто ему поможет?». Его вдруг охватила какая-то веселая, дикая злоба — он тоненько расхихикался, ударив по коленкам ладонями. — Поможем подняться дерьмоеду, пацаны? — по-русски поинтересовался Макс, глядя на то, как испуганный парень попытался дать деру на четвереньках куда-то совсем уж в другую сторону. Дэни, услышав чужую речь, ничего не поняв, кажется, труханул ещё больше, поддал газу. Мирон принял это для себя как знак к действию — подбежал к парню, схватил его сзади, брыкающегося, за скользкий воротник. — Держу его! Дэни попытался было сопротивляться, зубами вцепился Мирону в запястье — тот закричал, одну руку отпустил, но подбежали скоренько Ире и Макс, не дали улизнуть. Удар за ударом, оплеуха за оплеухой, пока Мирон одной рукой кое-как придерживал врага — вскоре на красную куртку накапало темными пятнами из разбитого носа. Заплывший глаз, рассеченная бровь, кривящиеся ненавистью заляпанные губы — недолго он называл их «русскими обмудками». Пару раз прошлись и ногами, но без фанатизма — это все же контрольная, не экзамен. Скорчившегося, хнычущего, прислонили спиной к стене, чтобы отдышался. — Ты все понял? — строго спросил Макс, присев рядом с Дэни. — Да, — прохрипел парень, утирая нос рукавом. Из-под смазанной кровавой корки то там, то сям проступали крупные веснушки. — Своим друзьям скажи — кто еще полезет к нему, — кивнул на Ире, — или захочет с кем-то из нас пособачиться — сломаем и руки, и ноги. Это ты тоже понял? — Да. — Вот и умничка, — Макс удовлетворенно встал с корточек, — Ну что, бойцы, никого не задело? — Нет, — чуть запыхавшийся Ире не без веселья разглядывал свои слегка посиневшие костяшки на левой руке. — Нет, — покачал головой Мирон, тотчас об этом пожалевший — его опять начало подташнивать. — Ну и пойдем тогда, чего в этой обоссывальне торчать. Кто куда собирается? Может на Гергейна, отметить? Ире скорчил рожу — обещал матери прийти пораньше, помочь с новеньким шкафом. Мирон про себя благодарно выдохнул — и тоже отказался, сославшись в кои-то веки на реалистичную причину. — Все ещё не оклемался, братец? — сочувственно переспросил Макс, — Закинься дома аспиринчиком. Хочешь, ко мне зайдём, поделюсь запасами? В другой день Мирон, скорее дал бы отпилить себе ногу, чем отказался от подобного приглашения, но что-то в нем будто потухло, сломалось — он лишь вяло поблагодарил в ответ. Макс сочувственно улыбнулся и легонько похлопал его по плечу. — Молоток, Миф. Хорошо держал падлу. По домам они расходились, кажется, целую вечность. Первым отвалился Макс, свернувший куда-то в сторону парка, и какое-то время Мирон с Ире топали вдвоем. Ире благородно взял беседу на себя, растрындевшись о своей школе — так Мирон выяснил, что учится приятель при католической семинарии святых Космы и Дамиана, только ему вся эта святая муть «откровенно до пизды», как и половине однокашников, да и отдают туда детей только потому что там учат неплохо, да и если поешь, то тоже свои плюсы есть. — А ты поешь? — Ну да, в церковном хоре. — Здорово, — искренне отозвался Мирон, — Можно послушать как-нибудь или просто так не пускают? — Если сможешь зайти в церковь и не сгореть, то залетай, конечно — по воскресеньям у нас особенные пати, — невозмутимо отозвался Ире. Когда пришло время расходиться, то зачем-то пожали друг другу руки, как пухлозадые дядьки после игры в гольф. Ире уже собрался было уходить, но что-то вспомнил, остановился. — Это…если все же придёшь и меня будешь спрашивать, то Ире не ищи, ищи Костю. Так надёжнее. — А я-то думал, что ты реально ирландец*, — усмехнулся Мирон. — В душе — самый реальный, — отсалютовал ему Ире, и почапал вразвалочку в свою сторону. Мирон, дураком постояв где-то с минутку, отправился другой дорогой. Дома его ждала хлопочущая мама с попытками накормить, папа, кажется, слегка посмеивающийся над первым сыновьим бодуном, но делающий строгое лицо при маминых куда более строгих взглядах, совершенно невыносимые полчаса родительского ужина — и, наконец, он оказался в столь ожидаемом одиночестве в собственной комнате. Не включая свет, нырнув в прохладный полумрак с головой, он упал на кровать и задышал так часто, как будто до того ему дышать запрещали. Роились мысли, кружилась в полутьме комната, подкатывало к горлу, трясло руки — в какой-то момент держаться больше мочи не было; со всей дури погнал он в туалет, молясь не встретить маму в коридоре — и его смачно вырвало всем этим беспокойным сложным днем. Тут же накатила слабость, зато шатать и мутить перестало — он сидел на холодном кафеле у унитаза вовсе не потому что не мог подняться. Просто ему не хотелось. «Поднимай задницу, вонючка. Тебе ещё стихи писать прекрасной деве на дэрэ». Мирон обхватил руками голову и тихонечко застонал. Было бы чем блевануть ещё раз — обязательно блеванул бы.