Erdgeschoss

Комната Мирона — что в Питере, что в Эссене — привычна была ко внешним нашествиям, внезапным облавам и скрупулёзным инвентаризациям. Ничего сверхъестественного и даже крепко обидного в этих инспекциях не было — все они казались лишь данью памяти, отголоском тех маленьких выходок, которые мальчик когда-либо успел совершить. «Хочешь, чтоб как с апельсином было?» — улыбалась мама, проверяя шкаф на наличие завалявшихся нестиранных рубашек или, упаси небо, ношеных носков, закинутых к чистым футболкам. Мирон улыбался в ответ — с апельсином и впрямь вышло забавно. Ещё в Питере он, лет восьми, в честь последнего дня перед летними каникулами закинул на верхнюю полку шкафа пустой портфель, чтобы не доставать его до самого первого сентября. Достать, однако, пришлось куда раньше — в его комнате поселился стойкий кисловатый запах фруктового гнилья, первопричину которого несчастная мама не могла отыскать дня четыре, пока не додумалась заглянуть в ранец. Покрытый мягкой зелёной порослью апельсин, предназначавшийся Мирону на завтрак, но по сумбуру последнего дня позабытый, прикорел ко стенке портфеля так, что даже тряпкой было не оттереть с первого раза. После этого случая мама периодически проверяла — не припрятал ли сын куда-нибудь ненароком ещё каких сюрпризов. Иногда это была смятая пачка чипсов в ящике стола, иногда — забытые листочки с какими-то рисунками и строчками на книжных полках, иногда — закинутый за диван и пылью-паутиной успевший покрыться блокнот («а я его вторую неделю найти не могу!»)… Парню, конечно, не всегда по нраву было то, как мама беспардонно забегает к нему в комнату с тряпкой и колючим ищущим взглядом, подсказывающим, что и ему хорошо бы поднять задницу с дивана, кинуть книжку и искать по углам мусор с тем же усердием, что и она — но в угоду некоей данной ему привилегии набеги эти смиренно терпелись. Привилегия заключалась в том, что по самому приезду в Эссен ему купили письменный стол с четырьмя в столбик ящичками, самый верхний из которых закрывался на замок. Папа отдал ему ключ лично в руки с одной-единственной просьбой — не пытаться вырастить там крысу, хомяка, тарантула, мадагаскарского таракана или змею. — А ящерицу можно? — хитро спросил Мирон после дотошного изучения маленького белого ключика — широкими витиеватыми ушками он напоминал ключ Буратино из книжки, которую они с мамой читали по вечерам. Книжку эту в Германию везти не стали, решено было, что Мирон из нее вырос — оставили новым хозяевам их питерской квартиры. — Думаю, что это все же не самая лучшая идея — усмехнулся папа, потрепав сына по спине, — Живым существам там будет все же неуютно. А вот что-то своё, личное, можешь положить спокойно. И никто никогда этого не увидит, будет твоим секретом. Ну или заготовкой исследования, которое мир пока не готов увидеть, и ему нужно время, чтобы обрести нужную форму. Нужная штука для маленького ученого, верно? Мальчик кивнул — папа был на сто процентов уверен, что сына ждёт путь ученого-исследователя, уверенность эта помаленьку перетекала и в него с каждой новой купленной энциклопедией. Попервой ящик был набит натурально всякой всячиной — Мирон как будто бы проверял, что именно можно туда положить, и будет ли одно с другим дружить. Записки, кассеты, корявые рисунки, найденные на улице камни, каштаны, шарики, стёклышки, вырезки из журналов и — жемчужина коллекции, его личный Ковчег Завета — забытый старшеклассниками в школьном туалете пестрый журнальчик с голыми тетками. С годами содержимое ящика не раз менялось — выгребались камушки и стёклышки, добавлялись книжки и открытки из России, забрасывались новые кассеты, в углу мялось бумажное сердечко на день святого Валентина для Инес из параллельного класса, которое он так и не отправил, потому что смерть от стыда не входила в его планы в столь юном возрасте — и все же в какой-то момент ему пришлось нарушить данное отцу обещание, поселив в запретный ящик живое существо. Под охраной белого ключика уже год как в ящике жил и здравствовал некто по имени Миф. Несколько плотных тетрадей текстов собственного сочинения, зарисовок и рассуждений широким нескромным почерком — не так уж густо, чтобы кичиться личным мистером Хайдом нескладному тринадцатилетнему Джекиллу. Тем не менее, Миф все же отличался от Мирона, был будто бы и посмелее и поумнее — он умел писать о всяком разном то в рифму, то без рифмы, недурно огрызался и даже нахуй спокойно мог послать, если ему вдруг что-то не нравилось. Сам Мирон своего Мифа считал даже не за альтер-эго, а, скорее, за смышленного собрата по несчастью, которому, как и ему, просто не повезло остаться без друзей. Вот только если у Мирона их не было то ли по причине собственной неоспоримой всратости, то ли из-за всратости всех вокруг и без исключения, то братишка Миф от своих кентов был трагически оторван — расстоянием, временем, возрастом, языком. Мифу было о чем поболтать, например, с Толкиеном, Булгаковым и Лавкрафтом — но они уже давно грели кости в темных склепах. Здорово он мог бы зачитать вместе с Тупаком или поспорить с По, но, опять-таки, время распорядилось иначе, не с кем больше читать и спорить. А кто не умер — да хоть бы даже Доктор Дре или ребзя из Fettes Brot — те далеко, своими делами на вершинах мира заняты, как и в чем их винить? Тем не менее, Мирон знал, что Миф, при желании, с ними всеми мог бы общаться на равных, они бы его приняли и поняли — и даже если это не доступно физически, то сама гипотетичность этих бесед все равно грела душу. Строчками и столбиками он по вечерам и даже ночами заполнял страницу за страницей в твердой уверенности — друзья Мифа не стали бы его попрекать ни длинным носом, ни старым свитером, ни твердой «р» аля рюсс. Им — друзьям Мифа — куда важнее были его дельные мысли и умение их складно перенести на бумагу, чем хороший пас на физре или новенькие белые кроссовки, которые мама покупать отказывалась, потому что «чем плохи вот эти ботинки?», а на деле — потому что на них не определено было денег в куцем семейном бюджете. А ещё Мирон как-то подспудно догадывался, что дерзкому Мифу все же лучше жить потихонечку у него в ящике, потому что столкновений с внешним миром он, скорее всего, попросту не переживет. Иногда, впрочем, он его выпускал погулять — хотя бы развлечь парочкой стихотворений или песен зеркало в прихожей. Мирон корчил угрожающие рожи, дул шарами губы, поднимал поочередно брови, резво резал запястьями воздух — и выходило так, будто Миф и впрямь мог рассказывать какие-то истории, не выглядя при этом скомканным дебилом, каким сам Мирон нередко выставлял себя в школьном классе. В общине, казалось бы, Мифа выпустить было куда проще — не бил по нежным немецким ушам акцент, да и «жидярой» в обществе Самуилов Иосифовичей и Яковов Абрамовичей его называть никому бы в голову не пришло, но все здесь были либо глубоко древними, либо глубоко религиозными, и Мирон с трудом представлял, какие песенки, кроме Хава нагилы или одесситских портовых ему стоило бы петь, чтобы не угодить под вопрошающие взгляды. Музыка в общине жила своими законами джунглей — пел он откровенно средненько, учить его было некому, слушать — тем более. Хорошо хоть на гитаре пару аккордов ребята постарше показали, прежде чем укатить в Дрезден на заработки, да и, судя по всему, с концами. Миф же был парнишкой весьма жадным до строчек и мелодий, ему совершенно без разницы было, «here comes the sun» или «here comes the hotstepper» трещит из магнитофона. Хотелось все услышанное, прочитанное, увиденное повторить, рассказать своими словами, донести…пока вот только не ясно — кому именно. И все же, торчать часами у зеркала со своими и чужими виршами было куда приятнее, чем валяться под одеялом и гонять мысли о том, что ещё один день его жизни проведен в нелепом стариковском одиночестве. Отец частенько говорил, что прямо сейчас Мирон проживает самые лучшие, самые беззаботные годы своей жизни. «Нихуя «беззаботные», — угрюмо думалось Мирону. — Совершенно безынтересно тогда, какими выглядят «заботные». Ну и как тут, спрашивается, не залезть в тетрадку и не черкануть об этом пару гавкающих слов? А потом тетрадку аккуратно в ящик, ящик — на ключ, ключ — в карман, улыбку — на лицо. Все спокойны, довольны и дальше живут беззаботно и благостно — до новых папиных замечаний о том, как же все-таки хорошо быть тринадцатилетним еврейским пацаном с неприглядной рожей, без друзей и даже без кроссовок-максов, которые, сука, уже у каждого первого в классе на ногах. **** Выступление с жопанским докладом Мирону далось феерически легко — так у него ныла голова от выпитого и так крутило живот от надуманного, что ему было попросту плевать, насколько все выходит плохо. Он, откровенно говоря, сам с трудом понимал, что именно несёт, и с глухим, как через подушку, удивлением отмечал, что его до сих пор ещё слушают, не смеются даже — стало быть, трещит на автомате пока все ещё связно. Герр Уре, оценив ситуацию более-менее верно с погрешностью на пищевое отравление, в конечном итоге все же усадил его за парту, а после, украдкой понаблюдав за нежно наливающимся зеленью лицом ученика и его рассеянным слезливым взглядом, так и вовсе отправил во врачебный кабинет. Мирон благодарно бормотнул глухой эндшульдегум, закинул тетрадки в рюкзак и отправился восвояси. До доктора парень не дошел, потому как и идти туда первоначально не собирался — думается, что врачу искать причины болезни долго бы не надо было, а отметиться в школе, помимо всего прочего, ещё и крепким бодунцом, ему совершенно не улыбалось. Вместо этого он натянул верхнее и отправился на спортивную площадку — если Макс сегодня школу все же посетил, то точно пойдет покурить поближе к магазинчикам, и Мирон сможет его в дверях рассмотреть. «Подожду, — решительно подумал Мирон, — Полчаса плюс-минус, точно появится». Решительность, впрочем, начала сбоить и шкалить датчики уже через десять минут. Ждать было и муторно, и неуютно — на улице весь этот день ветром трепало деревья, крыши, дорожные знаки. Присев на городки, спиной он ощутил глухую вибрацию, как будто секунда-другая — и металлические штыри с корнем вырвет, чтобы закинуть куда-нибудь мимо Канзаса вместе с сидящим на них балбесом. Пришлось без удовольствия вставать, гулять рядышком, переминаться с ноги на ногу, поглядывая на выходы — благо, что на воздухе хотя бы так не мутило. Единожды тяжёлые двери все открылись — сердце юрко подскочило, но даром — всего-то зеленоробый уборщик, покряхтывая, выпинывал ногой жестяной и отчаянно шумный ящик с накиданным за день мусором «Ебанат», — раздосадованно окрестил уборщика Мирон в своей голове. — Чего там выглядываешь? Чуть не подпрыгнув, парень быстренько обернулся — позади него с обычной своей беззаботной ухмылочкой стоял Макс — с сигаретой в руке, с рюкзаком за плечами. — Я? А ты…ты…откуда? — Мирон вдруг понял, что этот глупый набор слов, залпом из него вырвавшийся, будет явно далеко не последней дуростью в их сегодняшней беседе. «А ты вообще придумал, о чём именно будешь с ним говорить? То-то и оно, блять, то-то и оно. И что теперь де…». — От верблюда, братишка, — запястьем поправил шапочку Макс, отчего та скособочилась на виске ещё больше, — Курить ходил к магазинчикам, сейчас вот к Ире собираюсь — у него кое какое дело нарисовалось. Хочешь — пойдем вместе, тоже пригодишься, — вдруг оживился он, точно вспомнив о чем-то забавном, — У меня и к тебе дельце есть, по дороге перетрем, м? — Ммм, — в замешательстве кивнул Мирон, которого накрыло одновременно и облегчением, и трудно объяснимым разочарованием — судя по той лёгкости, с какой Макс с ним болтал, ничегошеньки он про пьяную свою выходку на крыше и не помнил. — Ну и погнали тогда. За Максом — только поспевай идти. Длинные его ноги бодро топтали натекшие за пару дней лужи, размахом шага своим заставляя Мирона чуть ли не полубегом следовать за ним. Подсмотрев, что несвежего вида приятель слегка запыхался, Макс слегка сбавил обороты. — Как родаки тебя встретили? Не вопили? — Нет, конечно. Не в первый раз, чего они там не видели, — быстро отмахнулся Мирон, заодно зачем-то и отвернувшись. — Везёт тебе, — хохотнул Макс, — Мне вот папель по шее залепил за то, что в дым припёрся и сразу же в холодос полез. Говорит — ты, дебил, мало того что в сиську, так ещё и колбасу мою сожрал. А там колбаса польская какая-то, необычная, косточкой, ему с работы мужик презентовал… ко всех прочих. — Всем прочим, — на автомате исправил Мирон, заплутавший в каких-то собственных мыслях. –Прочих…разных, — не менее рассеянно отозвался Макс, но тут же подсобрался, начал пояснять, — У меня у папеля бизнес — он машины катает из Германии в Россию. Ну и ещё куда предложат — тоже отвезёт. Машины эти…скажем так, не всегда у них прям совсем нет хозяина. Ну и услуги оказывает тоже разные, но про это лучше сильно не трепаться. А за услуги колбасу и всякое разное могут накинуть в том числе. Мирон, от своей дрёмы наяву вмиг очнувшись, внимательно посмотрел на Макса. Теперь ему стало куда яснее, что именно диковатый парень забыл в его школе для умников и мажоров, не будучи, судя по всему, ни первым, ни вторым. Макс, подловив его настороженный взгляд, улыбку с лица согнал, расплывшись через секунду как-то совсем уж широко и неестественно. — Миф, братишка! — рукой он прихватил Мирона за плечо, собственнически приобняв, — Зачем ерунду чесать? Будем дело обсуждать или где? — Будем, — хрипловато отозвался носом прижатый к мягкой куртке Мирон. Они шли куда-то ближе к центру города — уже виднелась красного кирпича небольшая кирха с витыми розами окон и острым шпилем, за которой растянулось трехэтажное здание приходской католической школы. Ковры пожухлой жёлтой травы волновались от ветра, гуляли волнами, то там, то сям, обнажая черную мокрую землю, словно худой парик — чью-то стыдливую потную лысину. — Ире будем тут ждать, заодно и перетолкуем. Короче, если помнишь, на крыше… Глаза Мирона расширились, он тотчас выполз из-под максовой подмышки. — Не-не-не, братан, не помню, — затараторил он, — Я мало что помню вообще, честно говоря. Да и хуй с ним, реально. Вот…вот, ну правда. Ничего…страш...о...бенного. «Блять, а это что еще за слово-то такое?». — Так ты же хорошо поддатый был, — понимающе кивнул Макс, — Конечно, хрен бы ты помнил. Ты наверху мне там стихи читал. — Как…какие стихи? — Ну это уже я не знаю — какие, — пожал плечами Макс, — Пяткой в грудь бил, что свои — а я же не особо понимаю. Наверное, свои. Про мертвых дочерей и деревню без огней…ну, это мрачняк какой-то, покрасивее были ещё — про Вавилон и сады Семьра…семеро…ну, ты ж читал это, подскажи… — Семирамиды сады — забыты, затеряны, растоптаны, — что-то медленно, тоскливо, но неотвратимо умирало в Мироне, до которого потихоньку доходило, что в тот день он, судя по всему, не только болболтал Максу о своих писательских потугах, но и свободно делился всем напридуманным. «Ты хоть понимаешь, какой ты охуенный?!» — вспомнились ему восторгом горящие максовы глаза, его бессвязные пустохвалебные фразы. Стало быть, получается, на его строчки он тогда реагировал? Мирон осторожно глянул на приятеля, который и сейчас выглядел невесть с чего необычайно воодушевленным. — Точно, — щёлкнул пальцами Макс, довольный тем, что верно припомнил полсловечка, — Мне понравилось. Хорошо звучало. — Да я…ну… — Мирон умолк в лёгкой надежде на то, что Макс ещё что-нибудь расскажет о том, как и отчего «ему понравилось», но Макс, странновато улыбаясь, все молчал и молчал. Повисла неловкая пауза, за время которой Мирон успел безо всякого интереса понаблюдать за тем, как будто бы ваксой натертая ворона у самых ворот кирхи отобрала у жирного голубя кусаник булки и деловито полетела к чертовой бабушке. — И я вот подумал, — наконец выполз из своей задумчивости Макс, потерев переносицу, — Раз мне понравилось, то и нашим девочкам тем более зайдет. У Нади через неделю день рождения, будем на Гергейна, скорее всего, справлять, а может и что получше найдем, это потом я уже поспрашаю места. Я прикинул — а что если ты пару стишат напишешь, специально для нее? Хочу ей такой подарок сделать, красивый. Ну, чтоб романтично было. — Написать? Да не вопрос, — быстро ответил Мирон, в котором на словах этих ожил, зашипел, зашевелился клубок каких-то разрозненных, друг с другом не связанных чувств, распутывать который сейчас было точно не время и не место. Он улыбнулся и пальцы вверх показал, мол, лучшего расклада этой беседы и ожидать нельзя было. — Красавчик. Ну и на дэрэ, стало быть, тебе почетное приглашение. Выпьем, дудку Гарик организует. Почитаешь нам. — А ты разве не сам читать будешь? То, что я напишу? Макс засмеялся и так рьяно начал качать головой, что шапочка с головы кульком слетела на асфальт, а густые вихры тотчас наползли на глаза. — Твою мать… Не, это же сразу понятно будет, что не я писал, только клоуном выставлюсь. Не будем в хитрики играть. Наде и так приятно будет, она любит, когда вокруг нее все вертятся. Может даже…– Макс вдруг непривычно серьезно посмотрел на Мирона, — И насчёт того, другого, что на крыше было. Ты, короче…нечего такого в этом нет, я считаю, но и ты лучше никому об этом не говори. Просто не стоит. Пьяные штуки эти… Тут же так: один раз обосрался, а ржать потом три года будут, проходу не дадут. — Не вопрос, — повторил Мирон со все той же широкой улыбкой, — Ничего ведь и не было. Ничего не помню. Вытерто ластиком. Он резко ладонью провел, будто и впрямь вытирал что-то в воображаемой тетрадке. — Вот и чудненько, — кивнул Макс, глядя куда-то поверх мироновой головы и комкая в руках грязноватую шапочку, — Кажется, Ире топает. Блять, вразвалочку, морячок хренов — а ведь минут на десять опоздал. — Топчи сюда быстрее, полудурок, — звучно позвал Макс паренька, вальяжно выходящего из ворот, отчего немногочисленные немцы на площади суетливо завертели головами. — А что мы вообще собираемся делать? — поинтересовался Мирон, которому срочно надо было занять голову хоть чем-то житейским и никак не связанным с шипящим клубком, все живее и настойчивее перекатывающимся внутри него. — Наказывать, — спокойно отозвался Макс, — Сейчас Ире, наконец, сойдёт на берег — и легонечко дадим пиздов парочке зарвавшихся дебилов.